Валька молчала.
Чувство справедливости было ее шестым и самым основным чувством. Именно оно определяло ее поведение. Валька считала, что на нее кричат справедливо, так как она отвечала за питание.
Она молча выслушала все обвинения, молча вышла из кабинета и села на скамью у фонтана.
«Что же это? Что случилось с фрикаделями? Почему больные жалуются, что у мясных изделий за ужином иной вкус, чем за обедом? Мясо хранится правильно. Фарш заготовляется непосредственно перед горячей обработкой. В чем же дело? Пробу ужина брал дежурный врач. Он не сделал никаких указаний».
Мимо Вальки прошла операционная сестра, и вид у нее был такой гордый, стерильный и хирургический, что Валька почувствовала острый приступ зависти.
«Эх, была когда-то и я человеком… Хирургом собиралась стать, в операционной работала, а теперь… — Валька взглянула на свою изуродованную руку. — Стала я теперь ни рыба, ни мясо, ни повар. И все меня теперь презирают…»
К ней опять подошел Вано и сел рядом:
— Я вечером ходил, пел «Сулико» и думал о вас, Валечка. Луна был большой, а вас не был нигде.
Валькины тапочки протерлись, и в дырку виднелся ноготь большого пальца. Этот маленький, розовый ноготь переполнил сердце Вано жалостью и заботой.
Вано пытался выразить эти чувства, но слова получались глупыми. Вано понимал это, мучился, но не видел другого выхода и продолжал говорить с мужеством отчаяния.
Валька слушала и думала: «И чего он ко мне цепится, не было мне печали? Луна, Сулико — какие все глупости! И весь он какой-то психоватый. Очень глупый, наверное. И за что только ему ордена понадавали?»
— Ах, Валечка! — говорил Вано. — Какой у вас черный брови! Ваша мама не была грузин?
— Моя мама не была грузин, — сердито ответила Валька. — И почему вы все время машете руками и все время ходите туда-сюда, если вам велено лежать? Вам надо не о Сулико думать, а о том, чтобы скорее поправиться и вернуться на фронт. Вы есть вредитель своего здоровья. Вот вы кто!
Отчитав под горячую руку переполненного лучшими чувствами Вано, Валька пошла в кухню, рассказала о событиях в язвенном отделении, провела беседу о язвенной болезни, проверила хранение мяса и заставила вымыть всю кухню раствором хлорной извести.
Минога была очень взволнована.
— Ох, что же это такое?! Господи! Да с чего бы это? — говорила она, всплескивая красивыми обнаженными руками. — Я так разнервничалась, что все из рук валится! Девочки, мойте чище! Уголки все повыскребем, все хлоркой перемоем, будь надежна, Валечка, все сделаем!
Из пекарни привезли хлеб, он оказался непропеченным. Валька его не приняла и поехала в пекарню ругаться с пекарями.
Пекарня находилась в восьми километрах от госпиталя. Обратно Вальке пришлось идти пешком. Она сняла тапочки, чтобы они окончательно не развалились, и шла, шлепая босыми ногами по пухлой дорожной пыли.
Она прошла весь Нальчик и пошла к курортному местечку Долинску, где помещался госпиталь. Она шла прекрасным парком, который тянулся километры и переходил в дикие кабардинские леса.
В парке росли красивые незнакомые деревья, цветущие кусты, а между ними белели статуи и виднелись скамейки. Все было очень красиво, но Валька шла и думала о любимой северной реке Пижме и о родных таежных лесах. Там густо стояли тонкие сосны и темные ели, многолетние залежи валежника в непроходимой чаще прорастали травой и папоротником, но стоило ступить на них, как трухлявая древесина проваливалась под ногами, и ноги уходили в нее по колено.
Весной по берегам Пижмы белым цветом цвела черемуха, а осенью алела рябина. В лесу было так много грибов, что за ними ходили с мешками, росли также земляника, черника, брусника, из брусники бабка делала брусничную воду, которую Валька любила больше всех напитков.
В крохотной деревушке на берегах Пижмы Валька прожила до самой войны. Она жила с братом и бабкой на пенсию, которую им давали за то, что их отец был одним из первых коммунистов села. Отец и мать Вальки были убиты кулаками, когда Валька была еще маленькой. Бабке было более ста лет, и тело у нее было сухое, черное и крепкое, как вяленая рыба. Она была родом из соседнего Уренского района и рассказывала Вальке, что раньше в этих местах было много староверов, ссыльных.
Бабкин дед был тоже беглый, документов у него не было, но богатые староверы держали его в работниках, так как он был мастер на все руки. Характер у него был непокорный и горячий, его прозвали Васька-буян, и отсюда пошел весь род Буяновых.
Бабка была староверка, и когда сердилась, то ругала ребятишек «еретиками» и «христопродавцами». Характер у нее был истовый, дотошный и непримиримый, и если она что-нибудь забирала себе в голову, то ничего нельзя было с ней поделать.
За провинности она заставляла Вальку бить поклоны, а сама сидела на лавке, отбивая такт палкой об пол И протяжно считала:
— О-один! Два-а! Три-ии!
Брат Сережа был на семь лет старше Вальки и заменял ей и мать и отца. Он одевал ее, кормил, носил ей гостинцы, называл ее бабкиными словами «лихо ты мое» и держал в страхе и повиновении.
