Ратных заслуг перед Отечеством в ту пору у юного штурманского ученика ещё не было, влиятельных родственников тоже. Так бы и остался навеки Михайла Кожухов презренным «халдроном» (так насмешливо прозывались в ту пору офицерством корабельные штурманы), если бы не случай. На мальчика обратил внимание присутствовавший на одном из экзаменов старый адмирал Талызин. Приглянулся смышлёный юнец петровскому ветерану. Адмирал помог перевести его в морские кадеты.
Надо ли говорить, как истово накинулся на учёбу новоиспечённый кадет? Согласно официальным документам, уже в апреле 1759 года Кожухова производят в гардемарины и выпускают на флот. Менее чем за год прошёл он весь курс наук!
Выпуск из корпуса совпал с большой войной, получившей название Семилетней. В схватке европейских держав участвовала и Россия, отстаивавшая свои интересы на западных рубежах. Главным её противником была Пруссия. Четыре года провёл в боях и походах гардемарин Кожухов. Особо отличился при штурме прусской крепости Кольберг. В году 1761-м стал мичманом.
Тяжёлая война близилась к победному концу. Под развевающимися знамёнами русские полки вступили в поверженный Берлин. Прусский король Фридрих уже готовился принять все пункты капитуляции, но тут внезапно умирает императрица Елизавета Петровна и на российский престол садится её голштинский племянник Пётр III. Первым же указом новоявленный монарх прекращает боевые действия: Пётр III боготворил Фридриха II Прусского. В одно мгновение, казалось бы, подписанный победный мир обратился в мир постыдный. России так и не пришлось вкусить плодов своих побед, щедро оплаченных жизнями её сыновей.
Корабли Балтийского флота вошли в гавани. Потянулись серые будни. Новый император флотских не баловал: денег не давал, в море не пускал. Вместо службы морской насаждал солдатскую.
Было так и в летнюю кампанию 1762 года, когда большая часть кораблей балтийских так и оставалась на приколе. В море ушли лишь немногие счастливцы, остальные маялись на службах караульных. Не попал в тот год плавать и Михайла Кожухов. Кто знает, так и остался бы в его памяти тот год как пропавший, если бы не события большой политики, в которые он оказался вовлечён волею случая. В те дни, когда никому не известный мичман Кожухов обходил рундом кронштадтские караулы да назначал им суточные пароли, в Санкт-Петербурге назревали события важности первостепенной. Позор Прусского мира, преклонение нового императора перед вчерашними врагами возмущали в те дни каждого честного россиянина. Особенно же неистовствовала гвардия, полки Семёновский и Преображенский.
Не сразу, а постепенно сложился в столичных кругах заговор во главе с братьями Орловыми. Знаменем заговорщиков стала жена императора Екатерина. К июню 1762 года всё было готово, а сигналом к выступлению стал отъезд Петра III на отдых в Петергоф. Ранним утром 28 июня заговорщики барабанным боем подняли гвардейские полки. И уже час спустя в Елизаветинском дворце лихорадочно совещались, что следует предпринимать далее. Братья Орловы настаивали на немедленном походе на Петергоф и пленении императора. Гвардейцев осаживал глава Иностранной коллегии Никита Панин. Прося внимания, стучал перстнем о стол.
— Наиважнейшим пунктом для дела нашего сейчас не Ранинбом будет, а крепость Кронштадтская! — убеждённо настаивал он.
— При чём здесь крепость морская, когда голштинец в Ранинбоме сидит? — набросился на дипломата Григорий Орлов.
Панин, вздохнув, покачал головой:
— А при том, что как только господа Орловы на конях своих к Ранинбому поскачут, то император наш, на яхту сядючи, самым спокойным образом в крепость сию и убудет, а потом попробуй, выковырни его оттель.
Сидевшая дотоле молча Екатерина взволнованно заговорила:
— Боюсь, что крепость сия уже извещена супругом моим о наших намерениях и сторону его взяла!
Речь императрицы бесцеремонно оборвал Григорий Орлов:
— Бояться нам нечего, вся сила у нас! А про Кронштадт пусть скажет человек морской. Вон он в углу затаился да помалкивает!
Все оглянулись. В дальнем углу залы, сгорбившись, сидел старенький адмирал Иван Лукьянович Талызин, неважный флотоводец и хороший администратор.
— Давай, давай, Иван Лукьянович, нам и минута дорога! — заторопили его Орловы.
Талызин, кряхтя, встал. Сам маленький, горбатенький, лицо — что печёное яблоко. Откашлялся и прошамкал:
— Известное дело, что Кронштадт императором обо всех наших злонамерениях извещён. Но при всём том Петра моряки наши кронштадтские не любят, а голштинцев его и вовсе презирают!
— Однако сие не мешает командиру кронштадтскому Льюису быть у императора в фаворе великом, а комендант тамошний Нумерс и вовсе из голштинцев! — вставил ядовито Панин.
— С Иваном Ивановичем сговориться завсегда можно, — махнул скрюченной рукой Талызин. — А Нумерс ваш моряк никакой, морем не пытан! За ним никто не пойдёт!
— А тебе, Иван Лукьянович, поверят ли кронштадтцы? — с нескрываемым волнением спросила Екатерина.
