учно-фантастических романов. Однако Федор Степанович вдруг вскочил и вырвал из рук оторопевшего чтеца свою рукопись.
— Дрянь! — кричал при этом бедняга. — Какой это роман? Дрянь! Не то!
И с этим криком самокритичный безумец выбежал из зала.
Дальнейшая читка не состоялась. Гуниядин жаловался на головную боль и хватался за сердце.
Назавтра в нашей газете появился доброжелательнейший отчет Васи:
«В переполненном зале молодой писатель прочитал свой интересный роман под названием „Вода на голову“…»
Бедный Вася перепутал названия романов, но это осталось незамеченным. Я узнал, что днем состоялся прием в редакции по случаю пребывания у нас совершенно воспрянувшего духом Гуниядина. Редактор жал ему руку и поздравлял его с новым произведением. Гуниядин согласился написать для газеты очерк об уборке урожая и, что меня особенно поразило, тотчас даже без просьбы получил сто рублей авансом.
Об авансах я слышал уже давно и теперь вдруг осознал, что мое призвание — литература. А между тем какая удивительная судьба! Я пришел на читку с чистым намерением хоть на два часа скрыться от назойливого кредитора, притащившегося ко мне в кино. Я знал, что никому в голову не придет искать меня в клубе зубных врачей на читке романа!
Как видно из протоколов допроса Туркина, в дальнейшем ему был задан вопрос: как случилось, что еще смолоду он, человек не без образования, вступил на уголовный путь? При этом прокурор просил Туркина больше держаться фактов и поменьше разглагольствовать.
Вот выписки из его дальнейших показаний:
«Я начал свою литературную деятельность с того, что раза два поместил в местной газете хулительные заметки по адресу областного отделения союза писателей, которое мало-де заботится о росте писательских кадров в нашем районе. Потом я поехал в областной город и посетил раскритикованное мною отделение, рассчитывая, естественно, что его руководители отнесутся к своему критику с особой осторожностью.
С собой я захватил рукопись небольшой, но интересной повести о Степане Разине, списанной мною с журнала „Мир божий“ за 18… год. Автор романа никому не был известен. Кому же может быть известен роман?
— Хорошо, оставьте, — сказал мне дежурный член правления союза, толстый человек средних лет, с не очень добрыми глазами. — О чем у вас повесть?
— О Степане Разине.
— Ах, историческая! Ну что же, почитаем.
Он сказал это „почитаем“ с таким выражением, как врачи говорят об умирающем: „Ну что же, полечим“.
Я решил, что товарищ не расслышал моей фамилии или же не читал моих критических статей в газете. Пусть же он знает, что играет с огнем!
— Опасаюсь, — небрежно сказал я, — что моя критические выступления могут мне повредить.
— Какие выступления? — равнодушно спросил дежурный член правления.
— А вот… — я ткнул ему две вырезки.
Он скользнул глазами по тексту обеих, вернул мне вырезки и, глотая зевок, буркнул:
— Вы правы. Эти заметки могут вам повредить.
— Вот-вот! — уже с искренним беспокойством воскликнул я. Мой расчет на благосклонное ко мне отношение ради того, чтобы не создать впечатления о расправе за критику, явно срывался.
— Заметки эти могут вам повредить в том смысле, что создают нелестное мнение о степени вашей литературной грамотности, — пояснил мой собеседник. — Впрочем, ваш роман… ваша повесть будет прочитана… Кстати, не скажете ли вы, в чем разница между романом и повестью? Нет, не задумывайтесь. Этого никто толком не знает.
— Мне эта разница хорошо известна, — с достоинством ответил я. — Который больше — это роман.
— Практически вы правы, — насмешливо заметил мой экзаменатор и подозвал вошедшего в комнату полного шатена с проседью: — Познакомьтесь, это Сусанов, Сурен Иванович, ваш рецензент и будущий редактор.
— Редактор только в том случае, если я найду нужным дать положительный отзыв, — спокойно сказал Сурен Иванович, пожимая мне руку. — А где же рукопись?
Он мне сразу не понравился».
— Достаточно, — прервал тут прокурор допрашиваемого. — Вы рассказываете о ваших литературных попытках, но ничего пока не сказали, на какие средства существовали. Извольте сообщить нам о фактах, а не о намерениях!
— Намерения — это тоже своего рода факты, — не теряя апломба, ответил Туркин. — Впрочем, извольте. Вернувшись в свой городок, я занялся текущими делами, способными несколько восполнить скромный бюджет администратора кино.
Первым текущим делом было посещение общего собрания городской строительной организации.
Строительство школы и клуба шло у нас вяло. Прораба видели в обществе подчиненной ему юной девицы-каменщицы: находка для разоблачителя!
Но не будем забегать вперед, как любил говорить мой знакомый бегун Н., приходящий к финишу последним.
Я явился в помещение старого клуба (бывшая хлебная ссыпка), когда собрание было уже открыто. Очередной оратор упрекал руководство в срыве строительства:
— Если бы сроки соблюдались, мы сегодня собрались бы уже в новом клубе!