Он бил ее отчаянно, но всегда за дело, другим же никому не давал коснуться до нее пальцем и на ее обидчиков кидался коршуном, невзирая на их рост и силу.
Она вспоминала тот день в октябре сорок первого года, когда провожала брата на фронт. Ей было тогда только пятнадцать лет, но на станции она не уронила ни одной слезинки, потому что была комсомолкой, и потом, брат наказывал ей быть примером бодрости и выдержки. Когда она вернулась домой, ей стало невтерпеж тяжело, но в доме было полно народу и нельзя было плакать.
Валька вышла на задний двор. Заднее крыльцо было высоким, и под ним в ненастную погоду любили прятаться куры и козы. Валька не нашла лучшего прибежища для своего горя и полезла плакать под крыльцо. Она сидела под крыльцом и ревела, а козел Васька пытался жевать то рукав, то воротник ее пальто. Наплакавшись, она вылезла из-под крыльца. Лицо ее распухло от слез, а пальто было выпачкано пылью и куриным пухом и изжевано козлом Васькой.
Через год в селе открылись курсы медсестер. Валька сказала, что она родилась не в декабре, а в январе двадцать пятого года, таким образом прибавила себе целый год и добилась, что ее приняли на курсы… В семнадцать лет она попала на фронт и сразу пришлась к месту в своей дивизии. Характер у нее был самостоятельный и рисковый. Она была неизменно спокойна и смела смелостью неведенья, смелостью счастливого ребенка, незнакомого с болью и страданием. Вскоре ее ранило в руку и в грудь. В Пятигорске в помещении госпиталя, в котором она лечилась, занимались курсы диетсестер. Валька стала ходить на эти курсы. Когда она поправилась, то не поехала к себе в Сибирь, а стала работать в Нальчике. Здесь было ближе к фронту, а Валька не теряла надежды на то, что она совсем вылечится и опять уедет на фронт.
Валька опоздала к ужину и прошла не в кухню, а прямо в отделение.
— Вот, — сказал ей один из язвенников, — полюбуйтесь, опять то же самое. С утра мясо как мясо, а к вечеру черт знает что! Я не стал есть.
Валька взяла паровую котлету и стала жевать. Котлета была без запаха и без дурного привкуса, но в ней что-то «не то». Она была жестка и груба на вкус. Валька пожевала ее еще и поняла: в котлете слишком много хлеба. Снова пожевала и определила, что хлеб был не диетный, не белый, а обычный черный.
Язвенных больных, для которых выписывался прекрасный белый хлеб, кормили котлетами, наполовину состоявшими из распаренного ржаного хлеба. Что могло быть хуже?! От неожиданности Валька села на кровать и уставилась в одну точку.
«Что же это такое? Кто-то в кухне берет белый хлеб, берет мясо и заменяет их ржаным хлебом? Не может быть! Но это так и есть. Вот она — котлета. И это сделано сегодня. Сегодня! После того как я целый час толковала в кухне о язвенных больных, об их чувствительности к диете. Какой же подлец мог это сделать? Хозяйка кухни Вера, но ей помогают и Митя, Нюта и другие. Они могли сделать это тайком от нее. Но кто же? Кто? По чьей же вине скорчились на своих кроватях эти больные?»
От негодования и гнева у нее сильно забилось сердце и защемило отрезанные пальцы на правой руке.
«Пока не скажу никому ничего. Но я все понимаю. Белый хлеб еще здесь. На улице не стемнело, а засветло они не могли его вынести».
Валька вошла в кухню. Повар Митя враждебно посмотрел на нее узкими глазами.
«Что он здесь делает? Его рабочий день кончается в шесть часов. Зачем он в кухне? Он! Это он. Он!..»
Повар второй руки, Валькина выдвиженка Нюта всплеснула руками:
— Валентина! Куда вы запропали?
Вера подошла к ней своей легкой походкой, улыбаясь вишневыми губами.
— Валечка! Да пыльная! Да бледная! Да ела ли ты сегодня? Ох, батюшки! И что это только за человек?
— Верочка, я не хочу есть. Завтра к нам приедет санинспекция, а я давно не делала подробного санитарного осмотра. Давай посмотрим кухню.
Валька излазила все углы и все щели. Хлеба нигде не было.
Тогда Валька вышла на крыльцо, села на ступеньки и стала думать. Вдруг она вспомнила, что однажды видела горстку просыпанной муки возле подвала. Муки было чуть-чуть, но Валька тогда удивилась — откуда взялась мука на ступеньках пустого подвала.
Вспомнив об этой горстке муки, Валька взяла электрофонарь и пошла в подвал. Ступеньки были разрушены. В подвале пахло прелью и сыростью. Здесь стояли сложенные кровати, валялись какие-то доски, дырявые ведра, старые противни.
В дальнем углу за старой кроватью Валька заметила опрокинутый проржавленный таз. Она подняла его и тихо охнула. Под тазом, на черном противне лежала баранья нога, сизо-красная в белесом свете электрического фонаря. Рядом с ней лежали две буханки хлеба, и коричневая гладкая корочка слабо лоснилась.
Валька сидела на корточках в подвале, смотрела на баранью ногу и на буханки и не верила своим глазам. Она осторожно протянула руку, боясь, что все виденное окажется некоей чертовщиной, галлюцинацией и вот-вот рассеется. Но ничего не рассеялось. Мясо было как мясо — склизкое и влажное на ощупь, и хлеб был как хлеб — с твердой хрусткой корочкой.