К запертой калитке подошел с улицы нестарый человек в добротном летнем костюме, с толстым портфелем.
Заволновался сторожевой пес, но сейчас же и успокоился: видно гость знакомый. Из дому вышел старик, заслоняясь от солнца ладонью, внимательно посмотрел на посетителя; узнав его, лениво поплелся открывать.
Старик похож на оперного Варлаама: всклокоченная борода, разбойничий прищур глаз, на голове нечто вроде монашеской скуфейки. Это — сторож, камердинер, дворецкий и шофер хозяина дома, в прошлом церковный дьякон, Федор Иванович Маркин, человек великой хитрости. Нелегко понять, как ему удалось стать «близким боярином» хозяина этого подворья, пресвитера Н-ского молитвенного дома баптистов Андрея Степановича Халюзина: во-первых, он был человек крутой и властный, а во-вторых, Андрей Степанович, как уже сказано, властвовал среди баптистов, между тем как Федор Иванович Маркин, о чем уже тоже сказано, был когда-то православным дьяконом, то есть представителем, так сказать, конкурирующей фирмы. Он и сейчас отзывался о баптистах неодобрительно, считая, что они отвлекают от правильной религии и без того незначительные кадры верующих. Что-то, однако, связывало этих замкнутых в себе и немного мрачноватых людей: какая-то дружба и взаимная насмешливая симпатия.
Вот и сейчас Маркин не сказал посетителю, казначею баптистской общины, он же — главный бухгалтер треста «Очистка», Павлу Павловичу Постникову правды о времяпрепровождении хозяина:
— Готовят проповедь, Пал Палыч!
Постников понимающе улыбнулся и, пренебрегая предупреждением, зашагал к дому. Сторожевой пес, по имени Султан, соблюдая хороший тон, чуть-чуть заворчал, но вдруг улыбнулся и приветливо зашевелил хвостом. Постников скрылся в двери домика, сопровождаемый насупившимся Маркиным. Старик был, видно, более предан хозяину, чем собака.
Казначея ввели в комнату, предназначенную для приема гостей. Вдоль стен чинно стояли стулья, посреди комнаты — овальный стол, крытый бархатной скатертью. На этот раз стол был сдвинут в угол, бухарский ковер откинут. Негромко играл патефон. Хозяин дома, Халюзин, танцевал с молодой красивой женщиной. По-модному подстриженная русая бородка подчеркивала выразительные черты его актерского лица. Ничего развязного или, тем более, непристойного в танце не было. Хозяин вел даму плавно, будто в старинном менуэте, хотя пластинка добросовестно выдавала синкопы.
— К вам Пал Палыч…
Услышав за дверью густой голос Маркина, дама юркнула в другую дверь, а Халюзин произнес надменно:
— Во имя божье, войдите!
Постников пришел рассказать об охватившем его беспокойстве, а заодно и попросить совета. Поспел богатый урожай на «собственном» пригородном огороде Постникова, сумевшего неизвестными (но пресвитеру известными) способами отхватить у колхоза большой земельный участок.
— А как теперь продашь этот урожай?! Придираться стали к частным предпринимателям — огородникам. Читали в газетах, брат пресвитер?
— Не интересуюсь, брат Постников, — хмуро ответил пресвитер. — Мне надлежит печься о духовном урожае, а не о земном.
Постников озлился:
— А дамочки — это тоже для святости?
Халюзин внимательно, как бы с сожалением поглядел на казначея:
— Именно. Не токмо о спасении братьев, но и сестер молюсь денно и нощно.
И ведь такой недоступный вид принял, что Постников оробел. А может быть, вопреки всему тому, что казначей знает о своем пресвитере, он и взаправду святой человек?
После ухода приунывшего Постникова пресвитер позвал Федора Маркина:
— Слышал?
Федор и не попытался скрыть, что подслушивал. Утвердительно потряс бородой.
— В таком случае, распорядись.
Федор мрачно посмотрел из-под насупленных бровей:
— Значит, опять за полцены урожай для вас скупить? Эх, бог-то все видит!
— Для бога и хлопочу. Надо молитвенный дом ремонтировать.
Федор хотел сказать еще что-то, но махнул рукой и, тяжело ступая, вышел из комнаты. Тотчас же вернулась. Лидия:
— Андрюша, мне пора. Муж скоро притащится домой.
Трудно понять, всерьез ли ответил ей пресвитер:
— Грешно, грешно обманывать мужа.
Он привлек ее к себе.
Лидия тихо спросила:
— Может, развестись?
Пресвитер ответил со вздохом:
— Помолись господу. У него много путей, и все праведные. Ну, иди.
По набережной медленно шли муж Лидии Колосов и его четырнадцатилетий сын Женя. Колосов — высокий, плечистый, чуть сутулый. У него грустные серые глаза и спокойная линия рта. Сын почти во всем повторяет черты отца. Они стараются не говорить о мачехе, но то и дело о ней говорят. Сегодня опять она была резка и неприветлива. Собственно, она их обоих выставила за дверь, порекомендовав пойти пообедать в столовую.
— Я вам не домработница! И не повариха!
Ну, что же. В столовую так в столовую. Им не впервой!
А вот и речной ресторан «Чайка».
— Зайдем, Женя!
Как-то незаметно подошел сентябрь, чудесная пора на юге. Несносный зной сменился ласковым теплом. Ветерок шевелил кроны деревьев.