В коридоре, где было слышно каждое слово, нервничая, ходили взад-вперед прораб и начальник строительства. Они шагали навстречу один другому, но, кажется, не замечали друг друга.
…и очень даже нехорошо, — доносилось из зала. Разве допустимо, чтобы прораб гулял с каменщиками?!
Прораб остановился и, побагровев, крикнул:
— Я на ней вчера женился!
— Правильно! — пробасил кто-то в публике. — Я даже свидетелем был.
Зал грохнул от хохота. Я не смеялся, смекнув, что прораб в качестве клиента мне уже не годится.
Оставался начальник строительства. Он продолжал быстро ходить по коридору взад-вперед почему и мне пришлось на ходу излагать довольно сложную мысль:
— Я рабкор районной газеты, у вас очень много недостатков!
— Очень! — согласился начальник и заспешил еще больше.
Я уже начинал задыхаться.
— Сроки сорваны и неизвестно, когда школа будет готова…
— К началу занятий! — бросил начальник.
— А клуб? Это ведь черт знает что такое — заседать в ссыпном пункте! Словом, я думаю выступать в газете с остро критическим фельетоном! — сказал я, ожидая от собеседника какой-нибудь переходной фразочки, вроде: «Привезли нам новые патефоны для премирования ударников — не интересуетесь?» Вместо этого он резко затормозил, и я, вынужденный следовать его примеру, сделал то же, чувствуя, что у меня задымились подошвы.
— Это было бы правильно, — сказал он грустно. — Давно уже пора нас пропесочить!
Тут его позвали, и через минуту я уже слышал его голос из зала:
— Мы чертовски отстали, и в этом целиком наша, а в первую голову — моя вина. Видите ли, мне все казалось, что вот-вот дело сдвинется с мертвой точки само по себе. Однако теперь мы поняли свою ошибку и за последнюю неделю сделали больше, чем за весь предыдущий месяц…
Я не стал слушать дальше и ушел, хлопнув дверью.
Нет! Работать стало невозможно!
В этом месте прокурор, видимо, потерял терпение и предложил Туркину ограничиться конкретными ответами на вопросы:
— Женаты вы, разведены или холосты?
— И то, и другое, и третье. И все-таки не было оснований для появления статуи командора. Однако же эта непрощенная статуя — простите меня! — в лице вашего коллеги районного прокурора сунула сюда свой холодный нос! Произошло это так: моя жена de facto была доцентом медицинского института в соседнем областном городе. «Она меня за муки полюбила, а я ее — за сострадание к ним».
Мои муки заключались в вечных поисках наличных денег. И моя восьмилетняя дочка Людочка… Ах, я, кажется, совсем забыл о ней упомянуть. Да, в детском доме росла прелестная девочка, моя дочь от мимолетного брака с некоей Анютой (фамилия ее утрачена), которая в тот сезон работала в цирке, участвуя в пантомиме. «Гром и молния». Анюта уехала с цирком неизвестно куда, а девочку имела нахальство оставить у меня. Она меня бросила с ребенком на руках!
До сих пор денег не хватало мне одному, а теперь — нам обоим. Я готов был терпеть лишения, но подвергать им ребенка?! Словом, я сказал моей фактической жене — доценту: ты меня любишь? Хорошо. Значит, ты должна любить и мою дочь. Усынови ее по всем правилам, и ты докажешь свою любовь!
Вера Ивановна — так звали доцента — была, признаться, по уши влюблена в меня и согласилась с радостью. Все равно, сказала она, мы будем жить одной семьей, и твоя Людочка будет моей дочкой!
Словом, она оформила удочерение, после чего у меня вдруг пропала охота оформить наш брак или даже продолжать его явочным порядком. Я перестал ездить к Вере Ивановне в областной город и взял из детского дома свою малолетнюю дочку. Потом ее маме de jure я предъявил иск об алиментах в размере 25 процентов ее довольно изрядного оклада — четыреста рублей в месяц. Суд присудил мне сто рублей впредь до совершеннолетия дочки, то есть на десять долгих лет, причем в адрес ответчицы были сказаны судьей строгие слова: «Что же это, гражданка? Раз удочерение произведено, извольте нести материнскую заботу! Вы — полноправная мать! Почему же вы не даете добровольно деньги на содержание ребенка? Нехорошо!»
Отношения мои с Верой Ивановной были, в общем, нарушены.
Будучи не в силах переносить одиночество, я вновь женился, на этот раз на очень милой юной девушке Кате, медсестре. Положительно, мне присуще какое-то тяготение к медперсоналу!
Итак, я получал каждый месяц сто рублей от доцента и мог припеваючи жить с медсестрой. Но на этот раз в дело вмешалась общественность, и суд признал и свое решение об алиментах с доцента и самое удочерение недействительными, ввиду того что Вера Ивановна якобы действовала под влиянием обмана. Какая узость мысли! Это был удар из-за угла!..
На полях этого показания прокурор сделал пометку: «Привлечь за мошенничество». Туркину он предложил дать подробные объяснения, чем закончился задуманный им обман с изданием чужого романа. Туркин поблагодарил прокурора за то, что ему напомнили «об интересной странице его биографии» и написал: