ГИППОКРАТ И ФИЛОСОФИЯ ЕГО БРЕМЕНИ
Врач-гиппократик — это прежде всего практик. Но он также — в этом состоит его неповторимое своеобразие — мыслитель и теоретик. Он и не мог быть иным, если принять во внимание эпоху и среду, где он жил.
Век Перикла был веком духовной ферментации. Он продолжал и развивал зародившуюся в ионической Греции VI века научную мысль. Зачинателями ее были милетские мыслители — Фалес, который первым стал рассуждать о природе, его ученик Анаксимандр, ученик Анаксимандра Анаксимен. Но любознательность первых философов VI века распространялась больше на Вселенную, чем на человека. История, рассказанная Платоном о Фалесе, символична:
«Фалес упал в колодец, когда, поглощенный астрономией, смотрел на небо. Хорошенькая и остроумная служанка-фра-кийка, говорят, начала высмеивать его за то, что он с таким рвением старался узнать, что творится на небе, тогда как не заметил, что находится у него под ногами!» Зато в V веке размышления о Вселенной обогатились размышлениями о человеке. «В этом мире много чудес, но нет большего чуда, чем человек», — поет хор в «Антигоне» Софокла. Вне всяких сомнений, начиная с VI века Пифагор, уроженец острова Самос, что недалеко от Милета, распространивший ионическую философию, интересовался не только космологией, но и душой, и телом человека. Существовали связи между Пифагором и кротонской медицинской школой.
Однако, только начиная с середины V века, размышления о человеке становятся центром интересов, особенно под влиянием софистов, историков, этнографов, а также врачей. Именно тогда, в обстановке исключительного духовного энтузиазма, греческий человек открывает самого себя. Век Перикла увидел также зарождение рационализма, гуманизма и науки. Гиппократова медицина приносит нам первостепенной важности сведения об этих трех отправных точках. Ценность и значение этих сведений слишком долго не принимались во внимание историками греческой философии, жертвами предвзятого мнения об изолированности науки, которой в ту эпоху не существовало. Теперь Гиппократова философия приобретает права гражданства в научных исследованиях о классической Греции.
Глава I
ГИППОКРАТОВ РАЦИОНАЛИЗМ И БОЖЕСТВЕННОЕ
Когда говорят о греческом рационализме века Перикла, на ум сразу приходит имя историка Фукидида, который, в противоположность Геродоту, отказывался объяснять ход исторических событий вмешательством богов в дела человека. Но гораздо меньше известно, что в «Гиппократовом сборнике» встречаются близкие по духу мысли. Конечно, в этих трактатах можно обнаружить наследие архаического мышления. Но Гиппократова философия уже игнорирует или отрицает любое божественное вмешательство в процесс болезни, а также магическое лечение с помощью молитв, заклинаний или очищений.
Разделяя рационализм просвещенных умов, врачи-гиппократики подчас язвительно критикуют тех, кто думает, что болезнь может быть вызвана вмешательством отдельного бога. Они противопоставляют этой мистической причине рациональную. Они даже критикуют прорицателей и толкователей снов, когда те вторгаются в область медицины. Эта рациональная позиция врачей тем более поразительна, что вера в эффективность магических средств или в богов-целителей процветала в народном сознании. Из этого не следует делать вывод, что рационализм врачей-гиппократиков противостоит понятию божественного или несовместим с традиционной религией. Нельзя судить однобоко: позиции врачей-гиппократиков в отношении божественного не всегда совпадают. Даже в трактатах, где нападки на магическую медицину особенно суровы, критика не предъявляет обвинений традиционной религии храмов.
Рационалистическая позиция врачей-гиппократиков в отношении божественного особенно очевидна на примере «священной болезни», то есть эпилепсии.
Это название не является народным. На самом деле оно появляется под пером врачей-гиппократиков. Например, автор гинекологического трактата, описывая симптомы болезни женщины, которая внезапно потеряла речь, указывает, что больная испытывает «те же симптомы, что и люди, пораженные священной болезнью».
Ее симптомы были хорошо изучены и систематизированы. Однако в подавляющем большинстве отрывков из «Гиппократова сборника» она называется не «священная болезнь», но «болезнь, называемая священной». Эта малозначительная поправка говорит о том, что традиционное название не соответствует представлению, которое они составили об этой болезни. Действительно, ни один из них не приписывает ей священный характер. Физиологические объяснения могут быть разными: пертурбация движения воздуха или крови, поражение мозга, сердца или диафрагмы. Реалистический подход объединяет разные мнения и приводит к выводу, что физиологические нарушения вызваны естественными причинами.
Некоторые гиппократики ограничиваются изложением своих рациональных теорий по поводу этой болезни, не уделяя особого внимания ее традиционному названию и верованию, которое оно в себе заключает. Зато другие добавляют к изложению теорий полемику с теми, кто верит в ее божественное происхождение.
Начнем с малоизвестного, но очень специфического примера. Говоря о священной болезни, которая может поразить девушек в период полового созревания, автор небольшого произведения «Болезни девушек» описывает их исступление во время кризиса и рационально объясняет этот кризис приливом крови, которая устремляется к сердцу и диафрагме, вместо того чтобы вылиться через матку. Затем он добавляет:
«Когда девушки приходят в себя, по совету предсказателей они посвящают Артемиде вообще много даров, а в частности, самую дорогую женскую одежду, но они введены в заблуждение. Избавление от этой болезни наступает тогда, когда не затруднено вытекание крови. Со своей стороны, я рекомендую девушкам, страдающим такими заболеваниями, как можно скорее выйти замуж, ибо если они беременеют, они выздоравливают».
Врач и предсказатель радикально противоположны. Последние верят в божественное происхождение болезни и приписывают ее девственной Артемиде. После кризиса предсказатель рекомендует сделать подношения богине, чтобы ублажить ее и предупредить наступление нового кризиса. Не обременяя себя моральными и религиозными табу, врач советует девушке как можно быстрее выйти замуж, чтобы устранить препятствие, мешающее выходу крови. Короткий, но язвительный выпад врача против предсказателей, обвиняющий их в обмане, позволяет предположить жестокое соперничество между врачами и предсказателями у изголовья больных.
Автор «Режима при острых болезнях», предостерегая своих собратьев от непоследовательности в лечении острых болезней, которая может дискредитировать все медицинское искусство, заявляет:
«Если при самых острых болезнях врачи расходятся между собой во мнении до такой степени, что предписание, которое один считает превосходным, другой считает плохим, следует опасаться, что невежды, видя таких врачей, заявят, что (медицинское) искусство смахивает на пророчество, потому, что прорицатели считают, что одна и та же птица, если она слева, является благоприятным знаком, а если справа, то плохим, тогда как некоторые из них думают, что как раз наоборот».
Этот документ исключительно важен по своему содержанию, так как нет другого свидетельства, удостоверяющего, что левая сторона могла считаться греческими прорицателями благоприятной. Но по своему духу он вписывается в рационализм века Перикла и предвосхищает критику Цицерона в его произведении «О предсказании». Цицерон противопоставит греческое пророчество, где правая сторона является благоприятной для прорицания, римскому, где, как правило, это левая сторона.
Таковы два отрывка «Гиппократова сборника», где упоминаются предсказатели.
Для иллюстрации полемики врачей-гиппократиков с теми, кто верит в божественное происхождение вышеупомянутой болезни, лучшим примером является трактат «Священная болезнь». В первой части он критикует тех, кто приписывал этой болезни сакральный характер, а во второй излагает естественные причины, которые, по мнению автора, объясняют это заболевание.
Полемическая часть является свидетельством исключительной важности для истории воззрений. Это первое свидетельство, где рациональная медицина выступает против религиозной и магической. С непревзойденной выразительностью и размахом автор обличает «тех, кто первым придал этой болезни священный характер».
Этот отрывок можно было бы соотнести с трагедией софиста Крития «Сизиф», где речь идет о человеке, который «изобрел веру в богов». Но если Критий восхваляет спасительный страх, внушенный людям верой в богов, в трактате эта вера является поводом для редкой силы порицания. Автор-гиппократик сравнивает первых изобретателей священной болезни с «магами, искупителями, нищими и шарлатанами». Чтобы почувствовать силу этой атаки, ее следует сравнить со сценой из «Эдипа-царя» Софокла, где Эдип, охваченный гневом в стычке с прорицателем, называет его «магом» и «нищим». Слова аналогичны, и обвинения сравнимы. Вот обвинения Эдипа против «мага и нищего» Тиресия: он видит только наживу, он слеп в своем искусстве. Эти обвинения снова появляются в трактате «Священная болезнь». Из-за неумения помочь некоторые врачи приписывали богу причину каждой разновидности болезни. Однако в Гиппократовом трактате это является второстепенным. Главный грех — некомпетентность. Именно невежество лежит в основе сакрализации болезни:
«Эти люди, — заявляет автор, — делая божественное покровом и оплотом для сокрытия своей неспособности располагать ни одним полезным средством для предписания, высказали идею, что эта болезнь священна, с целью воспрепятствовать тому, чтобы перед всем миром обнаружилось их невежество».
Эта параллель проливает свет на ожесточенность полемики врачей-рационалистов со сторонниками религиозной медицины. И если автор-гиппократик вкладывает столько пыла в свои слова, значит, его противники не были такими уж ничтожными, как это он дает понять. В эпоху, когда медицинская профессия не была защищена званиями, а население сохраняло традиционную веру в богов-целителей, конкуренции между знающими врачами и шарлатанами, эксплуатирующими суеверие и невежество народа, могла быть такой же сильной, как и соперничество между врачами и прорицателями.
Врач-гиппократик, разоблачая полную неграмотность своих противников, признает за ними умение скрыть свое невежество и казаться знающими. Они возлагают на богов ответственность в случае смерти пациента и присваивают себе все заслуги в случае его выздоровления. Якобы обладая высшим знанием, они прибегают к многочисленным хитростям как в диагностике, так и в лечении.
Самые известные приемы касаются лечения. Идя на компромисс, эти врачи сочетают магические ритуалы (очищения и заклинания), например, с запретами в режиме, обоснованность которых рациональная медицина могла бы признать. Вот часть этих запретов, которые сравнимы с орфико-пифагорейскими:
«Они предписывают воздерживаться от ванн и многих продуктов питания, которые не усваиваются больными: из морских рыб — от морского петуха, лобана, чернохвостки, угря (это действительно самые опасные); из мяса — от козьего мяса, оленины, поросятины и мяса собаки (эти виды мяса действительно больше всего портят желудок); из птицы — от курицы, горлицы, дрофы (ее мясо считается самым жестким); из овощей — от мяты, чеснока, лука (так как острое не подходит больному). Они предписывают не носить черный плащ (так как черное — знак смерти), не лежать на козьей шкуре, не носить ее на себе, не ставить одну ногу на другую, не класть одну руку на другую (так как это якобы создает препятствие для выздоровления). Все эти предписания они оправдывают божественным характером болезни, как будто они о ней знают больше, чем другие, и добавляют другие причины, чтобы в случае выздоровления больного присвоить себе славу и создать репутацию умения, а в случае смерти больного, чтобы им была обеспечена защита и в качестве предлога они могли сослаться на то, что они совершенно не виноваты, а виноваты боги; ибо они не давали больному никакого лекарства, ни есть, ни пить, ни парили в ванне, чтобы не взять на себя ответственность».
Менее известными, но более разоблачающими являются тонкие различия, которые они делают при постановке диагноза. Вот очень любопытный отрывок, где автор «Священной болезни» излагает диагностический метод своих противников:
«Если больной изображает козу, завывает, и если у него конвульсии с правой стороны, они говорят, что ответственна Мать богов; если он издает пронзительные и резкие звуки, они сравнивают больного с лошадью и говорят, что ответственен Посейдон; если они непроизвольно выпускают экскременты — что часто бывает под влиянием болезни, — к этому случаю применяется имя богини Энодии; если испражнения частые и небольшие, как у птиц, речь идет об Аполлоне Номии; и если больной пускает изо рта пену и брыкается, ответственность несет Арес; а что касается тех, у кого ночью кошмары, бред и страхи, кто вскакивает с постели и бежит из дома, они говорят, что это натиск Гекаты или нападения полубогов».
Мы должны быть признательны автору, ибо он сохранил для нас очень точное свидетельство о том, как его противники, сторонники религиозной медицины, устанавливают тонкие различия симптомов припадка. Это позволяет лучше понять, как соперничали две медицины. Диагностический принцип у них почти схож. Существенная разница в том, что одни связывают разновидности болезней с божественными силами, а другой — с повреждениями в теле. Это сравнение подсказывает, что религиозная медицина смогла достичь довольно высокой степени фальсификации в тот самый момент, когда расцветала рациональная медицина. С одной стороны, гиппократик уподобляет противников грубым шарлатанам, а с другой — признает за ними софистическую ловкость и даже определенное знание факторов, вредных для больного.
Бесспорно, божественная концепция болезни в век Перикла сохранилась в народном сознании. Театр Эсхила, Софокла и Еврипида, где боги вызывают болезни или лечат их, также является отражением этого факта, хотя это свидетельство косвенное, так как сам мифологический сюжет мог акцентировать религиозный аспект медицины. Ясно, что народное сознание так же приписывало эпилепсию богам. Хор из «Ипполита» Еврипида, состоящий из женщин Трезены, узнав о болезни Федры, спрашивает о различных богах, способных вызвать болезнь:
«Не находишься ли ты, женщина, во власти Пана или Гекаты, не одержима ли ты августейшими карибантами или Матерью, царящей над горами? Может быть, ты чахнешь из-за какого-то прегрешения против пылкой охотницы Диктинны за то, что не совершила жертвоприношения в ее честь?»
Два перечня богов, ответственных за болезни, похожи. Два божества совпадают — Геката и Кибела, названная «Матерью, царящей над горами» у Еврипида и «Матерью богов» в Гиппократовом свидетельстве. Трагедия свидетельствует также о народном легковерии, которое ловко могли использовать шарлатаны, особенно когда лекарства оказывались бессильными. Платон в «Государстве» и «Законах» будет так же суров, как Гиппократ, к бессовестным шарлатанам, которые ради наживы уверяют, что можно сдержать гнев богов жертвоприношениями, молитвами и заклинаниями.
Автор-гиппократик категорически отрицает любое вмешательство антропоморфического божества в возникновении болезни и следовательно, отвергает лечение, нацеленное на усмирение гнева божества или на очищение больного. Он выдвигает естественные причины: выделение холодных жидкостей, вызванные изменением ветров, и предлагает лечение противоположным. Вот как он заканчивает свой трактат:
«При этой болезни, как и при всех других, нужно не усиливать недуг, а устранять его, прописывая то, что наиболее неблагоприятно для каждой болезни, а не то, что ей привычно. Ибо недуг процветает и увеличивается с помощью того, что ему привычно, и чахнет и ослабевает с помощью того, что ему враждебно. Тот, кто умеет режимом вызвать у человека влажность, сухость, тепло или холод, способен также вылечить эту болезнь при условии, если он различает надлежащие способы предписания полезных вещей, не прибегая к очищениям, магии и ко всему этому шарлатанству».
Эпилепсия не является единственным заболеванием, дающим повод для критики. Целая статья в этнографическом трактате «Воздух, вода, местности», сравнивающем Европу и Азию, посвящена опровержению веры, согласно которой импотенция некоторых скифов вызвана божеством.
Известна участь скифов, прозванных анареями, которые стали похожи на евнухов. Дадим слово автору:
«Когда они терпят неудачу в отношениях с женщиной, в первый раз они не тревожатся, но сохраняют спокойствие; но после двух, трех или нескольких попыток, которые ничем не заканчиваются, считая, что они совершили какое-то прогрешение против бога, они приписывают ему причину, надевают женские одежды, признаваясь в своей импотенции, говорят женскими голосами и рядом с женщинами выполняют те же работы, что и они».
Что касается других мужчин, они падают перед ними ниц, считая их священными, в страхе, что их поразит та же болезнь. Этому религиозному объяснению автор противопоставляет свое рациональное объяснение. Болезнь, в основном, объясняется образом жизни скифов, которые постоянно в седле, что изменяет к худшему семенные пути. Виновато также лечение, скорее вредное, чем полезное: они надрезают сосуды, расположенные за ушами. Согласно автору, эта операция изменяет пути семенной жидкости.
Критика народного верования здесь не такая яростная, как в «Священной болезни». Ведь автор не имеет дела с конкурентами. Верования простого народа не затрагивали профессиональных интересов.
Тем не менее без язвительности, но решительно автор отвергает объяснение этой болезни личным вмешательством богов. Опровержение состоит в гипотетическом допущении божественного объяснения, чтобы показать, что это противоречит действительности. Если бы болезнь была божественной, она должна была бы поразить тех, кто приносит меньше жертв и подношений богам, то есть бедных. Но болезнь поражает преимущественно богатых. Только они имеют лошадей и ездят верхом. Таким образом, гипотеза о личном вмешательстве бога неприемлема.
Позиция автора-гипиократика еще более выразительна, если сравнить ее с позицией Геродота. В своей «Истории» он дважды проявляет интерес к этим скифам, которых называет анареями. Его свидетельство идентифицирует божество, повинное в этой болезни. Речь идет о богине Афродите. Она насылает эту женскую болезнь на некоторых скифов, виновных в разграблении Аскалонского храма в Палестине. Тогда как автор-гиппократик старается опровергнуть это мифологическое объяснение. Геродот даже не помышляет подвергнуть его сомнению. Перманентный характер этой болезни находит у историка и врача два совершенно разных объяснения: у историка — это последствие религиозного проступка, наказание, которое передается из поколения в поколение; у врача — это постоянство образа жизни (верховая езда) среди имущих слоев скифского общества.
«Каждая болезнь, — заявляет он, — имеет естественную причину, и без естественной причины не возникает ни одна болезнь».
Однако, даже критикуя, врачи-гиппократики остерегаются противопоставлять науку и религию. Понятие божественного отнюдь не отвергается, но сохраняется врачом-гиппократиком, который дает ему новое содержание.
Так автор «Воздуха, воды и местностей» не наносит оскорбления объяснению божественности болезни скифов. Напомнив, что скифы приписывают импотенцию анареев божеству, он выражает личное мнение:
«Для меня эти болезни тоже божественны».
Обычно переводчики опускают слово kai — «тоже», так они смущены этой уступкой врача-рационалиста. Он продолжает:
«Эти болезни божественны, как и остальные, и ни одна болезнь не является ни более божественной, ни более человеческой, чем другая, но все они одинаковы и все божественны. Каждая из них имеет естественную причину, и ни одна не возникает без естественной причины».