— Мне-то поверят! — важно насупился адмирал. — Я в заседаниях коллегии столько штанов протёр, сколько ваш Нумерс и годов не прожил! Меня ещё сам государь Пётр Алексеевич за нерадивость в науках навигацких за ухи драл! Ежели не мне, то кому же на флоте ещё верят?
— Тогда тебе, Иван Лукьянович, и карты в руки! — обрадовалась Екатерина и, подойдя к столу, быстро начертала на листе бумаги: «Господин адмирал Талызин от нас уполномочен в Кронштадт, и что он прикажет, то и исполнить. Июня 28 дня 1762 года. Екатерина».
Лист она передала Талызину.
— Езжай, — сказала, — Иван Лукьянович, в крепость Кронштадтскую да сделай всё возможное, что бы сия фортеция к супругу моему не переметнулась и прибежища ему не дала! А я уж заслуг не забуду! Господь с тобой!
До Кронштадта Талызин добирался катером. Ветер был попутный, шли ходко. Адъютант адмиральский лейтенант Елагин дорогой заряжал пистолеты.
— Ты зачем это пульки в стволы кладёшь? — с опаской косился на своего не в меру решительного помощника-адъютанта Талызин.
— А как голштинцы нас на пристани хватать станут, то я их, точно воробьёв, и пощёлкаю! — невозмутимо отвечал тот.
— Типун тебе на язык, дурень! — озлился адмирал. — Как пальнёшь, так на рее и вздёрнут, а заодно и меня с тобою рядышком. Тебе-то что! А каково мне-то будет, старцу почтенному, пред всем честным народом ногами дрыгать? А?
— Зря беспокойство ваше, господин адмирал! — отвечал Елагин, пистолеты за пояс засовывая. — Ежели план наш сорвётся, то всё одно рядышком висеть будем!
— Одно слово — дурень! — плюнул в сердцах Талызин.
Так и плыли.
Тем временем в Петергофе происходили события не менее драматичные. Узнав о заговоре своей супруги, Пётр III стал лихорадочно искать выхода.
— Будь у меня войско, я б немедленно повёл его на Петербург! — говорил он приближённым. — Но войска нет. Посему следует, пока не поздно, бежать в Берлин к Фридриху и во главе его гренадер вернуться обратно…
К растерянному императору подошёл стоявший дотоле в сторонке фельдмаршал Миних. Полководец взял Петра под локоть.
— Не о том думаете, ваше величество! Сейчас не бежать, а самому нападать надобно!
— С чем же я нападать буду, когда у меня и сотни верных солдат не наберётся? — оттолкнул его в гневе император.
В ответ Миних вымолвил лишь одно слово:
— Кронштадт!
Тотчас, не теряя времени, в морскую крепость были отправлены наиболее надёжные люди: генерал Девьер и князь Иван Борятинский.
Ровно в 10 часов утра в крепости Кронштадской смена караула. Утром 28 июня на гарнизонный вахт заступил мичман Михайла Кожухов. Расставив по бастионам часовых и объявив им суточный пароль, доложился он дежур-майору Коняеву и начал править службу. Незадолго до полуденной пушки доложили Кожухову о подходе к крепости императорской яхты. Встретив прибывших согласно караульному артикулу с обнажённой шпагой, сопроводил Кожухов посланцев императора к крепостному коменданту Нумерсу. Доложился — и обратно на свой пост. Нумерс, Девьер и Борятинский сговорились быстро. А как сговорились — сразу к квартировавшему в Кронштадте адмиралу Льюису побежали.
Старый, ещё петровской закваски, адмирал состоял в те годы первейшим членом морской комиссии по флотскому переустройству, одновременно командуя сразу двумя корабельными дивизиями. Седому старцу благоволил сам император: не далее как месяц назад самолично повесил ему на грудь Александровскую ленту. Внимательно выслушав посланцев Петра III, Льюис заверил генералов, что проникновения людей мятежной императрицы в Кронштадт он не допустит.
После разговора Девьер остался для присмотра в крепости, а князь Борятинский поспешил в обратный путь с доброй вестью. На выходе из гавани яхта разминулась с катером под адмиральским флагом. То спешил в Кронштадт Иван Лукьянович Талызин. На причальной стенке прибывших поджидал мичман Кожухов, уже получивший строгий приказ о недопущении посторонних в крепость.
— Отчаливай! Не велено приставать! — кричал он, потрясая шпагой.
Из кормовой каютки высунулся Талызин.
— Это я, твой адмирал! Ты не узнаёшь меня, сынок?
— Узнаю, ваше превосходительство, — смутился мичман. — Да не велено никого пускать!
— Кем не велено?
— Комендантом здешним Нумерсом!
— Это почему ж? — помрачнев, поинтересовался адмирал.
— Сам не ведаю! Говорят, что в Петербурге гвардия мятеж учиняет, а император к нам прятаться вскорости приедет!
— А любишь ли ты императора нашего голштинского, сынок? — повысил голос Талызин.
— Любви к особе его не питаю, а верность храню лишь присяге, Отечеству данной!
— А желаешь ли ты, чтобы Отечество наше стало хлевом голштинским да прусским? Хочешь ли ты, мичман, новых биронов для державы своей?
— Нет!
— Так впусти ж меня в Кронштадт, сынок!
Отступив в сторону, Кожухов крикнул на катер:
— Кронштадт открыт перед вами, ваше превосходительство!
Едва вступив на причальные доски, велел Талы