Адмирал помнит фамилии этих людей, что вместе или порознь допрашивают его: Попов, Алексеевский, Денике, Лукьянчиков, Косухин… Несколько раз внимание привлекал человек во всем кожаном и с неправдоподобно массивным маузером на боку — этот ни о чем не спрашивает и лишь угрюмо молчит, но рост… самый настоящий гном, из тех, что в старину потешали царей. И при таком-то росте — саженный размах плеч!
Александр Васильевич ощущает их жадность к себе. Нет, не перед ними он держит ответ. Они так далеки от него! Для него все это проба суда, ответа перед Россией и вечностью. В конце концов, ради России он и жил.
Александр Васильевич поглядывает на Попова. Что ж, пусть тешится. Дважды два — четыре…
Штабс-капитан все обдумал к утру. Ну что ему делать в Китае?.. А только туда и можно выбраться. На другой вояж ни гроша. Пять лет воевал за Россию — и даже медной монеты нет. Опять бренчать в синематографе на пианино, как в Орле в 18-м? Шлюхам прислуживать в заведении? Водку и закуски разносить? А на другое он не годится… Родину учился защищать. А теперь вот по чужой… ползать в плевках, копить медяки, чтобы потом копить серебро на старость?..
Он покачивается и подскакивает в такт вагону. Под нарами темно и воняет пылью. Понизу доски с занозами, не шибко пошевелишься. Чехи взяли золотой Георгий (из рук государя императора принял), взяли золотой хронометр отца и теплый шарф: Соня последним замотала. Даже не знает ее фамилии… А за крест, хронометр и шарф чехи сунули ему охапку соломы и велели лезть под нары: красные не углядят, хотя те и не суются к легионерам, не было еще такого.
Сутки за сутками рельсовые стыки выбивают из штабс-капитана душу — каждый отдает болью в ране, почти зажила, а на тебе… не по нутру ей стыки, чтоб им! Дырочка под ключицей — и не углядеть, а кажется плечо с бревно. Не знаешь, куда сунуть…
Штабс-капитан видит бутсы и начало краг — несколько чехов расселись по краю нар. А за столом гоняют в карты. Шлепают на весь вагон, с азартом. Смеются, хлебают чай… Один раз ему протянули в темноту кружку с кипятком и корку хлеба… Топят союзнички, не скупятся, но морозит от пола, не схорониться. И штабс-капитан окоченело шевелит пальцами, ногами… Мама, сестра, отец… Он чувствует, как одеревенели губы. Хотел прошептать имя — и не повинуются, словно не свои: от холода и скрюченности. Закисла кровь.
Мне в Китай? Учить слова, мыть плевки, вонючую дыру звать домом? И всем кланяться?!..
Штабс-капитан поджимает ноги к животу, заваливается на левый бок и ползет вперед. И опять поджимает ноги, упирается на локоть здоровой руки… Он отодвигает чьи-то ноги и неловко вылезает из-под нар — весь в соломе, лицо без кровинки, глаза красные, вместо щек — глубокие провалы. Толком не жрал пятые сутки.
За столом (сперли где-то, из красного дерева) — шестеро: четверо на табуретках, а двое (шинели внакидку) — стоят. Эти двое следят за игрой. Тот, что сложил свои карты и спрятал в рукав шинели, смотрит на русского офицера и улыбается. На губке узенькие усики, белесые, почти незаметные. На кой ляд и заводить такие…
— Что, пан офицер? — спрашивает он штабс-капитана.
Чеху не интересен ни господин офицер, ни тем более его ответ. Тут его ход — на выигрыш партия! И он шлепает своего бубнового туза. Ага, слопали!.. Чехи за столом молча сосут папиросы и один за другим складывают карты. Банк взял этот… с белесыми усиками, везет ему…
Легионеры — кто спит на нарах, кто сидит, покуривая и переговариваясь с приятелями. Дверь закатана на место, в деревянной стойке — винтовки, на полу, у стойки, — «мадсен». Тут же в ящике 5 или 7 дисков, а в шаге — железная печурка.
Штабс-капитан нетвердо шагает к двери. Качает, ноги отлежал — вроде и не свои. Смотрит на доски: новые и одна к одной. И все под коричневой краской. Он поворачивается. На него поглядывают с нар, а те, что за столом, при деле: по новой раздают карты. Штабс-капитан отпахивает шинель и вытаскивает из-за пояса револьвер. Привычно покручивает барабан: все патроны на месте. Те, что за столом, разом смолкают и смотрят на него. Толстый, что сидит ближе, вдруг бледнеет.
Всем-всем кланяться?!.. Штабс-капитан взводит курок и всовывает ствол в рот, под верхнее нёбо… и давит на спуск…
Чехи обматерили труп, распахнули дверь и столкнули в снежные вихри. Ни имени, ни фамилии не стали искать в документах. Настудил теплушку — и чехи еще раз обматерили русского. Особенно долго материл дневальный: ему замывать кровь…
Александр Васильевич вспоминает придворный бал незадолго до войны с японцами. Он получил приглашение совершенно неожиданно, скорее всего в связи с полярной экспедицией барона Толля. О ней писали, и он, Колчак, стал в некотором роде знаменитостью. Обычно же приглашения — привилегия знатных дворянских родов и первых сановников.
Взял на себя обязанность опекать его морской офицер из гвардейского экипажа — свой в свете и при всем том надежный товарищ. В 1894 г. они вместе окончили Морской корпус и не порывали дружеских связей. Александр Васильевич ценил в нем штурманские способности и завидную манеру все принимать шуткой, даже немалые скорби. Сам Александр Васильевич достаточно терпел из-за чрезмерного преувеличения мнений людей, неумения быть выше этих мнений. С годами это, правда, изрядно попригладилось.
В сознание Александра Васильевича въезжает вся громада необъятного зала Зимнего дворца с торжественным сиянием люстр и увешанными звездами и лентами чиновниками, гвардейцами в тугих нарядных мундирах, дамами в прихотливых праздничных туалетах… Александр Васильевич даже здесь, в камере, зажмуривается: поток аксельбантов, крестов, эполет, драгоценностей, золота во всех видах — и одно имя громче другого…
Государь император танцевал с Александрой Федоровной и оказывал ей всяческое внимание; чувствовалось — он обожает ее и старается доставить приятное. Меж танцами, а они много пропускали, их общество чаще разделял великий князь Николай Николаевич. Он выделялся ростом и властным полусердитым взглядом. Кто в Петербурге не знал сего удлиненного, типично романовского типа лица, скошенных к краям лица бровей; закрученных, что называется, стремительных усов и седоватого, несколько игривого кока. Все в великом князе было от конногвардейских традиций. Как говорил куда как позже, аж через 14 лет, другой бравый кавалерист о буден-новцах Первой Конной:
— Да, конники подходящие, нашей выучки, ну, а уж эти «пролетарии на конях» — настоящая мразь. Я их всегда расстреливаю, этих конников. Настоящего кавалериста не расстрелял бы, будь трижды красный…
А когда Александр Васильевич оборвал его и посулил трибунал за самовольную расправу, тот отчеканил:
— Ваше высокопревосходительство, можете сразу расстреливать, другим не стану. Гражданская война: сегодня они нас, завтра — я… Нет, пощады не попрошу, а уж попадусь — это как пить дать. Бои-то какие — все вперемешку. Не сегодня так завтра потащат к стенке, да разденут, изувечат, как ротмистра Зайцева, царство ему небесное…
Рыжеватый сиплоголосый полковник провонял своим и конским потом, водкой и табаком. Он прибыл тылами красных вместе с генералом Сахаровым — посланцем Антона Ивановича Деникина. Там, на Южном фронте, у Деникина, полковник и встречался с кавалеристами Первой Конной.
Вскоре после боев на Тоболе полковника подняли на штыки свои же солдаты, когда надумали податься к красным, — его и еще троих офицеров, остальные сумели отбиться…
Гречанинов, вспомнил фамилию полковника Александр Васильевич. Доносили, что его пороли штыками, а он матерился…
Были части, которые, перебежав, через две-три недели возвращались — и опять в полном составе: большевики тоже заставляли воевать, да еще не харчевали толком и драли по любому поводу семь шкур. Сибирских бородачей это очень отрезвляло.
А таких посланцев, как генерал Сахаров, от Деникина пожаловало несколько. Первым преодолел тылы красных генерал Флуг — этот доложил о ближайших задачах, которые решал Деникин. Добровольческая Армия только набирала силу… Флуг показал себя с самой выгодной стороны еще в русско-японскую войну…
После тылы красных к Деникину и обратно прорезал генерал Гришин-Алмазов… Почти прорезал, поскольку красные все же нащупали его, и он, обложенный ими, покончил с собой. Алмазов — это подпольная кличка бывшего полковника Гришина…
Погодя пробрался генерал Сахаров, а за ним от атамана Войска Донского — генерал Сычев, тот, что пять недель назад позорно сбежал из Иркутска, не исполнив своего долга командующего войсками округа. Его малодушие и сообщило размах путчу эсеров — и на тебе, вылупился Политцентр…
«Этот народ могуч с могучими вождями — это из психологии России, ее истории, — так рассуждает Денике. — Без вождей народ хил, бесформен и беспомощен — добыча в руках темных сил. Люди способны на чудеса с энергичными умными вождями. Этот народ велик и несгибаем с могучими вождями. Это не плач по крутой личности, кнуту или хозяину — по мне, так чтоб их и не было. Это факт народной истории…»
Товарищ Денике вычисляет свое место на сейчас и на будущее.
Тому, кто понимает народ, трудно ошибиться в направлении своего поведения. Народ понесет его в своем бурном потоке. А русло потоку выбьют вождь с помощниками. Вот это — «помощники» — день и ночь занимает возбужденное воображение товарища Денике. Чует он: время такое, зацепиться — и отменный кусок хлеба на всю жизнь. Должность, деньги, власть! Пока в новой жизни пустота. Мест сколько душе угодно. Важно успеть занять свое, не ошибиться…
Дни и ночи вглядывается товарищ Денике в пустоту перед собой. Один раз такое, не пропустить бы свой «поезд»…
«Какое-то безумие, — раздумывает адмирал, в очередной раз присев на краешек лежанки, — русские истребляют русских! Да что ж это?! За всю историю русской земли не было такого, не считая усобицы феодальной поры. Будет ли конец этому помешательству? Что с русскими?!»
В памяти адмирала ожили сотни боев, тысячи и тысячи мертвецов — растерзанные, изуродованные, без голов, рук, ног, а часто просто ошметья мяса…