Таким образом, врач-гиппократик подменяет более или менее понятное божественное правосудие, наказывающее человека болезнью, божественным и одновременно естественным распорядком Вселенной, который несет ответ за все болезни и освобождает больного от всякой вины.
Эту же концепцию божественного мы находим в «Священной болезни» и в таких похожих выражениях, что почти уверены: оба трактата принадлежат одному автору. В «Священной болезни» сказано:
«Не следует думать, что болезнь (называемая священной) божественнее, чем другие, так как все они божественные и все человеческие, и каждая болезнь имеет естественную причину и особое свойство».
Сравните обе формулировки. Здесь тоже понятие божественного лишено традиционного антропоморфизма и адекватно естественному. Вот что врач-гиппократик считал божественным:
«Эта болезнь, называемая священной, возникает по тем же причинам, что и другие болезни: от того, что входит и выходит, от холода, солнца и ветров, которые меняются и никогда не остаются на месте, от всех вещей, которые являются божественными». Таким образом, божественными считаются все постоянные стихии Вселенной, не зависимые от человека и сказывающиеся на здоровье: воздух, который человек вдыхает и выдыхает, ветры, перемены которых определяют изменения в теле, солнце или холод. Итак, именно космологические явления могут вызвать патологические процессы в теле человека.
В этом Гиппократов рационализм отличается от рационализма Фукидида. Сравнение понятия божественного у врача и историка было бы поучительным. Историк не ограничивается тем, что разоблачает бессилие религии перед лицом великой болезни («чума» в Афинах), но полностью удаляет понятие божественного из исторической причинности и заменяет его понятием естественного. «Божественное» относится лишь к верованиям людей, как, например, в диалоге афинян с милетцами, когда слабые милетцы, осажденные сильными афинянами, ожидают помощи от богов, которой, впрочем, не последовало. Зато у врача-гиппократика понятие божественного пополнилось объяснением патологических явлений одновременно и божественным, и человеческим. Божественным в том смысле, что они имеют причину и природу, не зависящую от человека, человеческим — потому что человек может повлиять на их лечение. Это возможно только при условии освобождения божественного от всякого антропоморфического содержания и всякого вмешательства отдельного божества, чтобы осталась только рациональная концепция божественного.
Должны ли мы прийти к выводу, что, если все является божественным — ничто не является божественным, и что врач-гиппократик таким утверждением подвергает сомнению традиционную религию? Вопрос тем более сложный, что в двух Гиппократовых трактатах, где в одинаковых выражениях утверждается эта рациональная концепция божественного, речь идет также о традиционной религии.
В трактате «Воздух, вода, местности» традиционная религия с ее богами (которым нравится принимать дары и жертвоприношения и взамен оказывать благодеяния) используется в качестве обоснования для доказательства, что болезнь скифов не может быть приписана богу, потому что импотенция поражает людей, у которых есть возможности задобрить богов дарами и жертвоприношениями. Итак, традиционная вера в богов отнюдь не критикуется, но служит для разоблачения ложности веры в божественное происхождение отдельной болезни.
В трактате «Священная болезнь» позиция автора относительно религии еще более четкая. Он становится защитником традиционной религии, обвиняя своих противников в неверии и атеизме:
«На мой взгляд, их речи не идут в направлении к благочестию, как они это воображают, но скорее в направлении к неверию и атеизму; то, что для них божественно и благочестиво, на самом деле безбожно и нечестиво».
Он обличает безбожный и нечестивый характер их лечения очищениями и заклинаниями:
«На мой взгляд, когда они используют очищения и заклинания, они делают самую нечестивую и безбожную вещь; ибо они очищают тех, кто одержим болезнью, кровью и другими вещами, как будто на них лежит какое-то пятно (…), тогда как нужно было бы делать обратное, приносить жертвы, молиться и нести больных в храмы, чтобы умолять богов, но они ничего подобного не делают, а очищают; и предметы, которые служили очищению, они прячут в землю или выбрасывают в море, или относят далеко в горы, где на них никто не наступит и не дотронется, тогда как их нужно было бы отнести в храмы, чтобы преподнести их в дар богу, если правда, что бог является причиной».
Такая критика ритуальных действий очищения кровью напоминает критику философа Гераклита, который говорит: «Напрасно они стараются очиститься кровью, когда они ею испачканы». Как и у Гераклита, эта критика обрядов делается во имя возвышенной концепции бога. «На самом деле они не знают, что такое боги, — заявлял Гераклит. Точно так же врач-гиппократик противопоставляет свою усовершенствованную концепцию бога концепции своих противников:
«Что касается меня, я не думаю, что тело человека может быть осквернено богом, то есть то, что наиболее тленно, тем, что наиболее чисто. Наоборот, если тело осквернено или поражено чем-то другим, бог скорее его очистит и освятит, чем осквернит. В любом случае, самые большие, самые нечестивые прегрешения очищает, освящает, уничтожает в нас именно бог. И мы сами назначаем себе границы в храмах богов и в их священных оградах, чтобы никто не пересек их, не будучи в состоянии чистоты. И когда, входя в них, мы окропляем себя водой, то это не с мыслью, что мы на пути к осквернению, но чтобы стереть всякую нечистоту, полученную ранее. Вот что, по моему мнению, является очищением».
Из этой усовершенствованной концепции бога автор-гиппократик не делает таких радикальных выводов, как Гераклит. Тогда как Гераклит во имя разума вообще ставит под вопрос религиозные обряды, врач-гиппократик устанавливает четкое различие между некоторыми очистительными действиями и обрядами храмовой религии. Во имя благочестивой концепции бога автор критикует некоторые очистительные методы, применяемые отдельными людьми. Но он оправдывает обряды храмовой религии: омовения, жертвоприношения и молитвы.
Таким образом, у одного и того же врача сосуществуют две концепции божественного, которые нам кажутся очень разными. Но ему они не казались противоречивыми. С одной стороны, он как врач верит в единственную причинность всех болезней, каковы бы они ни были, и эта причинность одновременно божественная и естественная. С другой стороны, как гражданин он исповедует традиционную храмовую религию, даже если и ставит под вопрос некоторые ритуальные действия, не соответствующие его усовершенствованной концепции бога.
Так как у врача-гиппократика божественное означает как бога в рамках традиционного политеизма, так и атмосферные явления, вызывающие болезни, слово «божественное» приобретает двусмысленность. Так автор «Прогноза» заявляет:
«Итак, нужно распознавать, насколько природа таких заболеваний превосходит силу тела, и в то же время есть ли что-либо божественное в болезни? На основании этого врач должен досконально узнать прогноз».
С античности до наших дней толкователи расходятся во мнениях относительно смысла «божественного» в этом отрывке. Нужно ли под этим понимать, что некоторые болезни не поддаются лечению врача, потому что они вызваны богами? Или, наоборот, нужно думать, что «божественное» означает атмосферные факторы, служащие причиной болезни?
Различие ответов частично объясняется тем, что в трактате речь больше не идет о божественном. Ученые вынуждены оправдывать решение, которое они приняли, сравнивая текст с другими Гиппократовыми произведениями.
В пользу первого решения, а именно, что в исключительных случаях могут существовать болезни, ниспосланные богами и, следовательно, неподвластные медицине, приводят сходную позицию автора «Режима» в отношении снов. Этот автор устанавливает две категории снов. «Божественные», посланные богами городам или отдельным лицам, чтобы возвестить счастье или несчастье, являются делом толкователей снов. Зато сны, посланные душой, чтобы возвестить о состоянии тела, относятся к медицине. Можно решить, что автор допускает также существование болезней, посланных богами и неподвластных лечению врача. Однако для толкователя трактата «Прогноз» рискованно опираться на трактат «Режим». Он занимает совершенно особое место в «Гиппократовом сборнике». Его автор является единственным, кто рекомендует сочетание рационального лечения с молитвами. Он даже называет богов, к которым нужно обращать молитвы, в зависимости от случая, подлежащего лечению. Так он заявляет:
«Нужно следовать режиму и молиться богам; в случае благоприятных признаков — Солнцу, Зевсу Уранию, Зевсу-покровителю очага, Афине-покровительнице очага, Гермесу, Аполлону; в случае противоположных признаков — божествам, которые отводят болезни, Земле и героям».
Сторонники второго решения опираются на более показательные трактаты школы Гиппократа, а именно — на две работы, где появляется «научная» концепция божественного — на «Священную болезнь» и «Воздух, воду, местности». «Прогноз», по их мнению, считает божественными все внешние факторы, особенно климатические, которые влияют на болезнь. Гален, горячий сторонник этой интерпретации, справедливо отмечал, что в конце трактата автор «Прогноза» призывает учитывать особенности времен года при установлении прогноза. Очень даже вероятно, что автор «Прогноза», заботясь о закругленной композиции, приводит в соответствие божественное с особенностями времен года.
Из всех текстов, где у врачей-гиппократиков речь идет о божественном и священном, напрашиваются два вывода. Во-первых, несмотря на определенную общность рационалистической мысли, тщетно пытаться свести в единое целое их различные позиции. Во-вторых, их рационализм даже тогда, когда он восстает против магии и суеверия, не является атеизмом. Рационализм врачей V века до н. э. более гибкий и более сложный, чем рационализм толкователей XIX и XX веков, которые иногда склонны форсировать противопоставление между рациональным и божественным, между разумом и религией.
Если врачи-гиппократики могут вступать в конфликт с предсказателями и шарлатанами, способными составить им конкуренцию, они никогда не выступают против религии больших храмов. Это тем более примечательно, что в то время религиозная медицина храмов Асклепия начала приобретать беспрецедентный размах благодаря чудотворным исцелениям, в которых проявлялось могущество бога.
Асклепий пережил довольно необычную эволюцию от гомеровской эпохи до эпохи классической. У Гомера Асклепий, уже известный своими медицинскими познаниями, был всего лишь государем Трикки в Фессалии. Потом он стал полубогом-врачевателем, рожденным от Аполлона и смертной женщины, которого Зевс уничтожил за оживление умершего человека. Затем он стал богом-врачевателем, популярность которого возросла настолько, что в век Перикла он затмил самого Аполлона. Хотя самый древний храм Асклепия находится в Трикке в Фессалии, возвысил Асклепия храм в Эпидавре, на Пелопоннесе. От Эпидавра культ распространился по всей континентальной Греции (его введение в Афинах датируется последней четвертью V века), в островной Греции (на Крите и Лебене) и в Малой Азии (особенно в Пергаме), а потом достиг Рима, где Асклепий стал Эскулапом. Чудесные исцеления Асклепия в классическую эпоху хорошо известны благодаря двум свидетельствам IV века. Одно — литературное, относящееся к концу жизни Гиппократа (комедия Аристофана «Плутос»), другое — эпиграфическое, немного более позднее (рассказы о чудотворных исцелениях, записанные на стелах, найденных в Эпидавре).
В комедии Аристофана, датируемой началом IV века, бог богатства Плутос представлен в виде слепого старика. Если бы он не был слепым, богатство распределялось бы более справедливо. Храбрый крестьянин из Аттики, которому благодаря помощи Дельфийского оракула удалось встретить Плутоса, решает вернуть ему зрение, чтобы он, наконец, обогатил тех, кто этого заслуживает. Для этого он приводит его «спать в храм Асклепия». Одной ночи, проведенной в храме, было достаточно, чтобы слепец чудесным образом обрел зрение. Комический рассказ об этом исцелении, сделанный рабом афинского крестьянина, оброс слухами. Многочисленные больные приходили спать в огороженное священное место Асклепия. Считалось, что бог в сопровождении двух богинь-целительниц, Ясо и Панацеи, ночью обходил всех спящих и лечил их. Вот что случилось, когда Асклепий подошел к богу богатства:
«Он сел рядом с Плутосом и начал ощупывать его голову; затем, взяв чистый компресс, он вытер им веки. Что касается Панацеи, она разостлала на его голове и лице пурпурное покрывало. Потом бог начал свистеть. Тогда из храма выскочили две змеи необычайной величины… Они медленно проползая под пурпурное покрывало, лизали ему веки, так мне казалось. И быстрее, чем ты бы выпил две фляги вина, Плутос встал на ноги и прозрел. Я же начал аплодировать от радости и разбудил своего хозяина. Что касается бога, то он скрылся вместе со змеями в храме». Можно было бы такое чудесное исцеление отнести за счет комического преувеличения. Но это литературное свидетельство подтверждается надписями, сохранившимися на стелах Эпидавра.
До того как они были частично обнаружены археологами конца прошлого века, стелы были известны из «Путевых заметок» Павсания. Осматривая храм в Эпидавре, Павсаний (автор предшественника Голубого путеводителя Греции) говорит нам:
«Внутри ограды стояли стелы; прежде их было больше, но в мое время их осталось шесть. На них были написаны имена мужчин и женщин, вылеченных Асклепием, а кроме того, болезнь каждого из них и как его лечили. Надписи сделаны на дорическом языке».
Из шести стел, известных Павсанию, найдены три и фрагмент четвертой. Они содержат семьдесят коротких рассказов о чудотворных исцелениях, составленных, вероятно, служителями храма. Стелы были установлены в ограде с целью привлечения новых паломников. Они составлены почти по одинаковой схеме. Больной, имя, родной город и болезнь которого указывались, приходит в храм, ложится в инкубационном портике, видит во сне бога и на следующее утро встает здоровым. Многочисленные исцеления слепых, запечатленные на стелах, подтверждают свидетельство «Плутоса» Аристофана. Выдающимся является случай одной афинянки, которая проявила недоверие к чудотворным исцелениям:
«Амбросия из Афин была слепой на один глаз. Она пришла просительницей к богу. Обходя храм, она высмеивала некоторые исцеления, которые считала невероятными и невозможными, а именно, что хромые и слепые выздоравливают исключительно потому, что увидели сон. Когда она легла в инкубационном портике, она увидела сон. Как ей приснилось, бог, стоя над ней, говорил, что он ее вылечит, но она должна в качестве платы за свою глупость принести в храм серебряную свинью; после этих слов он надрезал слепой глаз и влил в него лекарство; с наступлением дня она ушла здоровой».
Таким образом, личное вмешательство бога во время сна лежит в основе исцеления. Могущество бога таково, что он способен как вернуть зрение, так и ослепить. Именно это давал понять «Плутос» Аристофана: если Асклепий вернул зрение богу богатства, то он усугубил слепоту демагога Неоклида. Стелы из Эпидавра сообщают также о двух случаях, когда бог поразил (временно) слепотой неблагодарного больного, который после излечения не. заплатил вознаграждения. «Гермон из Тасоса. Когда он был слепым, бог его вылечил. После этого, так как он не принес вознаграждения за лечение, бог снова сделал его слепым. Но когда он вернулся и снова лег в инкубационном портике, бог его окончательно вылечил».
На стелах из Эпидавра исцеление слепоты кажется чуть менее чудесным, чем у Аристофана. Бог лечит непосредственно во сне, не вызывая священных змей. Но исцеление священными животными храма тоже засвидетельствовано стелами. В одном месте речь идет о собаке, которая лижет глаз слепого ребенка и излечивает его. В одном месте священная змея излечивает язву на пальце ноги. Еще в одном месте гусь кусает ногу подагрика и вылечивает его.
Какой бы ни была болезнь, могущество бога проявляется одинаково. Ему случается действовать даже на расстоянии. Вот случай с женщиной из Лаконии:
«Аретея из Лаконии. Страдает водянкой. Вместо нее, тогда как она оставалась в Спарте, в инкубационный портик пришла спать ее мать и увидела сон. Ей приснилось, что бог, отделив голову ее дочери, повесил ее тело шеей вниз; и после истечения обильной жидкости он отвязал тело и приставил голову на место. Увидев этот сон, она вернулась в Спарту, где встретила свою выздоровевшую дочь, которая видела тот же сон, что и она».
Более глубокое изучение дает новые данные о медицине в Эпидавре: о разновидностях заболеваний, о городах, откуда приходили больные. Бог лечит мужчин и женщин, взрослых и детей. Он лечит все виды болезней: к нему приходят слепые, хромые, немые, женщины, бесплодные или те, кто не может благополучно разродиться; приходят также больные с язвами, абсцессами, эмпиемами или глистами. Другие болезни встречаются реже: головная боль, водянка, туберкулез, эпилепсия, литиаз, подагра. Что касается географии, то она свидетельствует об огромной популярности храма. На тридцать больных, место жительства которых известно, только четыре из Эпидавра. Значительная группа приходит из разных районов Пелопоннеса, не только из соседних Аргоса, Трезены, Гермионы или Галиен, но из более удаленных областей — Ахеи (Пеллена), Аркадии (Ка-фии), Мессении (Мессена), Лаконии (Спарта). Но слава Эпидавра переходит далеко за границы Пелопоннеса, распространяется в континентальной и островной Греции. В надписях упоминаются не только Афины, Беотия (Фивы) и Фокида (Кирра), но также Северная Греция с Эпиром, Фессалия (Фера, Гераклея), Халкида (Торона) и Геллеспонт (Лампаск). Что касается основной Греции, наряду с соседними островами Эгина или Кеос мы находим Лесбос (Митилены), Хиос, или Тасос. Один больной прибыл даже из малой Азии, из Книда, города, прославившегося своим медицинским центром.
Все это свидетельствует о процветании религиозной медицины больших храмов в IV веке и, вероятно, даже в последней четверти V века.
Рассмотрим вопрос о конкурентных отношениях между этой чудотворной медициной Асклепийона и рациональной медициной Асклепиадов.
Сначала возьмем перспективу жрецов Асклепийона. Жрецы храма Асклепия, чтобы внушить почтение к своей чудотворной медицине, должны были противостоять воздействию чересчур рационалистических умов. Показательны довольно многочисленные намеки на скептицизм некоторых больных, прибывших в храм. Мы уже видели, как слепая на один глаз женщина из Афин обошла храм и высмеивала некоторые исцеления, считая их невероятными и невозможными. Можно также упомянуть случай человека с парализованными пальцами руки. «Разглядывая таблички в храме, он не верил в исцеление и насмехался над надписями». Сообщаются другие дерзкие слова неверующего: «Бог лжет, — говорит он, — когда утверждает, что якобы лечит хромых!» Но этот скептицизм каждый раз опровергается могуществом бога. Он не ограничивается лечением, он преподносит урок неверующему: на деле вольнодумцы всего лишь невежды!
