«Я… поехал к Григоровичу, показал ему эту книгу и сказал, что в ней заключается неоценимый боевой опыт. Григорович сказал:
— Я завтра же покажу эту книгу государю.
В понедельник вечером звонит Зилоти (старший адъютант Главного морского штаба. — Ю. В.):
— Министр вернулся с доклада, показал книгу царю; царь его спросил, знает ли он Костенко. Григорович ответил, что знает.
— Действительно ли это такой талантливый офицер, как о нем пишет Крылов, письмо которого мне доложил Нилов (адмирал флота. — Ю. В.)?
— Действительно.
— Нам талантливые люди нужны.
Открыл ящик письменного стола, вынул приговор и что-то на нем написал, что именно, Григоровичу не было видно.
Но Зилоти имел, как говорится, «ходы и выходы» и сказал мне, что приговор получен товарищем министра юстиции и на нем написано: «Дарую помилование».
Утром во вторник звоню к Зилоти:
— Помилование Костенко есть высочайшее повеление, оно должно быть исполнено в двадцать четыре часа, а не в четыре дня, как это канителят юристы; позвоните товарищу министра юстиции и скажите, что Григорович — генерал-адъютант; и если в течение двадцати четырех часов Костенко не будет освобожден, то он обязан доложить царю, что его повеление не исполнено.
Зилоти позвонил кому следует, и во вторник вечером Костенко приехал ко мне благодарить за заступничество».
В 1908 г. Костенко с частью будущего экипажа крейсера «Рюрик» наблюдал за его доводкой и строительством на верфях Виккерса в Глазго. Именно тогда инженер Костенко предложил Азефу убить государя императора на торжествах в честь ввода крейсера в состав военно-морского флота России. Костенко нашел и подготовил для этого злодейства людей из экипажа, да и себя предложил. Эка трудность — выпалить с пяти шагов в грудь царя.
Николай Второй ознакомился с документами, из которых следовало, что военный инженер Костенко изменил присяге и готовил ему, помазаннику Божьему, погибель, — и простил.
Все это Алексей Николаевич Крылов рассказал в книге «Мои воспоминания», изданной Академией наук СССР в 1945 г. Есть в книге такие слова: «Каков флаг, таковы будут и люди».
И заступались ведь, просили. А государь прощал своих врагов.
«Нам талантливые люди нужны…»
Алексей Николаевич был здоровья былинного. Секретарь ЦК ВКП(б) П. К. Пономаренко (начальник Центрального штаба партизанского движения на занятых гитлеровцами землях в Отечественную войну) рассказывал мне о необычной просьбе Крылова.
Алексей Николаевич не мог обойтись без литра водки в день… Причем это никак не сказывалось не только на его внешности, но и работоспособности. Без водки же он страдал, можно сказать, хирел.
Жесткая карточная система военных лет исключала вольный доступ к водке, и Алексей Николаевич поневоле обратился к секретарю Куйбышевского обкома партии. В то время Крылов был Героем Социалистического Труда, трижды награжден орденом Ленина, а в Куйбышеве находился вместе с Академией наук.
Так или иначе, просьба была доложена Пономаренко. Во всяком случае, он прослышал о ней.
И с той поры Крылов каждый день дополнительно к карточному довольствию получал две бутылки водки. Такой режим не помешал Алексею Николаевичу дожить до 82 лет, сохраняя светлую голову и занимаясь чисто научными делами.
Утром в допросе бывшего Верховного Правителя снова принял участие Александр Косухин — посланец Особого отдела Пятой армии. Нужда есть у товарища Косухина до золотого запаса — того, что уперли чехи с отрядами «учредиловского» войска в августе восемнадцатого из Казани: все ли золотишко в наличии, а ежели нет, то сколько успел адмирал разбазарить народного добра. Шустрый молодой человек…
«За нечестность с золотом я расстрелял бы любого, невзирая на чины и заслуги, — сказал Александр Васильевич. — Это — достояние России, и оно должно служить России».
И объяснил: те крайне незначительные партии золота, которые уходили, являлись платой союзникам за оружие и снаряжение. Все до единой выплаты проводились через Совет Министров и утверждались им, Колчаком, лично. В архивах, захваченных красными в Иркутске (от бывшей канцелярии Совета Министров), должны находиться соответствующие документы. Он здесь же, сейчас же готов подписать любой документ, удостоверяющий сохранность российского золотого запаса. Ни крупицы не исчезло в неправедных операциях. Что с золотом после его ареста, не скажет. Охрану золота приняли легионеры. Да проверьте, посчитайте. Оно ведь здесь, на путях, при контролере. Тот еще с царских времен при золоте.
В 80-летие Льва Толстого епископ Гермоген произнес речь, как бы обращаясь к великому писателю (об этом есть в дневнике А. В. Богданович):
«О окаянный и презренный российский Иуда, удавивший в своем духе все святое, нравственно чистое и нравственно благородное, повесивший себя, как лютый самоубийца, на сухой ветке собственного возгордившегося ума и развращенного таланта, нравственно сгнивший теперь до мозга костей и своим возмутительным нравственно-религиозным злосмрадием заражающий всю жизненную атмосферу нашего интеллигентного общества! Анафема тебе, подлый, разбесившийся прелестник, ядом страстного и развращенного своего таланта отравивший и приведший к вечной погибели многие и многие души несчастных и слабоумных соотечественников твоих».
Свободомыслия, даже в религиозном русле, официальная церковь не допускала, карала.
Что до Гермогена, охват ненавистников у архиерея поражает широтой: от Льва Толстого до Григория Распутина. Именно так, ибо очень скоро архиерей обрушится и на Григория Ефимовича (по официальной должности — царского лампадника).
Следует отметить, что накануне 1917 г. авторитет церкви в народных массах покачнулся. Церковь переживала глубокий кризис. Иначе и быть не могло: она составляла единое целое с господствующей государственной системой.
Этот кризис (как жестокое разочарование и неудовлетворенность жизнью, неизменное торжество явной несправедливости в жизни, единение государственной несправедливости с церковью) берет свое начало куда как раньше — в той молодой России, которая заявляет о себе в полный голос в XVIII и XIX столетиях.
Уже Пушкин в знаменитой стихотворной «Сказке о попе и о работнике его Балде» и многочисленных едких высказываниях о церкви отражает определенные настроения народа. Эти же настроения несколько позже фиксирует в сборнике народных сказок и знаменитый собиратель их Афанасьев. Помните сей перл: «Девки вые… попа — так ему и надо…» Да, такие сказки существовали в природе, как и сама книга, причем это не самое горячее место в книге. Собрана она и написана за живой речью народа. Ведь так думал народ, так относился к своим пастырям[7].
Наряду с сохранением истовой религиозности народа нарастает критическое отношение к религии, и отнюдь не только в среде образованной части общества.
Поп, попадья, поповна, дьячок — это персонажи разного рода неприличных историй, носители позорных пороков (жадности, сластолюбия и т. п.). Анекдоты и вовсе не щадят ни Бога, ни его пастырей на земле.
И было отчего…
Вспомните Лескова, его «Тупейного художника»: поп выдает только что венчанную пару свирепым слугам барина-крепостника. А сколько священнослужителей выдали тайну исповеди! И власти карали верующих! А обязательность покорности, услужливости перед властью всего сонма пастырей (что проглядывает в определенной мере и сейчас)!
Народ все видел, все копил в своей памяти.
К семнадцатому году религиозность народа — это уже во многом миф. Нет, народ в подавляющем большинстве поклоняется Создателю, но слишком часто это поклонение носит механический, обязательно-принудительный характер. Это не светлая, животворящая вера.
Отчасти поэтому большевикам удается с такой легкостью увлечь народ в безбожие, сокрушить храмы и святыни, подменить духовную ткань жизни энергией партийных ячеек, газетных столбцов и беспощадной войной всех против остального мира и каждого против всех…
Вместо креста над народом разгораются лучи пятиконечной красной звезды.
Еще недавно дети твердили вот такие стишки:
Гром гремит, земля трясется, Поп на курице несется!
Революция, свирепые гонения на религию, казни и гибель священнослужителей и верующих, кандально-жестокая, лишенная души власть ленинцев способствовали возрождению авторитета церкви в мнении народа.
Русские люди повернулись к ней с новыми чувствами и новой верой[8].
Конвойный утром буркнул:
— Твоя, слышь, здесь, в бабьей половине. Велела передать: зря не тужи.
Значит, Анну тоже взяли! Но за что? В чем ее вина? Разве чувство к нему — вина?..
Откуда знать Александру Васильевичу, что Тимирева доживет аж до середины 70-х годов этого самого кровавого столетия в истории России и всю долгую жизнь будет хранить и нежить память о нем.
И уже не дано было знать Александру Васильевичу, что в Париже нелюбимая жена воспитает сына Ростислава в преданности памяти отца и напишет он об отце — адмирале и белом вожде — немало статей, очерков и даже обстоятельную книгу. Тут ему Софья Федоровна как мать много дельного подскажет — ни в каком справочнике не сыщешь…
Ростислав Александрович был на шесть лет моложе моей мамы — Власовой Марии Даниловны, урожденной Лымарь, — дочери казака из стариннейшего казачьего рода, корнями уходящего в Запорожскую Сечь, в толщу веков; людей вольных и неподатливых окрику или недостойному обхождению…
Сына Александр Васильевич любовно называл Славушкой.
С братом покойного государя императора Александра Третьего великим князем Владимиром Александровичем, завзятым жуиром и весельчаком (он прожил довольно долгую жизнь), в 1880-х годах случилась презабавная история, — презабавная, однако, со смыслом[9].
Объезжал он Волгу, и в Самаре к нему в ноги бухнулась древняя старуха, все пытаясь дотянуться до одежды, приложиться ей невтерпеж, ну разрывает ее без этого.