Женя с портфелем шел из школы. Он посматривал по сторонам улицы в поисках дома, в котором, как ему сказали, жил его одноклассник, почему-то не явившийся к началу занятий. Не заболел ли парень? Жене было поручено это выяснить.
Вдруг он увидел Лидию, мачеху. Не замечая пасынка, она юркнула в ворота особняка. Женя с удивлением убедился что в калитку непрерывной лентой движется шествие. «Как в кино в первый день фильма!» — подумал Женя. Однако он сразу же заметил и различие: шла не молодежь, а люди постарше, среди них было много старух. Были и молодые, чаще девушки, чем парни. Что это?
Женя поднял голову и увидел солидную дощечку-вывеску над парадной дверью, наглухо заколоченной: «Молитвенный дом общины баптистов». Что-то о баптистах Женя слыхал, но он никогда не бывал в этой части города и и этой глухой улице. Своего одноклассника он еще отыщет, а сейчас мальчик решил узнать, что за молитвенный дом и почему туда пошла мачеха, которая как будто до сих пар не проявляла никаких признаков религиозности.
Заглянуть внутрь дома ничего не стоило — для этого надо было Жене лишь отойти назад на несколько шагов: окна демонстративно были распахнуты. «Не кино, но вроде», — решил Женя, увидев в просторном зале ряды стульев — перед невысоким возвышением-эстрадой.
На эстраде толстенький человек в пиджаке чуть нараспев толковал евангельский текст. Молодая девушка во втором ряду со скучающим видом смотрелась в маленькое зеркальце и поправляла прическу. Женя вздрогнул от внезапно раздавшегося громкого и не очень складного пения: запела вся «публика», а дирижировал хором высокий нестарый человек в красивом новом костюме.
Женю рассмешило, что и мачеха, никогда дотоле не певшая, участвовала в общем хоре. Она широко и некрасиво открывала рот с золотыми пломбами. Женя очень хорошо помнил, что отцу для оплаты этих пломб пришлось продать свой велосипед. Мальчик прислушивался, стараясь уловить слова, но и слова были какие-то странные, точно нерусские.
Потом его внимание привлекла немолодая женщина в платке. Ее толкали, она и упиралась, и вместе с тем какая-то сила точно тянула ее. Она всхлипывала и на ходу протягивала вперед руки, как слепая.
Женя затем увидел ее на возвышении, лицом к залу. Рядом по бокам стали двое мужчин, один из них тот самый, что дирижировал хором. Видно, это был здесь главный распорядитель.
До сих пор Женя наблюдал за происходящим, иронически улыбаясь. Сейчас же точно какая-то холодная рука сжала его сердце: женщина плакала так горько, ее глаза глядели с такой скорбью, что хотелось броситься к ней, успокоить и помочь в горе.
— Говори, сестра Анастасия, — каким-то, как показалось Жене, «железным» голосом обратился к женщине высокий мужчина в добротном костюме, которого совершенно правильно мальчик принял за «распорядителя» и который назывался пресвитером баптистской общины. — Говори!
— Что же я должна сказать, брат пресвитер? — жалобно спросила женщина, всхлипывая. — Я уже все сказала!
— Строптива, — бесстрастно произнес пресвитер, точно разговаривая с кем-то третьим.
— Нет, нет! — воскликнула, задрожав всем телом, «сестра Анастасия». — Я скажу!
«Что они хотят от нее?!» — невольно подумал Женя и посмотрел на мачеху. Та сидела с незнакомым Жене выражением на красивом холодном лице: какая-то смесь жгучего любопытства с жестокостью, что ли. «Ишь, как пыжится!» — с недоброжелательством подумал Женя и перевел взор на главное зрелище.
А на возвышении происходило непонятное. Женя догадывался, что женщину уличали в том, что она выдала «мирянам» некий секрет или тайну. Пресвитер укорял ее и грозил наказать и здесь, на земле, и каким-то образом также на небе. Моментами Жене становилось страшно от грозного рокочущего голоса пресвитера. «Вот дает! Вот дает!» — шептал Женя и вдруг заметил у женщины кровоподтеки на скулах и на висках. «Ее били!» — пронеслось в голове у мальчика.
А расправа уже подходила к концу. В последний раз пригрозив ей страшными карами, пресвитер отпустил полуобморочную «сестру Анастасию» и перешел к «очередным делам». Он остался один на возвышении и, к удивлению Жени, заговорил совсем другим, ласковым, «сладким» голосом. Это была проповедь. Но мальчик едва ли хорошо знал значение этого слова. Речь пресвитера текла гладко и звучно. («Как коментатор на телевидении», — подумал Женя.) Не все, что говорил оратор, доходило до сознания мальчика, но и то что, доходило, удивляло его и вызывало насмешку. Темой проповеди был евангельский текст — «воздадим богу богове, а кесарю — кесареве». Этой фразы Женя не понял, но он подметил поразившую его фальшь в рассуждениях на тему: исполняйте, мол, все приказы советской власти, но душу свою и свое усердие посвящайте богу. А для того чтобы ничто вам не мешало в этом главном деле, не отвлекайтесь чтением газет, посещением кино и театров, спортом, советскими книгами и вообще всем тем, что, по убеждению Жени, составляло жизнь.