Во всяком случае, у больных не было другого выбора, кроме как прибегнуть к Асклепию, когда врачи ничего не могли для них сделать. Именно это произошло с оратором Эсхином. Вот написанная по обету эпиграмма, которую он оставил в Эпидавре в память о своем исцелении: «Будучи безнадежным случаем для искусства смертных, я обратил свою надежду на бога; оставив в Афинах детей, я пришел, о, Асклепий, в твою священную рощу, где за три месяца был исцелен от язвы на голове, которая у меня была уже год».
Другой пример — это женщина из Трезены, у которой были глисты. Стела ограничивается сообщением о ее прибытии в Эпидавр, не уточняя обстоятельств. Но Элиен, который сообщает эту историю, начинает так: «У женщины были глисты, и те из врачей, которые считались умелыми, отказались ее лечить; и вот она отправилась в Эпидавр и попросила бога вылечить ее от зла, которое в ней обитало». Трудно выразиться более определенно: религиозная медицина была последним прибежищем людей, покинутых врачами.
Поскольку божественный врач казался таким могущественным, разве не выгодно было жрецам храма Асклепия советовать обращаться прямо к богу, а не к смертным врачам?
«Эратокл из Трезены. Эмпиема. Когда он был в Трезене, бог явился ему во сие: стоя над ним, он приказал ему не позволять делать прижигания, а прийти спать в храм Эпидавра. И когда пришел срок, назначенный богом, гной прорвался и больной ушел исцеленным».
В случае, когда врачи готовились произвести операцию, которая даже при удачном исходе болезненна и оставляет ужасные шрамы, — во сне появляется бог, вмешивается и приглашает больного прийти лечиться в храм. Он ставит правильный диагноз и добивается выздоровления без боли и послеоперационных последствий. Все это дает понять, что прогноз бога безошибочен, а лечение безболезненно и намного эффективнее, чем лечение человеческое. Здесь, вероятно, мы видим следы соперничества между медициной храмов и мирской медициной.
Изучая мирскую медицину, мы очень удивимся, не найдя в произведениях, сохранившихся под именем Гиппократа, никаких следов конфликта с религиозной медициной больших храмов. Однако в чудотворной медицине Эпидавра все кажется противоречащим рациональной медицине гиппократиков. Возьмем случай эпилепсии, которую автор «Священной болезни» отказывался объяснить личным вмешательством бога и предлагал лечить естественными средствами. Вот как бог из Эпидавра лечил жителя Аргоса: «Житель Аргоса. Эпилептик. Он, уснув в инкубационном портике, увидел сон. Ему снилось, что бог, стоя над ним, своим кольцом надавливал на его рот, ноздри и уши, и он исцелился».
Исцеление происходит с помощью кольца, которому народная вера приписывала профилактические и даже целительные свойства. Гиппократик никак не мог разделять это верование и одобрять такое лечение. Он также не мог верить в целый ряд исцелений, одно другого удивительнее, которые отобрали жрецы храма для пропаганды религии.
Врач-гиппократик упоминает об удивительных случаях выздоровления. Некоторые можно сравнить с чудотворными исцелениями в Эпидавре. Вот, например, внезапно выздоровление парализованного после ушиба:
«У Эвмела из Лариссы были парализованы руки, ноги и челюсти, и он не мог ни вытянуть, ни согнуть конечности… ни открыть рот… на двадцатый день из сидячего положения он упал навзничь и ударился головой о камень так сильно, что его охватил мрак. Но вскоре он встал: он выздоровел и мог всем двигать».
Здесь врач ограничивается фактом, не высказывая своего мнения. В другом месте он подчеркивает необычайный характер выздоровления:
«Человек, который был ранен стрелой в пах и которого мы видели, был спасен неожиданным образом: наконечник стрелы не был извлечен — он проник очень глубоко; не произошло никакого достойного упоминания кровотечения; раненый не стал хромым. Когда мы семь лет спустя покинули эти места, наконечник все еще оставался в нем».
Аналогичный случай сохранился на стеле в Эпидавре. Эвгипп пришел в храм Эпидавра, имея в челюсти в течение шести лет острие копья… которое бог, естественно, без труда и без боли извлек во время инкубации больного.
Сопоставления делают различия еще очевиднее. Врач-гиппократик констатирует исключительный характер исцелений, но не относит их за счет божественного вмешательства. В религиозной же медицине исключительное становится правилом, обычным проявлением божественного всемогущества. Немыслимо, что рациональная медицина гиппократиков вышла из храмов Асклепия.
И все же врачи-гиппократики не испытывают необходимости критиковать деятельность жрецов. Единственное упоминание о медицине храмов, которое можно найти у Гиппократа, не является скептическим. В своей полемике против шарлатанов автор «Священной болезни» упрекает их в очищении больных кровью, как будто речь идет о преступниках, и добавляет:
«Они должны были бы делать обратное: приносить жертвы, молиться и относить больных в храмы, чтобы умолять богов».
Этот призыв относить больных в храмы является намеком на храмовую медицину, а возможно, и на инкубацию в храмах Асклепия. Конечно, намек очень двусмысленный. Автор-гиппократик безоговорочно не рекомендует относить больных в храмы. Фактически его предложение соотносится с религиозной концепцией болезни, которую он не разделяет. Он не знает болезней, вызванных личным вмешательством бога, но признает, что для тех, кто в это верит, единственным терапевтическим решением является религиозная медицина больших храмов.
Эта сдержанность врачей-гиппократиков в отношении религиозной медицины частично объясняется тем, что Асклепиады считали себя потомками Асклепия. Не существует несоответствия между рациональной медициной Асклепиадов и культом их славного предка. В ряду богов, упомянутых в качестве гарантов в «Клятве» Гиппократа, Асклепий идет вторым после Аполлона. Нужно думать, что врачи из семьи Асклепиадов, связанные с богом не только искусством, но и по крови, соблюдали семейный культ. Мы имеем пример одного врача, Нисия Милетского, друга поэта Феокрита, который воздавал культ богу, тогда как был связан с Асклепием искусством, а не по крови. Таким образом, Асклепий был связующим звеном между медициной Асклепиадов и медициной жрецов. Более того, отношения Гиппократа и его семьи с храмом Аполлона в Дельфах свидетельствует о том, что религиозные обряды не были несовместимы с занятием медициной. К тому же религиозные привилегии, которыми пользовались врачи из аристократической семьи Асклепиадов, только укрепляли их социальный престиж и были полезны в медицинской карьере.
Итак, обрушиваясь на предсказателей и шарлатанов, гип-пократики никогда не выступали против традиционной религии храмов. Их рационализм мог совмещать две концепции божественного, одна из которых основала медицинскую науку, а другая усовершенствовала религию.
Несмотря на гибкость в отношении к божественному, рациональные объяснения, предлагаемые врачами, часто противоречат верованиям, популярным в то время. Но так как врачи не испытывали потребности выступать против общественного мнения, только сравнение с литературными источниками, а именно с трагедией, может показать истинное отношение Гиппократовой философии к традиционному мышлению.
Для примера возьмем болезнь, обрушившуюся на целое общество. Греки называли ее loimos, а мы обычно называем «чумой». Историки медицины предпочитают называть ее мором, так как собственно чума, которая вызывается палочкой Йерсена, была еще неизвестна в Греции архаической и классической эпох.
Мор неоднократно упоминается в греческой трагедии. Эсхил упоминает его как одну из причин опустошения городов. Софокл уделяет ему большое место в начале трагедии «Эдип-царь», где Фивы стали жертвой бедствия. Вот как жрец Зевса описывает ситуацию царю Эдипу:
«Город, как ты сам видишь, сломлен. У него больше нет силы сопротивляться вне пучин смертоносной зыби. Он приходит в упадок в ростках, где образуются плоды земли. Он приходит в упадок в стадах быков и безуспешных родах женщин. Здесь насылающее лихорадку божество, внезапно обрушившийся отвратительный Мор, неотступно преследует наш город. Из-за него пустеет дом Кадма, а черный Гадес обогащается стонами и рыданиями».
Эта картина скорби повторяется хором стариков:
«О, неисчислимы страдания, которые я испытываю. Болезнь, я это вижу, поразила весь народ. И человеческий разум не находит оружия, чтобы ее отразить. Плоды этой прославленной земли больше не произрастают, и в родах женщины не оправляются от своих завывающих болей. Можно увидеть, как один, потом другой, подобно бескрылой птице устремляется быстрее, чем неукротимый огонь, к берегу западного бога. Город с бесчисленными мертвецами умирает. Не зная снисхождения, сыновья лежат на земле, безжалостно несущей смерть».
Эта концепция общего бедствия, которое охватило город в трех сферах жизни (растения, животные, человек), не нова в греческой литературе. Это наследие архаической концепции, уже представленной в эпосе. У Гомера в начале «Илиады» мор обрушился на лагерь ахейцев у Трои. Он поразил сначала животных, собак и мулов, потом людей. У Гесиода город несправедливого царя — жертва мора и голода — видит как гибнут мужчины, как женщины перестают рожать, а собственность уменьшается из-за потери урожая и стад. Описание мора у Софокла, Гомера и Гесиода особенно сближает объяснение, которое там дается: бедствие является божественным наказанием, истребляющим все общество, чтобы наказать одного человека.
У Гиппократа нет примера общей болезни, которая одновременно обрушилась бы на все сферы жизни (растения, животные, человек). Когда автор трактата «Ветры» рассказывает о море, он подчеркивает, что эта болезнь не поражает одновременно людей и животных. Разница между Гишюкратом и Софоклом особенно отчетлива при объяснении причины мора. Однако и у врача, и у драматурги появляется одно и то же слово: miasma. У них оно имеет совершенно разный смысл. В «Эдипс-царе», как и во всех греческих трагедиях, miasma означает религиозное преступление, связанное с пролитой кровью. Дельфийский оракул, спрошенный Креоиом по приказу Эдипа, ответил, что для прекращения мора нужно изгнать из города «miasma», которая является его причиной. Таким образом, причина мора — преступление против религии и морали, даже если оно невольное. У Гиппократа, наоборот, слово miasma лишено всякой религиозной и моральной окраски. «Когда воздух отравлен миазмами, которые являются врагами человеческой природы, — говорит автор «Ветров», «тогда люди заболевают». Что означают «миазмы» в медицинском контексте? Это виды испарений, которые исходят от земли, из болота или от трупов. Таким образом, miasma является материальной и естественной причиной. У врачей мор поражает избирательно или людей, или различные виды животных, тогда как у драматурга мор обрушивается без разбора на все формы жизни, как это происходит у Гомера и Гесиода. Отсюда различие в способе распространения мора. Драматург ссылается на опасность заражения. Врач-гиппократик не верит в распространение эпидемии через простой контакт.
Парадоксально, но эта мысль неспециалиста ближе концепции современной медицины, чем взгляды врача-гиппократика.
Средства, применяемые для борьбы с мором, а трагедии и в Гиппократовой медицине, естественно, не имеют ничего общего. В «Эдипе-царе» никто и не думает призвать па помощь врача. Обращаются к богам, оракулам и прорицателям. Исполненный тревоги хор стариков, глас народа, взывает к семи богам, умоляя положить конец бедствию. Дело здесь не в простонародной психологии. Эдип, который исключительно благодаря своей мудрости смог отгадать загадку сфинкса, перед лицом катастрофы не видит иного выхода, кроме как послать за советом к дельфийскому оракулу и пригласить фиванского прорицателя Тире-сия. Точно так же Ахилл в начале «Илиады» советует спросить «прорицателя или жреца или даже толкователя снов». Воспоминания о Гомере настолько живы в трагедии, что Эдип, царь Фив, гневается на откровения прорицателя Тиресия точно так же, как Агамемнон, вождь ахейцев, услышав откровения Калхаса.
Обращение к оракулам и прорицателям у Софокла является не только литературной реминисценцией. Это часть реальной жизни. Списки дельфийских оракулов содержат около сорока ответов, данных по поводу мора. Среди них есть ответ афинянам, жертвам эпидемии VI века. Пифия посоветовала «очистить город». Эту задачу они поручили одному из Семи Мудрецов, Эпимениду Критскому. Эпименид взял черных и белых овец и повел их на Ареопаг. Оттуда он их отпустил брести, куда они захотят, наказав афинянам, которые за ними следовали, принести в жертву каждую из них там, где она ляжет. Так прекратилось бедствие. Вот почему в афинских домах еще сегодня можно найти безымянные жертвенники в память о тогдашнем искуплении.
Согласно другому преданию, Эпименид заявил, что причиной мора было преступление Кил она. Он указал и средство против болезни: были казнены два юноши, Кратин и Ктесибий, и бедствие прекратилось.
Когда в середине V века, в начале Пелопоннесской войны, разразилась большая афинская «чума», жители опять прибегли к молениям в храмах и оракулам. Таким образом, с религиозной точки зрения прекращение мора может произойти только с помощью искупления или очищения в соответствии с обрядами.
С рациональной точки зрения гиппократиков такие средства доступны исключительно медицине. Лечение состоит в предохранении от миазмов, содержащихся в воздухе. Послушаем Полибия, ученика Гиппократа:
«Вот советы, которые следует давать населению: не менять режим, если он не является причиной болезни, но стараться до крайности похудеть и ослабить тело, ограничивая пищу и напитки привычного режима, но постепенно… Что касается воздуха, вот необходимые предосторожности: вдыхать как можно меньше воздуха и воздух как можно меньше зараженный. Для этого по возможности дальше уйти из местности, зараженной болезнью, затем провести курс лечения похудением, так как это лучший способ избежать глубокого, учащенного дыхания».
Это, скорее профилактическое, чем целебное, лечение может вызвать улыбку. Но оно использует только естественные и рациональные средства. Эти советы, не такие уж устаревшие, как кажется, если сравнивать их с рекомендациями, данными совсем недавно официальной организацией:
«Служба гигиены воздуха округа Базель (Швейцария) 27 июля предупредила население о том, что воздух округа содержит сильную концентрацию озона. Три измерительных станции обнаружили уровень содержания озона на кубический метр воздуха выше нормы на 120 мг. Поэтому населению рекомендуется избегать длительных высоких физических нагрузок. И особенно людям, страдающим респираторными заболеваниями. Детям рекомендуется не выходить из дома».
Оригинальность позиции врача-гиппократика можно оценить, сравнив ее с мнением Фукидида о большой афинской «чуме» 429 года. Фукидид дает великолепное описание этого бедствия, в котором отходит от традиционной концепции и приближается к медицинской модели. Он констатирует неэффективность божественных средств, молений богам и оракулам. Его описание дает понять, что религиозные преступления, такие как содержание трупов в священных местах, являются не причиной болезни, а ее следствием. Фукидид присоединяется к медикам по двум позициям. Он детально описывает симптомы болезни, используя терминологию, аналогичную терминологии врачей. Его анализ патологического явления — чисто рациональный, как и у Гиппократа. Но не следует преувеличивать зависимость Фукидида от врачей. Когда историк приступает к описанию бедствия, он ссылается на личный опыт: он сам перенес болезнь и видел множество больных людей. Поэтому как свидетель может описать болезнь, не прибегая к чужой помощи. (В «Гиппократовом сборнике» нет детального описания эпидемии. Нет никаких доказательств, что сам Гиппократ был свидетелем афинской «чумы»). Только гораздо позже спутали эпидемию, о которой идет речь в биографических трудах, с большой афинской «чумой» и приписали Гиппократу заслугу в том, что он принес облегчение, разведя большие костры для очищения воздуха. Фукидида отличает от врачей его отказ найти причину:
«Я предоставляю каждому — врачу или неспециалисту — взять на себя труд высказать свое мнение о болезни. Пусть они укажут, отчего она могла на самом деле произойти, и причины, которые, по их мнению, удовлетворительным образом объясняют это бедствие, так как они способны выполнить такую задачу».
Но для врача главное — именно узнать причину болезни. От этого зависит лечение. «Если знать причину болезни, — говорит автор «Ветров», — можно было бы прописать телу то, что ему полезно, исходя из противоположного для противодействия болезни». Фукидид же не признает ни правоту сторонников рациональной медицины, ни правоту жрецов. Проводя убедительные параллели, он подчеркивает бессилие и тех и других. «Ничего не помогало, ни врачи, которые, леча болезнь в первый раз, оказались пред неведомым (и которые больше всех умирали, потому что больше всех общались с больными), ни никакое другое человеческое средство. Также и молитвы в храмах, обращения к оракулам и другие подобные средства оставались безрезультатными: в конце концов они от этого отказались, отдавшись на произвол болезни».
Отказ от поиска причин объяснятся тем, что историк оказался более прозорливым, чем врачи его времени. Не будучи жертвой убеждений, которые мешали врачам поверить в передачу болезни путем контакта, Фукидид заметил заражение и правильно определил, что врачи из-за контакта с больными больше всех подвергались риску заразиться.
Проблема причин эпидемии позволяет сопоставить драматурга, врача-гиппократика и историка. Религиозной и моральной концепции драматурга противопоставляется рационализм врача-гиппократика, тогда как историк, явно отвергая религиозные, проявляет скептицизм и по поводу рациональных объяснений врачей. Софокл представляет традиционное культурное наследие, Гиппократ воплощает торжествующий рационализм, Фукидид кладет начало скептическому позитивизму, который описывает факты и отказывается высказываться о причинах.
Глава II
ГИППОКРАТ И РОЖДЕНИЕ НАУКИ О ЧЕЛОВЕКЕ
V век можно определить как век зарождения не только рационализма, но и гуманизма, если придать этому слову самый широкий смысл. Это поворотный период, когда человек осознает свое место во Вселенной, свою конструктивную силу, которая позволила ему перейти от природного состояния к культурному и когда он обнаружил, что сам является объектом науки.
Гиппократова литература внесла большой вклад в новое определение человека.
Начиная с гомеровского эпоса в лирической и трагической поэзии человек определялся преимущественно своими отношениями с богами. Превыше всего ценились благочестие и справедливость. Единство человечества, проявлялось лишь в его противопоставлении богам. Поэты противопоставляют силу и знания богов слабости и неведению людей. Этот традиционный взгляд отразился в греческом театре классической эпохи. В сцене из «Аякса» Софокла мы видим героя, охваченного безумием, ниспосланным богиней Афиной. Его враг Одиссей извлекает из этого зрелища урок мудрости, подчеркивая слабость человека перед богами:
«Я вижу, что все мы живущие не что иное, как сон или легкая тень… Достаточно одного дня, чтобы возвести или уничтожить все людские деяния; боги любят мудрых и ненавидят злых».
Гиппократова медицина предлагает другое видение человека. Противопоставление между божественным и человеческим с их точки зрения нейтрализовано. «Все болезни являются божественными и все человеческими», — говорит автор «Священной болезни». «Не существует болезни, которая была бы более божественной или более человеческой, чем другая», — вторит ему автор трактата «Воздух, вода, местности». Отныне место человека определяется не относительно богов, а относительно Вселенной, которая его окружает.
