Коровы задирали кверху больные красноглазые морды и надрывно мычали.
Вокруг костра сидели несколько бойцов и сестер с парохода. Катерину Ивановну увели за кусты и одели в сухое платье. Потом она безмолвно легла у костра. Кто-то дал ей горячего молока, кто-то укрыл шинелью. Было тихо, и только худая женщина говорила неторопливо и мерно:
— Третий день они не доены. Двоих перегонщиков убило, а мне всех не передоить. Вымя у них нагрубли, сами ревут, мочи нет.
Она говорила спокойно и, казалось, думала о чем-то совсем другом. Руки ее быстро и споро чистили картофель, а по неподвижному спокойному лицу одна за другой непрерывно текли слезы. Они мешали ей, она смахивала их, а они набегали снова.
— Катерина Ивановна, вас не ранило? — спросила Лена.
— Нет.
— Счастье наше такое, — удивленно и безрадостно сказала Лена и, желая подбодрить себя и Катерину Ивановну, продолжала: — Значит, через два дня домой попадем. Я с мамой увижусь, а вы с мужем. Господи, да неужто это может быть — дом?!
Вот он, тот миг, которого в глубине души так долго ждала Катерина Ивановна. Окончен страшный путь. Она спаслась! Она может ехать домой!
Она закрыла глаза, и перед ней возникли ее уютная и чистая квартира, паркетный пол, голубые вазы на белых салфетках. Она увидела радостное лицо мужа, его сильные теплые плечи. Но сейчас перед ней встало другое лицо. Оно смотрело глазами брата, друга, командира.
Короткая встреча с человеком, который остался умирать на пароходе, стала самой значительной встречей в ее жизни. Она знала, что никогда ее не забудет.
Все стало другим за этот день. Давно уже она была на фронте и дышала воздухом войны, но до сегодняшнего дня мир войны был чужд ей. Всеми мыслями, всею своей сущностью она продолжала жить в милом домашнем миру. Она была женщиной, посланной на фронт, но не была бойцом.
Раньше она жила на фронте, но сердце ее было дома. Теперь, даже если она уедет домой, сердце ее останется здесь.
И странно, ничего ободряющего не произошло за этот день, наоборот, он был насыщен ужасами, но никогда раньше у Катерины Ивановны не было такой твердости и такой абсолютной уверенности в победе. Ее состояние можно было сравнить с состоянием женщины, которая, задыхаясь в родовых муках, ни на минуту не теряет уверенности в том, что ребенок появится на свет.
Катерина Ивановна села и сказала сестрам:
— Мне дал свой пояс танкист, у которого было ранение позвоночника. Он остался на пароходе и стрелял в немцев из винтовки вахтенного.
Девушки ничего не ответили ей, только лица их стали суровее. Они молча обматывали босые ноги бинтами из сансумки, каким-то чудом попавшей сюда.
Катерина Ивановна вынула бумажник Антона и открыла его. Она увидела комсомольский билет, несколько писем и фотографическую карточку. На ней была изображена красивая черноглазая девушка. На обороте она прочла: «Будущему командарму от будущего маэстро».
Катерина Ивановна спрятала бумажник и стала тщательно забинтовывать свои застывшие босые ноги. Неподвижность была непереносима. Только действие могло облегчить ее. Она встала, затянула бинтом отсыревшую тяжелую шинель и сказала:
— Я буду пробираться к Сталинграду. Мы там нужнее. Кто со мной?
— А там не подумают, что мы шпионки? — спросила Лена.
— Меня знают в эвакопункте.
— Мы выйдем на шоссе, там нас подвезут на машине, — сказала Лена, вставая.
Когда они поднялись на холм, из ложбины навстречу им вышли розовощекий лейтенант и Яша. Лейтенант возбужденно и быстро говорил что-то, он энергично жестикулировал. Следом за ним шел безразличный ко всему Яша.
— Не в ту сторону! Не в ту сторону! — закричал лейтенант, увидя женщин. — Поворачивайте обратно. Идем с нами. В пятнадцати километрах районный центр, оттуда идут машины на север. Я уже сговорился с одним человеком, через три дня будем в Саратове.
Катерина Ивановна молча прошла мимо, а Лена, обернувшись, бросила:
— Мы идем к Сталинграду.
Лейтенант, остановившись, смотрел им вслед.
Был сумрачный вечер. Холодный ветер трепал мокрые ветви низкорослого кустарника.
Две женщины с босыми, обмотанными марлей ногами, одетые в большие мокрые шинели, шли к Сталинграду. И когда они отошли уже далеко, Яша, словно спохватившись, побежал за ними.
НА КУХНЕ
У официанток были испуганные глаза и красные щеки.
Большой, костистый начальник госпиталя прошел от посудной к раздатке, широко и неслышно шагая длинными ногами, обутыми в брезентовые сапоги защитного цвета.
Его седые усы топорщились, мясистые ноздри вздрагивали.
Он сердился.
Щупленький Василий Васильевич, шеф-повар первого отделения, семенил за начальником. Василий Васильевич был одет в халат, передник и подпоясан полотенцем. С полотенца, подобно оружию, свешивались два половника — большой и поменьше.
Халат был новый, широкий и стоял коробом. Маленькая голова Василия Васильевича, с тусклыми, сердитыми глазками и срезанным подбородком, то далеко высовывалась на вытянутой, морщинистой шее, то уходила в воротник халата, как голова черепахи в панцирь.
— Я ей объяснял, — говорил Василий Васильевич. — Но разве она может понять? Она думает, что диетсестра — это все равно что профессор. Вся кухня хочет бежать через нее — спросите кого хотите. Разве с таких продуктов можно делать запеканку? С такой картошки и селедки можно делать только пюре с селедкой. И никаких гвоздей.
Диетсестра Валька Буянова стремительно вошла в кухню и пошла прямо на Василия Васильевича, низко нагнув голову, отчего кудряшки над ее лбом встали рожками. Лоб у нее был гладкий и твердый, как речной голыш, брови шли вразлет, а вздернутый нос имел воинственное выражение.
— Это ч-что? — спросил ее начальник, слегка заикаясь, как всегда, когда он сердился, и показывая на посудную.
В посудной высились груды грязных тарелок с недоеденными кусками осклизлой и плоской запеканки.
— Т-товарищ диетсестра! Повара предупреждали вас о непригодности продуктов для изготовления запеканки с рыбой?
Валька вытянулась.
— Разрешите доложить? Товарищ начальник, дело не в продуктах, а в поварах. Картошка не отсортирована, рыба не вымочена, печка затоплена с опозданием, и выпечка производилась в непрогретой духовке. В кухне второго отделения из тех же продуктов приготовлена качественная запеканка, потому что там выполняют мои указания.
— Пойдемте!
По дорожкам нескончаемого нальчикского парка они пошли в кухню второго отделения. Высокие травы тянулись к дорожкам и путались под ногами. Яблоки выгибали сучковатые ветви, и алыча роняла под ноги плотнокожие, янтарные ягоды. Даль была голубой, и воздух зыбился и дрожал от солнца.
Вдалеке виднелись пологие холмы, сизые, с августовской, редкой подпалиной на склонах, а над ними вставали снежные вершины. Вершины были так лучисты, нарисованы такими тонкими, летящими штрихами, что облака по сравнению с ними казались аляповатыми и грузными. Вершины излучали синеву и прохладу. И далекие и близкие, они словно плыли, растворяясь в голубизне, казалось, они вот-вот уплывут, исчезнут. Но стоило мигнуть, и вот они уже опять здесь, близко — тонкогранные, с отчетливыми лиловатыми тенями на сияющих белизной склонах.
Вершины были прямо перед Валькиными глазами, но Валька не видела их.
Валька думала о картофельной запеканке. Про удачную запеканку во втором отделении она сказала наугад, сказала, потому что была уверена в поваре второго отделения.
Теперь она волновалась и думала: «Неужели Минадора подведет? Нет, она молодец. У нее все хорошо».
От волнения у Вальки, как всегда, защемило отсутствующие пальцы на правой руке. Она хотела пошевелить ими, и вспомнила, что их нет.
В кухне второго отделения царили мир и благополучие. Смуглая красавица Минадора жестом фокусника сдернула с противня марлю и замерла, держа в руках белоснежную марлевую салфетку, парусом вставшую над пышной, золотистой запеканкой.
Полковник грозно пошевелил усами, повернулся к Василию Васильевичу и сказал:
— Н-ну?..
Когда полковник и повар ушли, Валька обняла Минадору:
— Молодчага, золото, красотка моя, не подвела!
— А когда же я Валечку подводила? — тягуче и ласково сказала Минадора. — Садитесь, отведайте запеканки. Феня, стул Валентине Ивановне!
Минадора была тонка, смугла и мускулиста. Когда она двигалась, то скользила и изгибалась всем телом, и видно было, как мышцы переливаются и играют под ее плотной, туго натянутой кожей.
За черноту и гибкость кто-то прозвал ее «Миногой», и это прозвище приклеилось к ней. Волосы у Миноги были короткие и, как лаком, обливали узкую голову. Подвижные полные губы то оттопыривались, то утоньшались и, удлиняясь, играли на красивом лице, и только глаза казались взятыми от другого человека. Миндалевидные, выпуклые, они поражали «стоячим» взглядом и не соответствовали быстрому телу Миноги.
Валька и Минога чем-то неуловимо походили друг на друга, нередко их принимали за сестер.
Валька уселась за стол и стала есть запеканку.
В кухне шла обычная суетливая жизнь.
В зеленной балагурили раненые, чистившие картошку.
Дежурный офицер с видом полководца прохаживался между кастрюлями и корзинами с овощами. Посудницы звякали тарелками, в печке трещали дрова, в котле что-то кипело и булькало. Минога, встав на приступку, мешала в котле большой мешалкой. На больших сковородах шипели и брызгались оладьи, а над всей этой суетой, бульканьем, шипеньем, как припев, раздавались влетавшие в раздаточное окно однообразные и короткие возгласы официанток:
— Первая диета, две порции!
— Бессолевая одна!
— Третья одна!
На столе возле окна молоденький, длиннолицый и болезненный повар Митя ухарски шинковал картошку. Со скукой и равнодушием он смотрел в окно, а остро наточенный нож в его правой руке как бы сам собой молниеносно и ритмично пролетал возле пальцев его левой руки, которыми Митя держал картошку.