Согласно авторам-гиппократикам, человека нельзя рассматривать без учета внешней среды. Согласно трактату «Природа человека», несмотря на неизменность естественного строения человека, который состоит из четырех жидкостей — крови, флегмы, желтой и черной желчи, — эти жидкости увеличиваются или уменьшаются в ритме времен года. Зимой преобладает холодная и влажная флегма, весной — теплая и влажная кровь, летом — теплая и сухая желтая желчь, осенью — холодная и сухая черная желчь. «Все жидкости, — говорит в частности этот автор, — в теле человека существуют постоянно, но в ритме времен года они проходят через фазы увеличения и уменьшения, каждая согласно своей очереди и своей природе». Так, по мнению врача-гиппократика, человеческие дела изменяются не в ритме каприза или приговора богов, как у Софокла. Жидкости уменьшаются или увеличиваются согласно своей природе, в ритме времен года.
Это новое представление о человеке, подверженном влиянию внешнего мира, мастерски изложено в трактате «Воздух, вода, местности». Можно сказать, что он является первым трактатом по медицинской климатологии в мировой литературе, а также по антропологии.
Эта работа, написанная странствующим врачом, который прибывает в незнакомый город, в первой части излагает все факторы, которые могут возникнуть в течение года и которые должен учитывать врач:
«Тот, кто желает производить точные исследования по медицине, должен поступать следующим образом: в первую очередь внимательно изучать времена года, воздействия, которые каждое из них может оказать, так как они совершенно не похожи, а сильно отличаются как между собой, так и по своим изменениям; во-вторых, теплые или холодные ветры, особенно те, которые являются общими для всех людей, затем те, которые свойственны каждой местности. Кроме того, он должен изучить свойства воды, ибо так же, как она отличается по весу и но вкусу, она сильно отличается одна от другой по своему свойству. Таким образом, когда врач прибывает в незнакомый ему город, он должен тщательно изучить его положение, как именно он расположен относительно ветров и восхода солнца. Ибо влияние, которое оказывает город, неодинаково, и зависит от того, открыт ли он северному или южному ветру и повернут ли он к востоку или к западу. Вот что он должен изучить как можно лучше. Что касается воды, он должен знать какой вид она имеет, используют ли люди болотную и мягкую воду или жесткую воду, происходящую из возвышенных и скалистых мест, или соленую паводковую воду. Что касается местности, он должен изучить, голая ли она и безводная или лесистая и полная воды, впалая или удушливая или возвышенная и холодная. Он должен также изучить излюбленный режим жителей, любят ли они рыбу, едят ли в полдень и не переносят усталости, или же любят физические упражнения и работу, хорошо едят, по мало пьют. Исходя из этих данных, нужно изучать каждый случай. Для врача, который будет их знать все, а если нет, то хотя бы большую часть, когда он прибывает в незнакомый город, не останутся незамеченными ни местные болезни, ни природа общих болезней. Таким образом, он не будет испытывать трудностей в лечении больных, не допустит ошибок, что, естественно, происходит, если не иметь предварительных знаний этих данных. Он будет иметь возможность поразмыслить над каждым случаем».
Итак, здоровье людей зависит не только от образа жизни, но и целого ряда естественных факторов.
Чтобы распутать сложный клубок пространственно-временных влияний, автор «Воздуха, воды, местностей» сделал беспрецедентную попытку синтеза ориентации городов.
Беря за основу раздробленный мир греческих городов, автор пытается выделить среди разнообразия постоянные величины. Он различает четыре категории городов по их ориентации к ветрам и солнцу. Каждому типу города соответствует тип человека. В городах, открытых теплым, влажным южным ветрам, жители имеют скорее флегматичный характер, тогда как в городах, открытых холодным и сухим северным ветрам, люди имеют скорее раздражительный характер. Города, обращенные к востоку, более здоровые, к западу — более нездоровые. В самых здоровых городах у «жителей хороший цвет лица и цветущий вид (…), у них звонкий голос». Наоборот, в нездоровых «естественно, что у них бледный цвет лица и слабое здоровье (…), естественно, что у них грубый голос и они склонны к хрипоте». Итак, автор устанавливает взаимозависимость между ориентацией местности и состоянием здоровья.
Эта зависимость распространяется на характер и умственное развитие. У жителей городов, открытых северным ветрам, «характер скорее свирепый, чем мягкий, а жители городов, обращенных на восток, превосходят характером и умственным развитием жителей городов, обращенных на север». Таким образом, человек — продукт среды обитания.
Влияние местности отражается не только на человеке. Оно подтверждается другими творениями природы: растениями и животными. Если люди из городов, обращенных на восток, в отношении характера и ума лучше, то там: «Равным образом лучше и все другие творения природы».
Древнейшая подобная классификация была сделана за два или три века до Гиппократа Гесиодом в «Трудах и днях». Гесиод выделил две категории городов: одну, где люди благоденствуют, и другую, где они чахнут. Картина аналогична той, что рисует автор-гиппократик, говоря о здоровых и нездоровых городах. Описания жизни процветающего города у Гесиода и у врача похожи: «Женщины рожают сыновей, похожих на своих отцов», — говорит Гесиод. «Женщины там очень плодовиты и легко рожают», — говорит в свою очередь врач. Нездоровые города поражены болезнями. У Гесиода это мор, а у врача — все болезни без различия.
Для поэта причиной всего являются отношения между людьми и богами: Зевс вознаграждает и наказывает города в зависимости от справедливости или несправедливости их царей. Врач принимает во внимание отношения между людьми и окружающей средой: ветры и солнце имеют благотворное или пагубное влияние на людей в зависимости от хорошей или плохой ориентации города.
Таким образом, древний божественный и нравственный закон врач заменил на естественный и рациональный. Этим врач-гиппократик закладывает первые основы науки, которая сегодня возродилась под названием экологии.
Согласно автору «Воздуха, воды, местностей», человек испытывает на себе влияние не только местных условий, но и общих климатических. «Вместе с временами года меняется состояние полостей у человека», — заявляет он. Он заканчивает свое исследование длинным повествованием о влиянии времен года.
Точно так же, как существуют очень здоровые города, существует и очень здоровый тип климатических условий. Самый здоровый год представляется так:
«Если во время восхода и захода светил признаки проявляются нормально, если дожди идут осенью, а зима умеренная, ни слишком дождливая, ни слишком холодная, если весной дожди идут в подходящее время, так же как и летом, естественно, что в этих условиях год будет очень здоровым».
Критерием служит одно и то же понятие: соразмерность, умеренность (metriotes). Самый здоровый год тот, где есть равновесие жары и холода. Самый здоровый год тот, когда времена года уравновешенны.
Таким образом, и человек обладает хорошим здоровьем, когда внешние влияния уравновешенны и умеренны. Понятие умеренности, традиционно употребляемое в отношении человеческого поведения, врач переносит на окружающую среду. Одновременно происходит определенное изменение по смыслу. Поведение, противоположное умеренности (metriotes), — это чрезмерность (hydris). Новая точка зрения врача подменяет ее изменением (metabole). Плохие условия — это изменяющиеся условия. О самой неблагоприятной ориентации города автор заявляет: «Такая ориентация города больше всего похожа на осень изменениями (mеtabolas) дня, потому что существует большая разница между утром и вечером». А в отношении климата он рекомендует «предохранять себя от самых больших изменений (mеtabolas) времен года».
Местные факторы ограничиваются только ветрами и солнцем. Климатические дают новое поле для наблюдений — небесные светила. Уже во введении автор «Воздуха, воды, местностей» указывает на одинаковое значение времен года и восхода и захода светил. «Зная по поводу изменений времен года и захода и восхода светил, как каждое из этих явлений происходит, врач сможет узнать заранее особенности грядущего года».
Обратив внимание на опасности изменений времен года, автор в разделе о климате продолжает:
«Нужно также остерегаться восхода светил, прежде всего Пса, потом Медведицы, а также захода Плеяд, так как болезни особенно любят эти дни: одни убивают больных, другие проходят, а все остальные преобразуются в другую форму и приобретают другие свойства».
Получается, что человек живет не только в ритме времен года, но и в ритме движения небесных тел. Автор энергично отстаивает этот раздел медицины. Тем, кто видит в этом пустые разговоры, он уверенно заявляет: «Астрономия (astronomic) вносит не малый, а очень большой вклад в медицину».
Итак, врач должен знать также и астрономию. Это заявление звучит как манифест. Оно приобретает тем большее значение для истории науки, что термин «астрономия» появляется, здесь в первый раз в греческой литературе.
Нет сомнения, что вера во влияние светил на здоровье и болезни уходит корнями в древнейшую греческую философию. Еще в «Илиаде», при сравнении Ахилла со светилом, ясно сказано, что созвездие Пса Ориона, когда оно восходит поздней осенью, «приносит несчастным смертным много болезней». Врач следует верованию такому же древнему, как сам Гомер. Он считает необходимым ответить на возражения. Значит, в его время эту науку уже оспаривали.
Некоторые ученые увлекались астрономией, например, софист Гиппий, сторонник энциклопедических знаний, или ученики Сократа, которых выводит на сцену Аристофан в комедии «Облака» (423 год до н. о.). Другие ученые, заинтересованные конкретными проблемами, относились к этому сдержанно. Так, софист Протагор считал эту науку бесполезной для обучения юношей. Можно предположить, что и другие скептически относились к применению астрономии в медицине.
Тем более примечательно убеждение нашего автора. Человек зависит от его окружения. Медицина не может ото игнорировать. Она будет акологической и метеорологической.
О некоторых предложениях теории влияния на человека местности и климата
Влияние местности и климата на внешний вид и нравственность человека не останется идеей, ограниченной медицинской средой. Чтобы оценить трактат «Воздух, вода, местности», не нужно ждать Монтескье с его теорией влияния климата иа человека. Платон, чье восхищение Гиппократом известно, был, очевидно, внимательным читателем этого трактата. В отрывке из «Законов» он рекомендует законодателю, который решил основать город, учитывать многие факторы, указанные Гиппократовой медициной:
«Пусть от нашего внимания не ускользнет, что между местностями есть различия в том, что касается рождения лучших и худших людей… Некоторые местности опасны или благоприятны из-за разных ветров или из-за зноя; другие являются таковыми из-за воды; иные же из-за пищи, порождаемой землей, так как она способна не только сделать тела лучшими или худшими, но способна оказывать на души аналогичное воздействие».
Такая озабоченность касалась не только законодателя, который должен выбрать место для города, но и архитектора, который должен его построить. Приблизительно через четыре столетия после Платона римский архитектор Витрувий подтверждает необходимость знания раздела медицины, касающегося климата, местности и воды. В начале своего трактата «Об архитектуре» он заявляет:
«Архитектор должен знать медицину, касающуюся климата, благоприятных или неблагоприятных для здоровья местностей и употребления различных вод».
Трактат «Воздух, вода, местности» вносит значительный вклад в зарождение наук о человеке, но не только своим медицинским разделом, а также довольно неожиданным решением темы. Он делает ставшее знаменитым сравнение между народами Европы и Азии. От медицины он переходит к этнографии. Поворот темы столь резкий, что возник вопрос, не шла ли речь о разных трактатах, написанных разными авторами, врачом и этнографом? Действительно, точка зрения на человека не одна и та же. В медицинском разделе в основе человеческой типологии лежит город (polys), в этнографическом разделе — это народ (ethnos). Однако антропология в каждом из этих двух разделов идентична: люди обязаны своими физическими особенностями климату; свойства человека, как физические, так и нравственные, моделируются климатом; понятие равновесия (metriotes) или изменения (metabole) времен года являются первостепенными для анализа влияния климата на человека. Исследования стиля также подтверждают авторство одного человека. Таким образом, врач распространил на этнографию этиологический метод, который был ему подсказан медицинским опытом. Можно предположить, что эта новая тема была добавлена к медицинскому разделу позже, не исключено, что в результате путешествий.
В этнографическом разделе поражает прежде всего точность информации и мастерство описания.
Благодаря любознательности автора народы, которые история обрекла бы на забвение, предстают перед нами, как живые. Особенно это касается жителей долины реки Фасида в Колхиде (современная Риони в Грузии). Описание этого народа является единственным в греческой литературе и одним из первых свидетельств об озерных деревнях:
«Вот как обстоят дела у жителей Фасиды: эта страна болотистая, теплая, влажная и покрытая растительностью. Во все времена года дожди там обильные и сильные. Жители обитают на болотах; их деревянные и тростниковые жилища построены среди воды. Они мало ходят пешком в город и порт, а на пирогах, вырубленных из одного ствола дерева, они бороздят страну, спускаясь или поднимаясь, так как каналы там многочисленны. Вода, которую они пьют, теплая и стоячая, испорченная солнцем и питаемая дождями. Сама Фасида — самая непроточная из всех рек и течет очень медленно. Плоды, которые там растут, из-за большого количества влаги непитательные, мягкие и невкусные, они также не вызревают. Густой туман, исходящий от воды, застилает страну. По этим причинам жители Фасиды отличаются от всех других людей своим строением. Что касается роста, они высокие, но что касается объема, они очень полные, не виден ни один сосуд и ни один сустав; у них желтоватый цвет лица, как будто они больны желтухой. Голос у них самый грубый из существующих, так как воздух, которым они дышат, не чистый, а влажный и мглистый. Что касается физических усилий, они, естественно, скорее ленивы. Времена года не имеют значительных изменений ни в сторону удушливой жары, ни в сторону холода. Ветры частые, южного направления, кроме местного бриза. Он иногда бывает сильным, мучительным и горячим. Этот ветер называют kenchron. Зато северный ветер доходит нечасто, а когда он дует, он слабый и умеренный».
Изложение не производит впечатления заимствованного из книжного источника. Описание, в сущности, сделано на основе наблюдения за всеми факторами, которые автор советует учитывать при прибытии врача в незнакомый город: климат, ветры, вода, почва, образ жизни жителей. С этнографической точки зрения эти факторы объясняют физический и духовный облик народов, а с медицинской — конституцию людей и их болезни. В этом описании люди похожи на окружающую среду. Они влажные, тяжелые и медлительные, как болота, на которых они живут в теплой и мглистой атмосфере. Они похожи на лениво текущую Фасиду, и нет контрастов между временами года, чтобы встряхнуть этих апатичных людей.
Нет подтверждения тому, что автором «Воздуха, воды и местностей» был сам Гиппократ, но ничто не говорит и об обратном. Вероятно, Гиппократ мог путешествовать там, где занимались медициной его ученики. Может быть, он видел собственными глазами жителей долины реки Фасиды?
Во втором этнографическом разделе впечатляют попытки совершенно нового синтеза для упорядочения различий между физическим и духовным обликом народов Европы и Азии.
Попытаемся осознать цель такого сравнения. Во времена Гиппократа судить о народах Европы и Азии означало судить обо всех народах ойкумены. Со времени зарождения греческой этнографии, которое восходит к произведению Гекатея Милетского «Объезд земли» (конец VI или начало V века), вся ойкумена, которую греки представляли бронзовым диском, окруженным рекой Океан, была разделена на два континента — Европу и Азию. Европа простиралась от Южной Испании до Palus Mdotis (Азовское море). Азия включала не только персидскую империю, но также часть Африки: Египет и Ливию. Вторая часть «Воздуха, воды и местностей» является своего рода трактатом о мировой этнографии, тем более ценным, что произведение Гекатея дошло до нас только в виде небольших отрывков.
Однако намерением автора было не только описание народов всей земли, но и объяснение важнейших различий.
В этом заключается оригинальность замысла, к тому же автор подошел к этнографии окольным путем — через медицину. Распространяя на здоровье народов свой метод анализа, автор придал этнографическим исследованиям новый масштаб.
Основополагающая идея, которой будет уготовано великое будущее в истории идей (и которая найдет свое самое знаменитое выражение в «Духе законов» Монтескье), заключается в том, что физические и духовные различия между народами Европы и Азии вызваны главным образом климатом. Эта мысль подчеркнута:
«Я утверждаю, что Азия в высшей степени отличается от Европы природой всех творений, как растений, произрастающих из земли, так и людей. Ибо в Азии все значительно красивее и богаче; страна цивилизованнее, а характеры людей мягче и приветливее. Причиной является более умеренный климат, так как Азия расположена на одинаковом расстоянии от восходов солнца со стороны востока и довольно далеко от холода. Климат, который больше, чем что-либо иное, способствует росту и цивилизации, таков, что ни одна стихия не преобладает, а царит равенство между всеми».
Тем не менее не все части Азии имеют один и тот же благоприятный климат. Только средняя часть Азии, соответствующая Ионии, имеет самый хороший климат и рождает самых красивых и высоких людей:
«Часть Азии, которая расположена на одинаковом расстоянии от холода и жары, является самой богатой плодами и наслаждается самыми прекрасными водами, исходят ли они с неба или выходят на земли. Ибо она ни выжжена чрезмерно зноем, ни иссушена сухостью и недостатком воды, ни измучена холодом, ни размыта и пропитана обильными дождями и снегом. Естественно, что в этой местности растут в большом количестве сезонные растения (…). Естественно, что скот, рожденный в этой стране, цветущий, люди упитанны, очень красивы, очень высоки ростом и очень мало отличаются друг от друга красотой и ростом».
Зато большая часть народов Европы живет в контрастном климате за исключением скифов, над климатом которых господствует холод. Итак, там, где климат контрастный, народы физически отличаются между собой. Причина заключается в том, что семя человека подвержено изменениям времен года. Если бы этнограф не был врачом, он, вероятно, не подумал бы о таком физиологическом объяснении.
Умеренный климат Азии имеет преимущество в том, что порождает более красивые и рослые народы, чем контрастный климат Европы. Но у него есть и недостаток: он производит менее храбрые народы:
«Азиаты менее воинственны, чем европейцы, и мягче по характеру; ответ за это несут особенно времена года, потому что не имеют больших изменений ни к теплу, ни к холоду, но похожи друг на друга. Там не происходят ни потрясения духа, ни большие видоизменения тела, то есть те вещи, из-за которых характер становится свирепым и склонным к отваге и задору больше, чем если бы люди жили всегда в одних и тех же условиях. Ибо радикальные изменения пробуждают дух человека и не оставляют его в покое. На мой взгляд, именно по этим причинам азиатская раса менее мужественна».
Таким образом, климат является отправной точкой физических и духовных характеристик человека. К этому добавляется второстепенный фактор совсем другого порядка, который греки называли словом «nomos». Оно обозначает обычаи и законы.
Обычаи и законы (nomos) для народов то же, что и режим (diaita) для индивидов. Как режим сказывается на здоровье индивидов, так обычаи и законы влияют на народы.
Особенно это верно в области морали. Для объяснения миролюбия азиатов автор, упомянув климат, переходит к влиянию законов:
«Если азиатская раса менее мужественная, то это также из-за законов. Большая часть Азии подчинена царям. А там, где люди не имеют свободы и не управляются своими собственными законами, а подчиняются господину, для них важно не заниматься военной деятельностью, но казаться непригодными к битвам; ибо опасности распределены неодинаково. Они, естественно, идут на войну, страдают и умирают, и все это по принуждению, в интересах их господ, вдали от детей, жен и остальных близких. Каждый раз, когда они совершают полезные и отважные деяния, этим пользуются их господа для своего величия и благоденствия, тогда как опасности и смерть приходятся на их долю. Более того, земля, принадлежащая таким людям, неизбежно превращается в пустыню из-за военных действий и прекращения сельскохозяйственных работ. Таким образом, даже если кто по своей природе и склонен к мужеству, его дух отвращается от него законами».
Итак, и климат, и влияние законов определяют храбрость европейцев, ибо в Европе политический режим свободы противоположен деспотическому режиму Азии:
«Если жители Европы более воинственны, то это также из-за законов, потому что они не подвластны царям, как азиаты. В стране, подвластной царю, люди обязательно трусливы (…); души порабощены и не хотят добровольно подвергаться опасностям, чтобы служить могуществу другого. Зато те, кто управляется своими собственными законами, когда это служит их интересам, добровольно берут на себя риск и подвергаются ему с большим рвением, так как цена победы принадлежит им. Таким образом, законы в немалой степени содействуют храбрости».
Итак, законы влияют на нравственность народов так же, как и климат. Но бывает, что закон противодействует влиянию климата. Это касается Азии, где народы, живущие при политическом режиме, сходном с европейским — автор подразумевает главным образом греческие города
Малой Азии, — являются самыми храбрыми среди азиатов. Таким образом, закон может изменять характер людей и противодействовать влиянию климата; это укрепляет убеждение автора в том, что политический режим является составляющей психологии народов.
Автор приводит случаи, когда обычай воздействует на внешность.
Скифы, северный народ Европы, имеют обыкновение прижигать различные части своего тела. По мнению врача — это способ устранять влажность и дряблость их природного строения, вызванные однообразным холодным и влажным климатом. Если они не прижигаются, им не хватает силы натянуть лук и метнуть копье. Прижигания устраняют избыток влаги в суставах и придают им тонус. Это пример обычая, который воздействует на физическую природу человека и борется с влиянием климата.
Обычаи, влияние которых на телосложение является самым очевидным, относятся к телу ребенка. Поэтому автор «Воздуха, воды, местностей» настойчиво обращает внимание на то, соблюдают ли народы обычай пеленать ребенка. Возвращаясь к примеру скифов, он считает, что если они приземистые и кривоногие, то «это в первую очередь потому, что они не пеленают детей, как в Европе». Его внимание сосредоточено на двух обычаях, касающихся детей.
Один является специфическим для скифских народов, которые живут в окрестностях Palus Mеotis (Азовское море) и называются сарматами. Особенность этого народа состоит в том, что женщины идут на войну, как амазонки, и в детстве подвергаются операции:
«У них женщины скачут на лошадях, стреляют из лука, бросают копья, сидя на лошади, и сражаются с врагами, пока они девственны. Они не расстаются с девственностью, пока не убьют трех врагов, и не выходят замуж, не принеся жертв, соответствующих обычаю. Женщина, получившая мужа, прекращает ездить верхом, если не возникает необходимости общего похода. У них нет правой груди. Когда они еще совсем маленькие и еще не говорят, их матери, взяв изготовленный специально для этого случая бронзовый инструмент, сильно раскаляют его и прикладывают к правой груди; грудь выжигается так, что прекращается рост, и вся сила перемещается в правое плечо и правую руку».
Итак, вот обычай, практикуемый в детстве, который изменяет природу, придавая больше силы правой руке женщины. Они могут владеть луком и бросать копье. Объяснение, предложенное автором, то же, что в случае прижиганий, практикуемых скифами. Обычай — это преднамеренное действие для устранения врожденных недостатков и улучшения природы.
Второй обычай, применяемый к детям, касается макроцефалов (Длинная голова), народа, который обязан своим названием как раз этой практике. Он не преследует утилитарных целей. Этот азиатский народ удлинял головы детей, потому что считал это признаком благородства. Все повествование сосредоточено на этом обычае и на его воздействии на природу:
«Я буду говорить, как оно есть, о народах, которые имеют большие отличия, вызванные или природой (physis), или обычаем (nomos). Сначала о макроцефалах. Не существует ни одного другого народа с такой головой. Сначала за удлиненную форму головы был ответственен обычай. Но теперь и природа оказала помощь обычаю. Они считают, что самым благородным считается тот, у кого самая удлиненная форма головы. Вот в чем состоит обычай: сразу же после рождения, когда голова ребенка еще мягкая и податливая, они руками придают ей форму и вынуждают ее расти в длину, накладывая повязки и соответствующие приборы, под воздействием которых изменяется шаровидность головы и увеличивается ее длина. Но со временем эта форма стала природной, так что обычай больше не совершал насилия, ибо семя происходит из всех частей тела, здоровое — от здоровых частей, больное — от больных частей. Если лысые обычно рождаются от лысых, люди с голубыми глазами от голубоглазых, косоглазые от косоглазых, и раз этот вывод распространяется и на другие части тела, что же мешает, чтобы от макроцефала родился макроцефал? Однако теперь у них не такая удлиненная голова, как раньше; обычай потерял свою силу из-за общения с другими людьми».
Оригинальность этого отрывка — в наблюдении, что физическое видоизменение, вызванное обычаем, стало естественным качеством, передаваемым по наследству. Приобретенное стало врожденным. Но врожденность приобретенного недолговечна, если исчезает обычай.
Это соображение врача-этнографа об отношениях между обычаем (nomos) и природой (physis) имеет большое значение для истории идей. Первый раз в греческой литературе появляется пара слов: nomos/physis, которая в принципе соответствует современной: культура/природа. Врач-гиппократик не является автором этой концепции. Он вводит ее в свое повествование без всяких доказательств. Но это использование самобытно. Известно, что некоторые софисты или ученики софистов, такие как Антифонт или Каликл (из «Горгия» Платона) использовали антитезу nomos/physis в политике и морали для дискредитации закона — самоуправного и принудительного института, и для возвеличивания природы — настоящего порядка. Так как автор «Воздуха, воды, местностей» — ученый, он делает это употребление более разнообразным. Признавая силу природы, он подчеркивает также силу обычая, и между этими двумя сферами видит не только противоречивые отношения, как софисты, но и отношения сотрудничества. Таким образом, врач-гиппократик занимает золотую середину между древней концепцией, которая делала nomos «царем всех смертных и бессмертных», и софистской концепцией, где nomos стал простой общественной условностью.
Климат и обычай — таковы два основных фактора, которые, согласно врачу-этнографу, объясняют разницу между народами Европы и Азии, будь то греки или варвары.
Удивительно, что он остановился на традиционном делении мира на два континента, произвольно разграниченных Азовским морем. Факторы, которые он выделил для объяснения физических или духовных различий между народами, могли заставить его оспорить деление мира или, по крайней мере, не принимать его во внимание. Впрочем, в конце трактата он, похоже, выходит за его пределы.
В заключение, анализируя влияние почвы на физический и духовный облик человека, автор выводит правила общей антропологии, где разница между Европой и Азией смягчается. С другой стороны, удивляют разночтения в объяснениях: в одном месте врач считает, что климат определяет землю и людей, а в другом, что климат и земля определяют людей.
Не будем требовать предельной точности от зарождающейся науки. Следует приветствовать беспрецедентную попытку врача-гиппократика осмыслить человека как индивида и как народ. В этом смысле он предстает как основатель науки о человеке.
Оригинальность этнографического метода проявляется более отчетливо, если сравнить его с методом его современника Геродота. Оба упомянули одни и те же народы Европы и Азии, оба размышляли над храбростью европейцев и отсутствием храбрости у азиатов (по случаю крупного столкновения между ними в мидийских войнах).
Прежде чем сравнивать Геродота и Гиппократа (так для удобства будем называть автора «Воздуха, воды, местностей»), нужно уточнить, что этнографический материал, которым они располагают, неидентичен. Гиппократ делит мир на два континента, Европу и Азию. Геродот — на три: Европу, Азию и Ливию. Геродот размещает границу между Европой и Азией на уровне Фасиды (Риони), Гиппократ располагает ее на уровне Азовского моря. Расхождения появляются также при описании одних и тех же народов: сарматы для Гиппократа — скифский народ, а для Геродота — народ, соседний со скифами. Они похоже сообщают об образе жизни сарматских женщин, но расходятся в одной детали — количестве врагов, которых нужно убить перед тем, как выйти замуж. По Геродоту — одного, по Гиппократу — трех. Следовательно, Гиппократ не использовал Геродота в качестве источника информации, и «Объезд мира» Гекатея Милетского не был единственным произведением, использованным историком и врачом. Этнографические источники, которыми они располагали, устные и письменные, должны были быть более разнообразными и богатыми, чем позволяют об этом судить скудные фрагменты из Гекатея. В этнографии, как, впрочем, и в истории или медицине, труды Геродота и Гиппократа не являются абсолютным началом. Правда, утрата специальной литературы, на которую они опирались, несколько искажает перспективу.
Однако приходится довольствоваться тем, что сохранилось. Сравнение между Гиппократом и Геродотом, когда этнографический материал совпадает, показывает, что врач обладал чувством синтеза и когерентности, чего нет у историка.
Пространное описание скифов, которое Геродот делает по случаю похода персидского царя Дария, является лучшим примером того нового, что внес Геродот в этнографию. Оно богато информацией, в частности об обычаях народа. Он красочно описывает религию, богов, жертвоприношения, предсказателей, похоронные обряды, военные навыки — всего этого нет у Гиппократа. Но у Геродота нет четкого плана повествования, руководящей идеи. Предмет исследования очень богат, но абсолютно не осмыслен, несмотря на случайные рассуждения, иногда очень длинные, которые Геродот без всякой системы вставляет в свое повествование.
У Гиппократа, все упорядочено: сначала образ жизни скифов, затем их физическое строение, определяемое холодным и влажным климатом; от этого физического строения зависит неплодовитость скифов, которые часто страдают импотенцией. Это мастерство изложения целого проявляется также в частностях. Автор рисует точную, насыщенную и яркую картину образа жизни кочевников, совмещая искусство живописной детали с глобальным видением, эквивалента которому нет у других греческих авторов, ни у Геродота, ни даже у географа Страбона:
«То, что называют пустыней скифов, является ровным пространством, покрытым лугами, возвышенным и средне снабженным водой; ибо есть большие реки, которые вбирают воду, текущую из долин. Там живут скифы. Их называют номадами, потому что у них нет домов, а живут они в кибитках. Самые маленькие кибитки имеют четыре колеса, другие шесть. Они полностью закрыты войлоком и устроены как дома, одни имеют одну комнату, другие до трех. Кибитки непроницаемы для воды, снега и ветров. Одни кибитки тянут две пары, другие три пары безрогих волов. У волов нет рогов из-за холода. В кибитках живут женщины. Мужчины передвигаются верхом; за ними идут овцы, быки и лошади. Они остаются на одном месте, пока хватает корма для их стад; когда он кончается, они переезжают в другое место. Питаются они вареным мясом, пьют кобылье молоко и едят сыр из кобыльего молока».
Геродот говорит именно об этих кочевниках, которых он называет «домоносцами» (так по-гречески называется улитка!). Он упоминает «лучников на лошадях, которые живут не землей, а своими стадами, и имеют дома на повозках». В другом месте он говорит о «безрогих волах» и предлагает то же объяснение, что и Гиппократ, — холодный климат Скифии. Ио мысли разбросаны, он не умеет, как врач, вставлять в ткань повествования живописные детали.
У историка и врача один и тот же факт может иметь диаметрально противоположные объяснения. Например, кочевой образ жизни скифов. Врач объясняет это необходимостью искать корм для скота, историк видит в этом одно из умнейших изобретений человека с целью застать врага врасплох или вовремя ускользнуть от него. Там, где историк восхищается изобретательностью человеческого ума, врач видит один из примеров необходимых отношений между живыми существами и окружающей средой.
Нельзя сказать, что Геродот не знает о влиянии окружающей среды на человека. Между описаниями историка и врача существует поразительное сходство.
Геродот тоже объясняет здоровье и болезни людей климатом. Вот что он говорит о египтянах:
«И по другим причинам египтяне — самые здоровые на свете люди после ливийцев. Я думаю, это связано с временами года, то есть с тем обстоятельством, что они не меняются, так как преимущественно от изменений у людей возникают болезни, от всех изменений вообще и от изменений времен года в частности».
К сожалению, очень большой пробел в трактате лишает нас возможности судить о том, что мог бы сказать врач о египтянах и ливийцах. Но мысль, что существенные изменения времен года являются основной причиной болезней, в нем основополагающая, как, впрочем, и в других Гиппократовых трактатах, особенно в «Афоризмах».
Геродот, как и Гиппократ, знает о влиянии почвы на различия между народами. Отрывок, в котором говорится об этом, — заключительный рассказ Геродота в «Истории», довольно слабо связанный с остальным повествованием. Когда Кир покорил Азию, один из его советников предложил ему сменить страну. Геродот передает слова советника Артембара и мудрый ответ Кира:
«Земля, которой мы владеем, — говорит Артембар, — мала и камениста. Уйдем отсюда и поселимся в более богатой стране…». Кир послушал этот план, не высказав удивления по поводу предложения, и призвал персов согласиться на него, но, предлагая им сделать это, предупредил, что они не будут больше повелевать, а ими будут повелевать: «Обычно, — сказал он им, — от мягкой земли рождаются мягкие люди; одна и та же земля не может дать обильные урожаи и отважных воинов». Персы, согласившись с его мнением, ушли, убежденные в правоте Кира: они предпочли повелевать, продолжая жить на бесплодной земле, чем быть рабами, выращивая растения.
Ответ Кира содержит своего рода закон об отношении человека и земли («от мягкой земли рождаются мягкие люди»), более общую формулировку которого мы находим у Гиппократа:
«Следует констатировать, что обычно физический и духовный облик людей находится в соответствии с природой земли».
Гиппократ иллюстрирует свой закон двумя краткими описаниями:
«Там, где земля плодородная, мягкая, богатая водой, там и люди тучные, влажные, невыносливые и чаще всего трусливые. Зато там, где земля голая, безводная и каменистая, люди сухие и худые; при такой природе есть рвение к труду; они независимы духом, в бою храбрее».
Таким образом, два важных фактора для объяснения Гиппократовой антропологии и этнографии (климат и земля) сформулированы также и у Геродота. Так как Гиппократ и Геродот не зависели друг от друга, вполне вероятно, что подобные идеи уже имели хождение в ионической науке задолго до «отца истории» и «отца медицины».
Можно даже обнаружить относительное сходство в ряде второстепенных факторов, которые появляются в Гиппократовой этнографии, а именно — влияние законов или обычаев на поведение народов. Мы видим, что по Гиппократу политический режим мог влиять на духовные качества народов. Режим свободы побуждает к храбрости, а деспотический режим плодит трусов. Геродот, отмечая прогресс афинян после перехода от тирании к равенству пишет:
«Превосходство равенства проявляется не в единичных случаях, а вообще: афиняне, управляемые тиранами, не превосходили в битвах ни один из народов, живущих вокруг них. Освободившись от тиранов, они выдвинулись в первый ряд. Это доказывает, что в рабстве они умышленно вели себя, как трусы, считая, что они трудятся на господина, тогда как освободившись, каждый находил свой собственный интерес в ревностном исполнении своего долга».
Однако несмотря на сходство между текстами Гиппократа и Геродота, существуют большие различия, которые лишь подчеркивают оригинальность Гиппократова метода.
У Гиппократа климатический фактор является первопричиной важнейших физических и духовных различий между народами. У Геродота он упоминается между прочим. Так, сказав по поводу одного народа, что климат является важным фактором здоровья и болезней, Геродот больше о нем не упоминает, а берет на вооружение религиозное объяснение.
В предыдущей главе о божественном мы уже противопоставили религиозные воззрения Геродота рационализму автора-гиппократика. Здесь следует добавить, что рациональное объяснение врача по поводу импотенции скифов превосходно вписывается в его систему, где климат играет основную роль. Болезнь вписывается в общую природу скифов, которые, по мнению автора, были самыми неплодовитыми на свете. Таким образом, болезнь развивается на благоприятной почве. Итак, согласно автору, природа скифов неплодовита потому, что она холодная и влажная. А его потому, что сам климат холодный и влажный. Следуя причинной цепочке, мы находим решающий фактор для объяснения, то есть климат.
Последовательность Гиппократовой позиции укрепляется, если сравнить ее с непостоянством Геродота, который приписывает болезни то климату, то божеству.
Второе различие в том, что Геродот для объяснения одного и того же явления может привести целый ряд причин, которые автор-гиппократик счел бы несовместимыми. Примером служит объяснение, которое он дал исходу конфликта между Европой и Азией в мидийских войнах. Вопреки всем ожиданиям Греция были спасена от персидского деспотизма в битве у Саламина, хотя преимущество в силе было у варваров. Как объяснить необъяснимое? Геродот не делает четкого выбора между человеческим и божественным факторами. С одной стороны, устами Фемистокла он говорит, что творцами победы являются боги, а с другой стороны, устами Дематра говорит, что мужество греков, обретенное ими благодаря политическому режиму, превосходило мужество варваров. Геродот, судя по всему, не видит тут противоречия. У Гиппократа же единственным возможным объяснением является мужество, раз уж всякое личное вмешательство богов исключено. Сообщая о мужестве европейцев, противопоставленном трусости азиатов, Гиппократ дает новое объяснение, соответствующее его этнологической системе, которая характеризуется преобладанием климатических факторов. Тогда как у Геродота мужество является благоприобретенным качеством, результатом закона, у Гиппократа оно ~ качество врожденное, результат воздействия климата при содействии законов.
Это новое объяснение духовного облика народов климатом, в первый раз сформулированное Гиппократом, будет иметь огромный успех в античности. Аристотель, сын врача, внимательный читатель Гиппократа, повторяет эту мысль в «Политике»:
«Нации, живущие в холодных странах, и в особенности европейские народы, полны храбрости, но, пожалуй, лишены сообразительности и технической сноровки. Вот почему, существуя как относительно свободные народы, они неспособны к политической организации и бессильны одержать верх над соседними народами. Наоборот, азиатские народы умны и изобретательны, но у них нет никакой храбрости, поэтому они живут в подчинении и вечном рабстве. Но раса эллинов, занимая промежуточное географическое положение, совмещает качества двух групп вышеуказанных народов, так как она умна, мужественна, и это является причиной, по которой она ведет свободное существование при превосходных политических институтах, и она способна даже управлять всем миром, если достигнет единства структуры».
Климатический детерминизм у Аристотеля упрощен по сравнению с Гиппократом. У него фигурирует холод или тепло, а не контрасты или отсутствие контрастов между временами года. Он заменяет двойное деление Европа-Азия на тройное деление Европа-Азия-Греция. Между двумя крайними полюсами золотую середину у него занимают греки. Умеренный климат способствует тому, что они совмещают два качества одновременно: храбрость и ум. Они имеют все козыри, чтобы господствовать над миром, если объединятся политически.
Климатический детерминизм, который у Гиппократа служил для объяснения отпора, данного греками персидскому империализму, у Аристотеля становится оправданием для надежд панэллинского империализма, который его собственный ученик Александр реализовал на свой манер. Таким образом, Аристотель устанавливает эллиноцентризм, который попыталась смягчить ионическая этнография.
Размышляя над причинами болезни, врачи-гиппократики не только определили место человека в окружающей среде. Они также описали историю человека в рамках размышления об искусстве медицины. Поэтому мы оставляем трактат «Воздух, вода, местности» и переходим к трактату «Древняя медицина».
Это произведение представляет собой реконструкцию рождения медицины и освещает решающий момент в истории человечества, когда человек перешел из дикого состояния в цивилизованное. Это вписывается в спор «древних и современных» в V веке, отголоски которого мы находим во многих отрывках из «Гиппократова сборника».
Должна медицина руководствоваться традицией или должна исходить из новых принципов? Автор-гиппократик занимает в этом споре двойственную позицию. Вне всяких сомнений, он принадлежит к «древним», поскольку защищает традиционную медицину от новаторов, которые стремятся освоить новые постулаты. В то же время, когда он описывает историю медицины, восходя к ее истокам, он выбирает концепцию исторического становления, которую разделяли просвещенные умы века Перикла — ту, что основана на идее прогресса.
Во времена Гесиода у греков был пессимистический взгляд на положение человека. Переход от золотого века к железному представляется упадком. В V веке этот процесс уже рассматривался как переход от дикого состояния к цивилизованному благодаря открытию различных искусств (technai). Эта тема прогресса была достаточно модной, чтобы появиться у трех драматургов: у Эсхила в «Прометее», у Софокла в знаменитом хоре из «Антигоны» и у Еврипида — в речи афинского царя Тезея в «Молящих». Это видение исторического прогресса разделяет также и историк Фукидид. Среди искусств, открывающих путь к прогрессу, наряду с сельским хозяйством и мореплаванием фигурирует медицина. Прометей у Эсхила хвалится, что показал людям «смеси успокаивающих лекарств, с помощью которых они устраняют болезни». Что касается Софокла, то он причисляет медицину к удивительным изобретениям человека, «который сумел измыслить средства избежать неизлечимых болезней».
Теперь мы лучше понимаем, почему врач сам попытался реконструировать в историческом полотне рождение и прогресс медицинского искусства. Так как автор «Древней медицины» имеет диететическую концепцию медицины, рождение медицины совпадает с открытием диеты. Именно открытие диеты знаменует начало медицины как таковой. Но ему предшествовало открытие диеты для здоровых людей. Это двойное открытие позволило перейти от дикой и несчастной жизни, когда человек питался, как животное, к цивилизованной.
Первое из двух открытий — кулинария. Автор «Древней медицины» воздерживается давать это традиционное название, потому что видит в нем первый этап медицины или, по крайней мере, предварительный этап. Вот как он об этом пишет:
«Возвращаясь к источникам, я считаю, что режим и пища, которыми сейчас пользуются, не были бы открыты, если бы человеку было достаточно есть и пить то же, что и быку, лошади и другим животным, например, плоды земли, кустарники и подножный корм, ибо благодаря этим продуктам животные питаются, растут и живут, не испытывая страданий и не нуждаясь в другом режиме. По правде говоря, я считаю, что сначала человек тоже использовал такую пищу. Что касается используемого в настоящее время режима, я думаю, понадобился длительный период времени, чтобы он стал таким, как есть сейчас. Так как люди испытывали много страданий из-за грубой животной пищи, потому что ели ее сырую, необработанную и твердую (…), вынужденные необходимостью, эти люди, как мне кажется, искали пищу, подходящую их природе, и открыли ту, которую мы сейчас употребляем. Из зерен пшеницы, которые они вымачивали, очищали, мололи, просеивали, месили и пекли, они начали изготовлять хлеб, а из зерен овса — лепешки. И прибегая к другим действиям для изготовления пищи, они варили, жарили, смешивали и смягчали твердые и необработанные субстанции с помощью субстанций более мягких, делая все в соответствии с естественными потребностями человека, ибо они считали, что при твердой пище природа человека не будет способной ее осилить, и из-за этой пищи возникнут страдания, болезни и смерть; тогда как от пищи, которую природа может осилить, происходит рост и здоровье. Какое же более правильное и более соответствующее название можно было бы дать этому открытию, как не название медицины, потому что речь идет об открытии, сделанном для блага человека, вместо того режима, который был источником страданий, болезней и смерти?»
Открытие состоит в приспособлении пищевого режима к человеческой природе посредством разнообразных кулинарных манипуляций, из которых основными являются варка и перемешивание. Оно имело исключительно важное значение для судьбы человечества: вырвало человека из животного состояния и избавило от злополучной участи. Парадоксально, но эта слабость в конечном счете была причиной его величия. Человек был просто вынужден изобрести искусство кулинарии.
К открытию пищевого режима для здоровых людей добавилось второе — для больных людей. Вот как автор «Древней медицины» рассматривает этот второй этап, который знаменует открытие медицины как таковой:
«Рассмотрим также медицину, признанную таковой, ту, которая была открыта для больных, обладающую одновременно и названием, и специалистами в этом искусстве. Преследует ли она также одну из этих целей? Как она началась? Как я уже сказал в начале, я думаю, что к исследованиям по медицине не приступили бы, если бы один и тот же режим подходил и больным, и здоровым. Совершенно определенно можно сказать, что в наши дни те, кто не используют медицину, — варвары, и небольшое число греков — когда болеют, сохраняют тот же пищевой режим, что и здоровые люди. Прислушиваясь только к собственному желанию, они не могут отказаться ни от одного из блюд, которых им хочется, ни даже сократить количество. Но те, кто искал и открыл медицину, придерживаясь того же умозаключения, о котором шла речь в моем предыдущем повествовании (то есть те, кто открыл пищевой режим для здоровых людей), начали с убавления массы продуктов питания и сокращения многого на очень малое. Но так как они увидели, что режим иногда достаточный и явно благотворный для некоторых больных, не является таковым для всех, потому что иные были в таком состоянии, что не могли вынести даже небольшого количества пищи, они посчитали, что такие больные нуждаются в более щадящем режиме и открыли супы, смешивая небольшое количество твердых веществ в большом количестве воды, лишая твердости эти вещества перемешиванием и варкой. Наконец, для больных, которые не могли справиться даже с супами, они отменили даже супы и перешли к напиткам. Еще они следили, чтобы напитки были в нужной мере, как по смеси, так и по количеству, воздерживаясь предписывать слишком обильное и неумеренное питье, а также слишком недостаточное».
Автор категорически настаивает на преемственности этих двух открытий. Они имеют одну и ту же цель: приспособить пищевой режим к человеку, здоровому или больному. Но второе открытие значительнее первого, так как степень слабости больного меняется в зависимости от силы болезни. Для больных нужно изобрести много режимов, тогда как для здоровых есть только один. Таким образом, медицина является разновидностью персонализированной кухни. Она является признаком высшей ступени гуманизма, к которому, впрочем, приобщены не все люди. Автор «Древней медицины» многозначительно упоминает, что варвары не знали медицины.
Этот анализ истории человечества, отмеченный переходом от природного состояния к культурному, приобретает свой окончательный смысл, если поместить его в ряд больших текстов V века, посвященных рождению цивилизации благодаря открытию искусств. К самым известным принадлежат тексты, которые вложили в уста своих персонажей три великих драматурга — Эсхил, Софокл и Еврипид. Многие темы у них совпадают.
Эволюцию человечества во всех этих текстах характеризует не непрерывность прогресса, а разрыв между двумя периодами: отрицательным, когда люди были лишены всего, и положительным, когда люди уже пользуются благами, созданными искусствами. Согласно автору «Древней медицины», до открытия кулинарии люди вели «дикую» жизнь. Слово «дикий» определяет также жизнь первых людей в «Молящих» Еврипида, где царь Афин Тезей описывает развитие человечества. По мнению врача-гиппократика, дикий пищевой режим влек за собой ужасные страдания и смертельные болезни. Аналогичным образом в «Прометее» Эсхила заболевшие люди до появления медицины чахли без всякой помощи. Все меняется с того момента, как появляются цивилизаторские искусства. В «Древней медицине» твердая звериная пища, которая влекла за собой страдания и смерть, заменена диетой, приносящей спасение и здоровье. Подобное изменение претерпевает жизнь людей в «Прометее» Эсхила и в «Молящих» Еврипида. За диким существованием следует сознательная и упорядоченная жизнь. Разница в том, что врач приписывает это изменение только кулинарному и медицинскому искусству, тогда как тексты трагедий вводят целый ряд искусств, необходимых для выживания и счастья человека. Медицина, которая даже не упоминается в «Молящих» Еврипида, в «Прометее» Эсхила всего лишь — одно из многих искусств, которое, однако, внесло коренное изменение в жизнь людей. Вот как Прометей говорит об открытии медицины:
«Ты еще больше удивишься, услышав напоследок, какие искусства и какие средства я выдумал. Сначала самое важное: если кто-то заболевал, у него не было никакого лекарства ни съесть, ни вылить, ни втереть, и из-за отсутствия лекарств люди чахли, пока я им не показал смеси успокаивающих лекарств, благодаря которым они устраняют все болезни».
Конечно, концепция медицины не одна и та же в «Прометее» Эсхила и в «Древней медицине». У драматурга лечение фармакологическое, у врача-гиппократика — диетическое. Сходство тем более впечатляет, что драматург и врач придают значение открытию понятия «смесь» и подчеркивают решающий вклад медицины в прогресс человечества.
Авторы, однако, расходятся в причинах, которые объясняют возникновение медицины. У Эсхила это дар бога, у гиппократика — открытие человека.
Это соответствует противоречиям в объяснении прогресса человечества у мыслителей V века. Для одних творцами прогресса являются боги, даровавшие искусства. Для других подлинным изобретателем искусств является человек с неисчерпаемыми возможностями его разума. В «Антигоне» Софокла хор восхищается умением человека, который «сам преподал себе искусства».
Автор «Древней медицины», конечно, знает о традиционном веровании. Но вместо того, чтобы возражать, он ловко использует верование для восхваления человеческого разума: «Первые изобретатели медицины, — говорит он, — считали, что их открытие достойно быть приписанным богу». Он упорно настаивает на необходимости поиска и открытия. Суровая действительность дала им первый толчок. Животный пищевой режим, далеко не полезный для людей, вызывал страдания, болезни и смерть, поэтому изыскивался и был найден режим для здоровых людей. Он не подходил больным, и люди были вынуждены искать и находить различные режимы для различных болезней. Эта причинная связь, установленная между необходимостью и потребностью, поиском и открытием, не утверждается со всей определенностью ни в одном сохранившемся тексте V века. Редким исключением является афоризм из трагедии Еврипида: «Потребность — госпожа разума даже у тупицы».
Последнее различие между «Древней медициной» и «Прометеем» Эсхила высвечивает оригинальную позицию врача-гиппократика по отношению к прогрессу в медицине.
Оптимизм Прометея по поводу возможностей медицины оправдан, потому что лекарства «устраняют все болезни». Таким образом, Прометеева медицина предстает как полная наука, завершенная с того момента, как она была открыта. Автор «Древней медицины» проявляет более дозированный оптимизм. Он, безусловно, разделяет восторженное восхищение Эсхила открытиями медицины. В одном из текстов V века врач восхищается тем, как люди, выйдя из глубокого невежества благодаря разуму, сделали прекрасные и правильные открытия. Но хотя первые открытия и были эпохальными, а медицина во многих областях достигла величайшей точности, эволюция не закончена. Открытия продолжаются в настоящем и продлятся в будущем. Для нас это совершенно очевидно, но идея заслуживает особого внимания, так как для V века она была оригинальной.
Дело в том, что другие врачи «Гиппократова сборника» придерживались, скорее, концепции Прометея и были убеждены, что медицина полностью открыта. Так, автор «Воздуха, воды, местностей» заявляет: «Мне кажется, что медицина отныне открыта полностью». И далее: «Вся медицина твердо установлена, и прекрасные доктрины, которые ее образуют, как я думаю, не нуждаются в случайностях». Согласно автору «Искусства», медицина тоже полностью открыта, и ее пределы зависят лишь от природы терапевтических средств.
По сравнению со своими легковерными коллегами автор «Древней медицины» более прогрессивен. Его восхищают прошлые открытия, он надеется на будущие:
«Медицина уже давно располагает всем: исходной точкой и путями, которые были открыты, и благодаря которым, с одной стороны, в течение длительного периода времени были сделаны многочисленные и высококачественные открытия, а с другой стороны, будут сделаны еще открытия, если только, соединяя осведомленность и знание достигнутых открытий, их возьмут за отправную точку поисков».
Автор использует метод, подобный тому, которым пользуется Фукидид в очерке развития Греции с момента ее возникновения. Врача и историка сближает то, что они для обоснования реконструкции прошлого прибегают к понятию вероятности и особенно к аналогии с настоящим. У обоих современный варварский мир и даже часть греков, не затронутых цивилизацией, дают указания на то, каким был их прежний образ жизни. Фукидид, благодаря грекам информирует нас о том, как древние расценивали грабежи и как сами ими занимались. Изучая варваров, он узнал, каким образом древние носили пояс во время спортивных соревнований. У врача-гиппократика часть греков и все варвары дают указания об образе жизни древних до открытия медицины, поскольку они все еще не знают медицины.
Все эти сопоставления свидетельствуют об оптимистическом видении эволюции человечества.
Первичный источник по истории человечества пытались найти у мыслителей V века, софистов или досократовских философов. Самым древним софистом был Протагор из Абдеры. Действительно, в списке его произведений сохранилось название трактата «О первобытном состоянии человека». Платон в «Прометее» вкладывает в уста софиста рассказ о первобытном человечестве и рождении цивилизации в форме мифа. Это, безусловно, более или менее верное отражение того, что можно было прочесть у софистов.
Вспомним общие черты этого мифа в версии Протагора. В то время, когда боги создали живых существ — людей и животных, с помощью смеси земли и огня они попросили Прометея и его брата Эпиметея распределить между живыми существами различные качества. Эпиметей решил взять это на себя и попросил Прометея прийти только на заключительный смотр. Эпиметей начал с гармоничного распределения всех качеств между различными видами животных, чтобы они могли выжить, но когда дошел до людей, у него ничего не осталось. Тогда его брат, увидев, что животные были щедро наделены, а человек лишен всего: нагой, босой, безоружный и без крыши над головой, решил похитить для него искусство огня, хранящееся у Гефеста, и другое искусство, хранящееся у Афины. Так люди обрели самое необходимое для жизни. Но так как они жили разобщенно, их истребили дикие животные. Люди не знали искусства политики. Зевс, опасаясь их полного исчезновения, поручил Гермесу наделить каждого человека политической добродетелью, то есть правосудием. Образовались города, и люди выжили.
Безусловно, можно обнаружить аналогии между Протагоровой версией мифа о Прометее и «Древней медициной». По Протагору, до открытия медицины и политической добродетели само существование людей находилось под угрозой, как это было по Гиппократу, до открытия кулинарии и медицины. Двойное приобретение — искусств и политической добродетели — можно сравнить с двойным открытием кулинарии и медицины. Но наряду с этими аналогиями, довольно натянутыми, существуют разногласия относительно места медицины в прогрессе человечества. По сравнению с длинными рассуждениями автора-гиппократика о режиме и медицине, краткое упоминание в мифе о Прометее кажется легковесным. Косвенные свидетельства о теории Протагора, которыми мы располагаем, недостаточны, чтобы сделать вывод о влиянии софиста на врача-гиппократика.
Среди досократовских философов, которые могли бы вдохновить автора «Древней медицины», называют Демокрита, который якобы рассматривал историю человека в сочинении «Маленькая система мира». Утверждают, что значение, придаваемое в «Древней медицине» необходимости и потребности как отправной точки для открытий, является идеей Демокрита. При этом опираются на параллелизмы в «Древней медицине» и рассказе о жизни первых людей и прогрессивном рождении цивилизации, который историк Диодор Сицилийский сохранил в начале своей «Исторической библиотеки». Вот что говорит Диодор:
«Что касается людей, которые первоначально появились на земле, они, как говорят, вели беспорядочную и животную жизнь, выходя порознь на поиски пищи, питаясь съедобными травами и плодами, растущими сами по себе. Но подвергаясь нападениям диких животных, они, ведомые интересом, начали помогать друг другу; и, под воздействием страха собираясь в группы, они мало-помалу стали различать друг друга по виду. Так как сначала звуки, которые они издавали, были неразборчивыми и невнятными, они постепенно привыкли произносить слова… Итак, эти первые люди, не выдумав ничего полезного для жизни, вели жалкое существование. У них не было одежды, чтобы прикрыть тело, они не знали применения жилищ и огня, и им была совершенно неизвестна обработанная пища; и так как они не умели собирать даже дикую пищу, они не делали никаких запасов на случай голода; поэтому они умирали в большом количестве во время зимы, холода и отсутствия пищи. Однако потом мало-помалу наученные собственным опытом, они начали на зиму укрываться в пещерах и запасались плодами, годными для хранения. Затем, узнав, как пользоваться огнем и другими полезными вещами, они постепенно изобрели искусства и все другие занятия, полезные для жизни в коллективе. Короче говоря, сама потребность была наставником человеческого рода во всех вещах, потому что она надлежащим образом указала путь к знанию этому живому существу, щедро наделенному природой и снабженному помощниками, чтобы быть готовым ко всему: руками, речью и присутствием духа». Из соображений чувства меры мы ограничимся этими размышлениями о начальном происхождении людей и о древнейшем образе жизни.
Между столь точным описанием Диодора и «Древней медициной» существуют совпадения. Но чтобы из этих совпадений сделать вывод о Демокритовом происхождении идеи, нужно быть уверенным, что Демокрит является источником Диодора. Доказать это невозможно, так как от утерянного произведения философа из Абдеры до нас дошло только название. Можно предположить, что Демокрит объяснял последовательность возникновения искусств степенью их необходимости. По его мнению, музыка — искусство молодое, и «ее породила не необходимость, но она родилась от излишеств». Однако по такому фрагменту можно сделать большие обобщения — восстановить всю Демокритову историю человечества. Влияние этого философа на «Древнюю медицину» считается очевидным, но на самом деле не имеет научных доказательств.
Менее проблематично сходство с другим досократовским мыслителем, Архелаем Афинским. Этот ученик Анаксагора Клазоменского сыграл важную роль в истории идей. Считается, что это он ввел в Афинах ионическую философию и был учителем Сократа. Как и автор «Древней медицины», Архелай считает, что первые люди питались как животные и жили недолго. Затем Архелай выделяет второй этап, когда люди отделились от других живых существ благодаря установлению законов, возникновению искусств и городов. Но несмотря на эти совпадения, мы все-таки воздержимся делать вывод о непосредственном влиянии афинского философа на врача. Насколько можно судить по нашему весьма косвенному знанию теорий Архелая, не все совпадает в деталях. К тому же Архелай объясняет генезис всех живых существ смешением тепла и холода.
Врач же в полемике со своими коллегами-новаторами отрицает это учение.
Короче говоря, наши знания о досократовских философах или софистах слишком косвенны и слишком неполны, чтобы судить о влиянии конкретного мыслителя на «Древнюю медицину». Сходство свидетельствует лишь о самых общих и очевидных выводах, доступных всем. Удивительная цельность теории в «Древней медицине» исключает, что она была создана компилятором. Это единственная полностью дошедшая до нас теория V века об эволюции человечества. Она представляет собой свидетельство исключительной важности в истории размышлений человека о своем происхождении.
Глава III
МЕДИЦИНА ПОД ВОПРОСОМ И РОЖДЕНИЕ ЭПИСТЕМОЛОГИИ
Уже в век Перикла, век открытий и ученого энтузиазма, достижения разума начали подвергаться сомнениям. Со второй половины V века создаются произведения, определяющие правила искусств (technai) в самых разнообразных областях. Появилась методическая литература, учебники по ораторскому искусству, медицине, диететике, кулинарии, гимнастике, борьбе, архитектуре, скульптуре, живописи и музыке. С другой стороны, зачастую возникали страстные дискуссии о самом существовании искусств или о методах их применения. «Гиппократов сборник» дает наилучшее представление об этой полемике.
С большим удивлением мы обнаруживаем, что существование искусств оспаривалось уже в самый момент их становления. В этом отношении очень познавателен трактат из «Гиппократова сборника» под названием «Искусство». Автор начинает его с формулировки: «Есть люди, которые создают себе искусство (technen) чернить искусства (technas)». Тема трактата — доказательство существования искусства медицины в ответ на разнообразные возражения хулителей.
Это не первое свидетельство критики в адрес врачей. Мы уже видели, что их недостатки изобличались комедиографами, поэтами (Пиндар) и мыслителями (Гераклит). Но это — первое свидетельство того, что сама медицина была поставлена под вопрос. Противники, вооруженные язвительной иронией, обвиняют друг друга в невежестве. Врачи называют отрицателей медицины безумцами, превращая их в больных, которых должна лечить медицина. В «Гиппократовом сборнике» полемика присутствует часто, но нигде не занимает такого большого места, как в «Искусстве».
Кто же конкретно осмелился оспаривать существование искусств? Согласно обычаю ученых споров в V веке, они остаются анонимными. Врач-гиппократик называет их «те, кто нападает на медицину», «те, кто приписывает здоровье случаю и этим отрицает медицину» и т. д. С уверенностью идентифицировать их невозможно. Среди них явно были ученики софиста Протагора. «Мастер диспута», софист из Абдеры, написал произведение, где упомянуты все возражения, которые профан мог предъявить специалистам по искусству вообще или по каждому из них в частности. Это произведение, озаглавленное «О борьбе и о других искусствах», было известно еще во времена Платона. Так как в нем рассматривалось каждое искусство, оно должно было содержать и возражения против медицины. Вполне возможно, что наш трактат и является ответом на эти нападки, берущие начало в произведении Протагора. Мы считаем, что возражения против существования искусства медицины вполне могли исходить из софистских кругов.
Имена отрицателей медицины ушли в прошлое. Но осталось главное: мы знаем аргументы, которыми они пользовались. Автор «Искусства» полностью их осветил. Первый аргумент: выздоровление больных на самом деле — результат случая, потому что больные умирают, несмотря на помощь врачей. Вот как врач-гиппократик говорит об этом: «То, что среди больных, кого лечит медицина, есть люди, которые полностью выздоравливают, признается. Но из-за того, что не все выздоравливают, на медицину возводится хула, и те, кто о ней плохо говорит, приводя в пример людей, умерших от болезней, утверждают, что те, кто выживает, обязаны этим случаю, а не искусству».
Подобные соображения позже будут вызывать полемику. Цицерон в своем трактате «О природе богов» повторяет: «Медицина тем не менее не является искусством даже не потому, что не все больные выздоравливают».
Второй аргумент: больные выздоравливают, не обращаясь к врачам. Автор-гиппократик не оспаривает этот факт, но опровергает выводы:
«Тот, кто поддерживает противоположное мнение, возразит, что многие люди исцелились от болезней, не прибегая к помощи врача. Что касается меня, я не оспариваю это замечание. Но я думаю, что даже не прибегая к врачу, они, возможно, соприкасались с медициной, разумеется, не в такой степени, чтобы знать, что в ней правильно, а что — неправильно, но в той степени, что они могут добиться успеха, сами применяя средства, аналогичные тем, которые они получили бы, обратившись к врачу. И это, конечно, наилучшее доказательство реального существования искусства и его величия, потому что именно те, кто не верит в его существование, обязаны ему своим спасением».
Последний аргумент касается врачей, которые отказываются лечить неизлечимые болезни. По этому поводу мы уже излагали язвительный ответ автора «Искусства» в разделе о прогнозе неизлечимых болезней. Нет нужды к этому возвращаться.
Заслуга трактата «Искусство» не только в том, что он с крайней точностью сообщает нам о нападках, которым подвергалась медицина. Он показывает нам, как это обстоятельство положительным образом стимулировало, давало пищу для размышлений практиков. Без этих профессионалов-хулителей врач-гиппократик не стал бы с такой убедительностью излагать свою собственную концепцию искусства.
Благодаря «Искусству» мы можем представить, какими были первые споры о науке. Не будет лишним сказать и о первых эпистемологических соображениях. Ведь автор «Искусства» хорошо осознавал, что в этой дискуссии затронута не только медицина: ее противники подвергали сомнению любое другое искусство и любую другую науку. Это хорошо доказывает общий тон, взятый в начале опровержения: оно выступает в защиту всех искусств. Нас восхищает сложный характер этой эпистемологической дискуссии, которая предполагает хорошее знание врачом философии. Он умело жонглирует понятием «существовать» и «не существовать»:
«На мой взгляд, не существует ни одной науки, которая была бы несуществующей. Ведь абсурдно считать, что одна из вещей, которая существует, является несуществующей. Ибо у вещей, которые ни в коем случае не существуют, какой факт можно было бы наблюдать, чтобы объявить, что они существуют? Если оказывается, что невозможно видеть вещи, которые не существуют, как и те, которые существуют, я не знаю, как можно подумать, что эти вещи несуществующие, раз их возможно увидеть глазами и постичь разумом. Но боюсь, что это не всегда так. Нет: то, что существует, всегда видимо и постигаемо, то, что не существует, невидимо и непостигаемо. А ведь в случае искусств мы постигаем, раз уж они изучаются, и нет ни одного из искусств, которое не было бы видимо в определенной форме».
В этом рассуждении, которое можно считать первым опытом общей эпистемологии, прежде всего ощущается влияние философии Парменида Элейского, его рассуждений о бытии и небытии. Подобно тому, как Парменид утверждает невозможность для существующего быть несуществующим, врач-гиппократик утверждает невозможность отрицать существование науки. Но если он и руководствуется принципами элеатизма, он переносит их в реальную действительность. Поскольку доказательством существования существующего он считает не только мысль, но и зрение, он радикально расходится с учением элеатов. Для элеата только мысль может постичь существующее — зрение замечает только становление. Реализм автора сочетает свидетельство и мысли, и зрения. Каждая наука видима и постигаема. Существование обучения науке доказывает само существование этой науки. Нашему современнику этот аргумент, конечно, покажется довольно странным, так как преподавание потеряло свой престиж и не является признаком непогрешимости. Но для древних наука существовала, если она преподавалась. Во всяком случае, эта мысль была общепризнана современниками автора-гиппократика, как сторонниками, так и противниками софистов. То, что нашему современнику явно покажется загадочным, так это утверждение автора, согласно которому «наука» (technd) видима, потому что имеет «форму» (eidos). Необычный характер формулировки частично связан с тем, что специальные термины на заре научного мышления имели еще широкий смысл, охватывающий и конкретное, и абстрактное. Греческое слово techne в век Перикла обозначало одновременно и науку, и искусство. Оно применялось как к искусству врача или кузнеца, так и к науке о красноречии. Что касается греческого слова eidos, то оно, согласно установленной этимологии, обозначало «то, что видимо», «видимую форму», конкретный смысл. Поэтому автор нигде не уточняет, что он понимает под «видимой формой» искусства или науки. Относительно медицины речь должна идти о различных процедурах, которые врач использует согласно порядку и нормам, то есть о наблюдении и лечении больного в своем кабинете или у изголовья больного. Теоретически мы вновь обнаруживаем здесь зрелищный аспект медицины, значение которого уже подчеркивали в описании медицинской практики.
Изложение общей эпистемологии, где автор «Искусства» доказывает существование наук, заканчивается второстепенной аргументацией, источником которой является философия языка:
«Я, со своей стороны, считаю, что искусства получили свое название по причине их формы. Так как абсурдно думать, что формы появляются от названий, это невозможно. Ибо названия являются установлением природы, тогда как формы являются не установлениями, а творениями».
Чтобы понять смысл этой аргументации, нужно перенестись в атмосферу споров о языке того времени. Под влиянием софистов ученые увлекались дебатами о статусе языка по отношению к действительности. Самым большим специалистом по этим вопросам был Продик Косский. Он хвалился, что откроет всю правду о проблеме правильности слов, если ему заплатят кругленькую сумму в пятьдесят драхм. Тот, кто потратит только одну драхму, как это было в случае с Сократом, получит сокращенный урок.
Существовали две противоположные теории по проблеме отношений между названиями и реалиями, которые назывались реалистической и номиналистической теориями. Согласно первой, названия по природе соответствуют реалиям, язык является естественным. Согласно второй, названия присваиваются реальным вещам по обычаю, язык является условным. Теория языка, на которую опирается автор «Искусства», — более тонкая, промежуточная между этими двумя крайностями. Совершенно самобытно определяя язык как творение природы, он признавал специфичность языка в соответствии с номиналистической теорией, но сохранял аналогию между рядом названий и реальных предметов, которые они обозначали. Названия являются установлениями природы, воспроизводящими реальные предметы, которые являются творениями природы. Таким образом, существование названий есть признак существования реальных предметов, которые они обозначают. Итак, второстепенный аргумент состоит в утверждении того, что различные науки существуют, поскольку имеют названия.
Как видим, это первое свидетельство об общей эпистемологии широко использует философские проблемы, обсуждаемые в то время, особенно онтологические. Но оно имеет большое значение не только как древнейшее свидетельство об эпистемологии, но еще и потому, что написано ученым, а не философом. Мы знаем, что эпистемология долго была областью философии, и традиционно считается, что она началась с Платона. Теперь мы видим, что эпистемологические рассуждения восходят к доплатоновскому периоду и не были прерогативой только софистов и философов.
Отдав дань онтологии, автор переходит к размышлениям о познании собственно медицины. Нас, конечно, больше интересует эта часть работы.
Автор устанавливает различия между двумя категориями болезней, которым соответствуют два средства познания: зрение и осязание действуют в случае видимых заболеваний, ум — когда болезни скрыты в полостях тела. Одна из самых красивых сентенций касается именно этого различия: «Все, что ускользает от взгляда глаз, побеждается взглядом ума». Это формулировка метафоры «взгляд ума» или «глаза души», которая будет употребляться не только греками и римлянами, но и в европейской литературе. Если это выражение и кажется новым (судя по сохранившимся текстам), различение двух путей познания — чувством и разумом — не было новшеством в греческой философии. Не без основания был привязан следующий отрывок из Демокрита:
«Есть два вида познания: одно — достоверное познание, другое — неясное. Группа неясного познания следующая: зрение, слух, обоняние, вкус, осязание. Достоверное же познание отделено от нее… Когда неясное познание больше неспособно видеть слишком маленький предмет, ни слышать, ни обонять, ни попробовать, ни осязать, а предмет для исследования слишком тонок, на смену приходит подлинное познание».
Однако между философией и медициной существует значительная разница. Демокрит обесценивает познание чувствами, называет его неясным и возвеличивает познание разумом, тогда как врач ни на минуту не сомневается в актуальности зрения, так как знает цену визуального наблюдения. Более того, по мнению врача, познание разумом не обладает быстротой визуальной информации. В случае скрытых болезней исследование происходит медленно, «так как врач, поскольку ему невозможно увидеть зрением большую часть тела, ни осведомиться о ней по слухам, прибегает к умозаключениям». Те, кто критикуют медицину за медлительность, несправедливы, так как «она является виной не искусства, а природы тела». Противопоставляя, как и философ, два пути познания, врач предполагает сотрудничество зрения и разума. Он показывает, что медицина, используя видимые, естественные признаки, такие как дыхание, выделение жидкостей или пота, осведомляет разум о природе невидимых болезней. Так медицинская практика смогла обогатить философию познания.
Автор трактата «Искусство» в высшей степени склонен к размышлениям о своей деятельности. Эта склонность вообще характерна для врача-гиппократика.
Лучший способ определить необходимые условия для своей деятельности — это исходить из понятия, противоположного понятию technо, а именно — tuche. Эта антитеза между искусством и случаем, или, если хотите, наукой и везением, с V века была темой споров о различных видах деятельности, которые претендовали на статус искусства или науки. Она появляется даже в театре. Еврипид в «Алкестиде» образно говорит: «То, что зависит от случая, не постигается искусством». Но до Платона и Аристотеля мы чаще всего встречаем это слово (tuche) в специальных трудах врачей. Уже в «Древней медицине» упоминание случая используется для опровержения абсурдной теории, что искусства медицины не существует: «Если бы искусства медицины вообще не существовало (…), случай полностью определял бы судьбу больных». Об открытиях медицины он говорит, что они обязаны своим появлением науке, а не случаю.
Эта антитеза занимает большое место в трактате «Искусство», особенно в ответе на первый аргумент противников. Ответ полностью построен на этой антитезе:
«По правде говоря, я тоже не отказываю случаю в праве на успех, но считаю, что неправильное лечение болезней, как правило, кончается неудачей, тогда как хорошее — успехом. Потом, как это возможно, чтобы те, кто полностью исцелился, приписывали бы причину чему-то другому, а не искусству, если они исцелились, прибегая к нему и отдавая себя его услугам? Ибо они не пожелали надеяться только на случай, поскольку обратились к искусству. Поэтому они далеки от того, чтобы приписывать выздоровление случаю, но скорее приписывают его искусству. Ибо лишь только они обратились к нему и доверились ему, они увидели его реальность и ощутили его силу, раз его работа была доведена до успешного конца».
Делая небольшую уступку своим противникам и признавая, что случай иногда может сыграть свою роль в успехе или неудаче врача, автор энергично настаивает на реальной силе искусства, применение которого, если оно правильное, обычно сопровождается успехом. Роль случая сводилась к минимуму, сила науки утверждалась. То же мы встречаем в трактате:
«Тот, кто знает медицину, не ждет ничего от случая, а добьется успеха со случаем или без него. Вся медицина твердо обоснована, и прекрасные доктрины, которые ее образуют, не нуждаются в случае. Ибо случай автократен и не позволяет собой командовать, и даже молитвой его нельзя заставить прийти, тогда как наука позволяет собой командовать и приносит успех каждый раз, когда тот, кто ее знает, желает ею воспользоваться».
Понятия «наука» и «случай» не совсем абстрактны. В этом последнем отрывке они даже персонифицированы, когда, кажется, сравниваются с двумя женщинами или, возможно, с двумя богинями с противоположными характерами. Одна властная, и ее нельзя уговорить даже молитвой, другая же легко уступает, по крайней мере, сведущему человеку. Дело в том, что греческое слов tuche, которое соответствует французским словам hasarcl (случай), chance (везение, удача), fortune (успех), действительно будет обозначать божество. Здесь зарождается знаменитое рассуждение Галена, где он сравнивает богиню Фортуну, окруженную своими приверженцами, и бога искусств Гермеса в сопровождении его последователей. Несколько отрывков дадут представление об этой аналогии:
«Не стыдно ли презирать культуру искусств и следовать за Фортуной? Чтобы разоблачить порочность этого божества, древние изображали ее в живописи или скульптуре в образе женщины (что уже было символом безрассудства), вложили ей в руки руль, поставили у ее ног сферический пьедестал и закрыли ее глаза повязкой, желая всеми этими атрибутами показать нам ее непостоянство. И наоборот, посмотрите, насколько отличны атрибуты Фортуны от атрибутов Гермеса, господина разума и владеющего всеми искусствами: это веселый молодой человек, красота которого не усилена украшениями, а является отражением достоинств его души. Его лицо улыбающееся, глаза зоркие, пьедестал имеет прочную форму куба…
Посмотрите на спутников Фортуны, вы увидите, что все они праздны и неумелы в искусствах; влекомые надеждой, они бегут за быстроногой богиней, одни ближе, другие дальше, некоторые даже повисли на ее руках… Но другая свита, свита Гермеса, состоит только из благопристойных и возделывающих искусства людей; мы не видим, чтобы они бежали, вопили или спорили. Бог стоит посередине, все расположились вокруг него в соответствующем порядке; каждый сохраняет место, которое ему было указано. Ближе всех стоят к Гермесу и непосредственно его окружают геометры, математики, философы, врачи…».
В эпоху Гиппократа, очевидно, были еще далеки от столь точного и уничижительного изображения богини Фортуны. Однако понятие случая существует и объясняется как контраст с понятием искусства и науки.
Будучи антонимом случая, наука определяется прежде всего способностью устанавливать различия между правильным и неправильным. Автор «Искусства» дает по этому поводу очень четкие формулировки:
«Раз то, что правильно и что неправильно имеет свои пределы, каким же образом не было бы науки? То, что я называю ненаукой, это когда никоим образом не различается правильное и неправильное; поскольку каждое из этих двух понятий существует, это не может быть творение ненауки».
С этой точки зрения даже ошибка имеет позитивное значение: «Допущенные (в режиме) ошибки, как и благоприятный выбор, являются свидетельством существования (медицинской науки)».
В реальной действительности этому теоретическому различию между правильным и неправильным соответствует разница между хорошими и плохими врачами. Это тоже использовано в качестве критерия существования медицинской науки, о чем свидетельствует следующий отрывок:
«Среди профессионалов (медицины) одни посредственные, другие намного превосходящие. Эта разница не существовала бы, если бы не существовала медицина, и если бы в ней не было никакого наблюдения и никаких открытий, но все были бы одинаковы без опыта и знания медицины, и случай целиком бы управлял судьбами больных. На самом деле это не так; но как и в других искусствах, профессионалы очень отличаются друг от друга сноровкой и умом, так же обстоят дела и в медицине».
Автор «Древней медицины» хотел бы считать началом искусства медицины открытие режима для здоровых людей, но сталкивается с общим мнением, что кулинария не является искусством, и вынужден признать, что это мнение имеет под собой основания:
«Какое более правильное и более соответствующее название можно дать этому открытию (режим для здоровых людей) и этому исследованию, чем название медицины, раз речь идет об открытии, сделанном для здоровья, блага и питания человека и заменившем режим, который был источником страданий, болезней и смерти?
Если это обычно не считается искусством, то это не без оснований, ибо в области, где никто не является несведущим, а все знающими в силу привычки и необходимости, никто не заслуживает звания «специалиста в искусстве».
Разница между хорошими и плохими врачами особенно ярко проявляется в случае самых опасных болезней. Автор «Ветров» заявляет:
«При самых скрытых и самых трудных болезнях действуют больше с помощью здравого смысла, чем сноровки. Именно при таких болезнях обнаруживается величайшая разница между компетентностью и некомпетентностью».
Автор «Древней медицины» более полно развивает эту тему:
«Как мне кажется, большинство врачей подвержено той же участи, что и плохие лоцманы. Ведь эти люди, когда совершают ошибку, ведя корабль в спокойном море, делают это незаметно для других; но когда они застигнуты сильной бурей и ветром, вот тогда всем ясно, что они потеряли корабль из-за их невежества и ошибки. Это же относится к плохим врачам, которых очень много: когда они лечат больных, у которых нет ничего серьезного, и у них нельзя вызвать ничего серьезного, совершив грубейшую ошибку, — а таких болезней очень много, и они возникают чаще, чем тяжелые болезни, — в таких случаях они могут допускать ошибки, и никто ничего не заметит. Но когда они сталкиваются с тяжелой, сильной и опасной болезнью, тогда их ошибки и незнание искусства бросаются в глаза всем.
Для одного и для другого расплата не заставляет себя ждать, она тут как тут».
Итак, если в царстве случая отсутствует понятие «хорошо» и «плохо», а все одинаково случайно, то в искусстве медицины между хорошим и плохим — большая разница и уровень компетентности проявляется в решающей момент. Царство науки — это царство различий. «Врач стоит множества людей», — сказано еще в «Илиаде». Эта традиционная мысль о превосходстве человека науки является составной частью самого определения науки со времени ее возникновения. И наука, поскольку она не распределена равномерно между всеми гражданами, не будет рассматриваться как политическая добродетель. В этом смысл мифа Протагора, рассказанного Платоном, где открытие искусств, доступных отдельным людям, дополнилось приобретением политических добродетелей, равномерно распределенных между людьми:
«Тогда Зевс в тревоге за наш род, находящийся под угрозой исчезновения, посылает Гермеса принести людям целомудрие и справедливость, чтобы в городах была гармония и созидательные узы дружбы».
Гермес спрашивает Зевса, каким образом он должен дать людям целомудрие и справедливость: «Должен ли я распределить их, как другие искусства? Они распределены следующим образом: одного врача достаточно для множества непосвященных, так же обстоит дело и с другими специалистами. Должен ли я дать целомудрие и справедливость всему роду человеческому или распределить их между всеми?» — «Между всеми,» — говорит Зевс, — и пусть каждый имеет свою долю, ибо города не могли бы существовать, если бы некоторые были бы ими наделены, как это случается с другими искусствами».
Наука — не только мир дифференциации ценностей и людей. Она также постигает связи вещей. Тогда как случай — это символ беспорядка и стихийности, наука открывает естественный порядок явлений. Одной из величайших заслуг врачей «Гиппократова сборника» является изложение в самой всеобъемлющей форме того, что позже назовут принципом детерминизма. Все, что происходит, имеет причину. Теоретическое изложение этого принципа находится как раз в трактате «Искусство»:
«Стихийное явно обречено быть ничем, ибо для того, что происходит, можно найти «почему» (dia ti), а поскольку существует «почему» (dia ti), у стихийного нет никакой реальности, разве что только название. Наоборот, медицина, поскольку она из категории «почему» (dia ti) и предвидения, имеет и всегда будет иметь реальность».
Вероятно, этот врач не первым в классической Греции сформулировал идею о необходимой связи явлений. Левкипп, основоположник атомизма и ученик Сократа, в своем трактате «О духе» уже говорил:
«Ни одна вещь не возникает беспричинно, но все вещи возникают по причине и необходимости». У философа, как и у врача, мы находим отрицание случая, как необходимого или стихийного творения реальности. Однако уточнить мысль Левкиппа не позволяет отсутствие контекста. Во всяком случае, Гиппократов текст по своей формулировке предвосхищает Аристотеля, согласно которому искусство определяется знанием «почему». Новым и примечательным у нашего автора является то, что понятие причинности уже связано с понятием предвидения.
Знание причин врачу необходимо для того, чтобы назначить правильное и естественное лечение. Автор «Искусства» говорит об этом:
«Разуму надлежит узнавать причины болезней и уметь лечить их всеми видами лечения, мешающего им развиваться». Автор «Ветров» рассуждает в том же направлении: «Когда мы знаем причину болезней, мы можем прописать телу то, что ему полезно, отправляясь от противоположного для противостояния болезни. В самом деле, эта медицина является самой соответствующей природе».
По этому отрывку можно судить, что каузальный метод является непременным условием подлинного медицинского искусства.
Наконец, трактат «Древняя медицина» настаивает на необходимости для науки не останавливаться на описательном и предписывающем изложении, а перейти к пояснительному, с учетом причин. Этот отрывок знаменит. Определив задачу врача, который должен изучить влияние на человека пищевого и общего режима, автор в качестве примера берет сыр:
«Недостаточно просто сказать: «Сыр — плохая пища, так как он вызывает недужность у того, кто его съел», но нужно сказать, какой недуг он вызывает, почему (dia ti) и какой субстанции в человеке он не соответствует». Таким образом, наука должна быть причинной или ее не существует.
Итак, мы видим в самых первых эпистемологических текстах древней Греции, как из удивительно трезвых размышлений о медицинском искусстве возникают самостоятельные понятия, которые в течение веков будут руководить развитием науки. Разумеется, существует разрыв между теоретическими заявлениями и их практическим применением. Например, автор «Древней медицины», несмотря на свою убежденность в необходимости причинного знания, не производит никакого экспериментального исследования по своей программе. Присутствует лишь определенное концептуальное построение: наука, которая опирается на различие, синтез и предвидение, полярна случаю, необъяснимому и непредвиденному. Это открывает парадигму порядка с исключением беспорядка, которая будет основой детерминистической концепции науки до тех пор, пока не подвергнется сомнению современной эпистемологии.
Медицина, как мы уже говорили, не была единственной сферой деятельности, превратившейся в науку во второй половине V века. Это относится также и к риторике. В V веке с развитием института гражданских судебных процессов в демократических городах, судебная риторика казалась такой же необходимой для блага граждан, как медицина. Медицина была средством спастись от болезней и смерти, риторика была для гражданина средством избежать ущерба имуществу. Есть аналогия между этими двумя видами деятельности. Логограф, который за плату составлял судебные речи для клиента, предписывал аргументацию для устранения ущерба точно так же, как врач за плату прописывал своему больному самые эффективные лекарства для устранения болезни. Поэтому нет ничего удивительного, что параллельно с теоретическими работами, написанными врачами, появились труды по искусству риторики. Известны имена авторов первых трактатов, которые назывались technai. Цицерон, ссылаясь на Аристотеля, говорит, что первыми правила риторики изложили сицилийцы Коракс и Тисий, когда на Сицилии после уничтожения тирании участились гражданские процессы. К сожалению, эти труды не сохранились. Из-за этого пробела мы рискуем преувеличить роль врачей в эпистемологических рассуждениях в ущерб теоретикам по красноречию. Однако значение, которое придает Платон сравнению с искусством медицины, свидетельствует, что именно эпистемологические рассуждения врачей воспринимались современниками как авангардные исследования. Они были транспонируемой моделью. Платон позаимствует эпистемологическую модель медицины, науки о теле, чтобы применить ее к риторике.
Действительно, существуют аналогии между Гиппократовой и Платоновой эпистемологией. Если взять два диалога, где афинский философ критикует риторику своего времени и пытается отстаивать подлинное искусство красноречия, мы вновь обнаружим, что научное знание — это каузальное знание. В «Горгии» Платон устами Сократа заявляет, что знание причин — это отличительный критерий того, что является искусством и что не является. Для установления этого отличия он противопоставляет кулинарию медицине: «Я считаю, что кулинария не является искусством (techne), но ремеслом (empeiria), потому что она не содержит никакого объяснения способа, согласно которому она предписывает то, что предписывает (…). Она неспособна сказать причину каждой вещи (…). Я говорил вкратце, что кулинария мне не кажется искусством (technе), но ремеслом (empeiria), тогда как медицина — это искусство, потому что (я имею в виду медицину) изучила причину того, что она делает, и может дать объяснение каждой из этих вещей, тогда как другая (…) имеет свойства, совершенно лишенные искусства, так как не изучает причину…».
В «Федре» для объяснения подлинного искусства риторики Платон берет в качестве модели медицину и ссылается на метод Гиппократа. Как врач устанавливает причинные отношения между различными видами продуктов или лекарств и их воздействием на различные части тела (для того чтобы их лечить и укреплять), так и философ устанавливает причинные отношения между различными типами речей и различными типами душ для того, чтобы знать, как их убедить:
«Классифицировав виды речей и виды душ (согласно искусству), он (оратор) должен перейти к обзору всех причин, связывая каждый тип (речи) с каждым типом (души), и обучая, по какой причине такая-то душа под воздействием такой-то речи была убеждена или нет».
Таким образом, причинное знание является необходимым условием существования науки у Платона, как и у автора-гиппократика.
Но между Платоновой и Гиппократовой эпистемологией возникают расхождения, касающиеся противопоставления наука-ненаука. Тогда как ненаука у врачей-гиппократиков была синонимом везения и случая (tuchе), Платон заменяет ее словом ремесло (empeiria), как в «Горгии», так и в «Федре». Что касается «Горгия», достаточно сослаться на уже приведенный отрывок о кулинарии, где сказано, что она не искусство (tuchе), а ремесло (empeiria). В «Федре» искусство (technе), как медицинское, так и риторическое, противопоставляется ремеслу (empeiria) и навыку. У врачей-гиппократиков, наоборот, опыт (peirе) — это качество человека, который знает синоним компетентности. Он всегда имеет положительное значение. Сравнительный очерк Гиппократовой и Платоновой эпистемологии позволяет убедиться, что, несмотря на явное сходство, в теории научного познания происходит концептуальная реорганизация.
Своим авторитетом Платон кладет начало принижению значения эмпирического познания. Эта реорганизация Платона способствовала тому, что познание пошло двумя путями: эмпирическим, который будет реабилитирован в секте врачей-эмпириков, и логическим, проповедуемым врачами догматической секты. И те, и другие будут ссылаться на Гиппократа, отыскивая у него то, что хотели найти. Но эти две формы познания были равноправны в Гиппократовой эпистемологии. Прочтение Гиппократа часто происходит в свете концептуального расчленения, которого в его время не существовало.
Глава IV
КРИЗИС МЕДИЦИНЫ И ОТНОШЕНИЯ С ФИЛОСОФИЕЙ
Против нападок отрицателей медицины врачи должны были выступить единым фронтом. Но когда речь шла о методах, специалисты расходились во взглядах, и внутренняя полемика могла быть такой же ожесточенной, как и внешняя. Проблема, рождавшая споры в медицинских кругах, касалась отношений между медициной и философией. Были сторонники и противники философской медицины.
Тогда как внешние оппоненты известны только опосредованно, через врача-гиппократика, дебаты о медицине и философии стоят в самом центре «Гиппократова сборника». Он сохранил произведения, представляющие каждое из этих направлений. Сборник являет собой живое досье кризиса медицины в том смысле, в каком врачи-гиппократики говорят о кризисе болезни. Это был решающий момент, когда медицина начала утверждать свою независимость от философии.
Философия в Ионии процветала задолго до написания древнейших Гиппократовых трактатов. Те, кого называют досократовскими философами — Фалес, Анаксимандр и Анаксимен — жили в VI веке в Милете. В VI веке жил и Пифагор, родившийся на острове Самос во время правления знаменитого тирана Поликрата Ксенофана. Философия первых милетцев была прежде всего умозрительным учением о природе — космологией. В их трудах, часто традиционно озаглавленных «О природе», они пытались дать более или менее рациональное объяснение небесным, наземным и подземным явлениям. Речь шла, таким образом, о всеобщем знании. «Всеобщее знание, — как сказал в следующем веке Гераклит, — не просвещает разум, иначе оно просветило бы Гесиода и Пифагора, а также Ксенофана и Гекатея».
Кажется, не было таких больших или малых проблем, касающихся земли, воды, воздуха и огня, которые их бы не интересовали. Мы упомянем одну, потому что она имеет отголосок в Гиппократовом трактате. Для этих первых философов, живущих в Милете, большой торговой гавани, одним из явлений, требующих объяснения, было существование соленого моря рядом с источниками пресной воды. Как образовалось море, и почему оно соленое? Сама постановка вопроса характеризует «природную философию». Она нацелена на объяснение природного явления теорией его происхождения. Анаксимандр Милетский считал, что «море — это осадок первичной влаги, большая часть которой была высушена и притянута в высоту огнем (солнца), и остальная часть которой трансформировалась в результате полного сваривания».
Его современник Ксенофан из Колофона тоже знал о феномене испарения соленой морской воды и правильно объяснил образование облаков и дождей, падающих в форме пресной воды: «Ксенофан говорит, что от теплоты солнца, как первичной причины, возникают небесные явления, так как когда влага притягивается в высоту с моря, пресная ее часть отделяется из-за тонкости ее частиц, темная образует облака и по причине сгущения падает вниз в форме дождей». В следующем веке теория Анаксимандра будет подхвачена знаменитым Диогеном из Аполлонии. Именно это объяснение было выбрано автором трактата «Воздух, вода, местности», когда он рассуждал о влиянии воды на здоровье. Вот как он понимает образование дождя и объясняет, почему пресная вода самая легкая. Отрывок заслуживает быть процитированным, так как он дает исключительно полное объяснение:
«Дождевые воды самые легкие, самые пресные и самые чистые из всех вод. Начну с того, что солнце притягивает и увлекает в высоту самую легкую и самую летучую часть воды. Это делает очевидным образование соли; соленая часть остается на месте по причине своей плотности и веса и образует соль, тогда как самая летучая часть увлекается солнцем в высоту по причине своей легкости. Такое притяжение происходит не только из воды болот, но также и из моря, и из всего, что содержит влагу. А влага есть везде. У самих людей солнце притягивает самую летучую и легкую часть влаги. Вот доказательство этого: когда человек идет или сидит па солнце в одежде, на всей поверхности кожи, открытой для солнца, пота нет, так как солнце увлекает вверх появившийся пот, и, наоборот, на всей закрытой одеждой или чем другим поверхности пот есть, ибо он предохранен тем, что закрывает тело от притяжения солнцем, так что он не исчезает от воздействия солнца. Когда человек уходит в тень, пот равномерно распределяется по всему телу, так как лучи солнца до него не доходят… Итак, после того как вода была увлечена и поднята, и, смешанная с воздухом, перенесена в разные стороны, темная и мутная часть отрывается и разделяется, чтобы образовать туман и мглу, тогда как самая легкая и прозрачная часть остается и смягчается под воздействием солнца, которое ее жжет и варит. То же самое и с остальным: всякая сваренная субстанция всегда становится мягкой. Итак, поскольку эта часть распылена и еще не соединилась, она поднимается вверх, но когда она где-то собралась и уплотнилась в одном и том же месте под воздействием ветров, которые внезапно столкнулись между собой, тогда она падает в форме осадков из того места, где уплотнение самое большое. Естественно, это происходит тогда, когда облака, соединенные и пришедшие в движение под воздействием ветра, резко отталкиваются ударом встречного ветра и других облаков. В этот момент первые облака сгущаются на месте, тогда как облака, идущие сзади, наталкиваются на первые; таким образом все уплотняется, темнеет, сгущается в одном и том же месте и по причине своей тяжести падает в виде осадков: образуются дожди».
Объяснения, данные врачом, аналогичны объяснениям досократовских философов и даже отличаются оригинальностью. Новым является наблюдение, касающееся пота, подтверждающее закон, по которому солнце притягивает все жидкое. Таким образом, наблюдения за биологическими явлениями поддерживают космологические теории.
Внимание, уделяемое врачом человеку, естественно, но оно не было чуждо и философам. С VI и до второй половины V века наблюдается образование центров философских исследований. В V веке философы были преимущественно космологами. Первые милетцы — Фалес, Анаксимандр и Анаксимен — занимались больше астрономией и физикой, чем антропологией или медициной. Только пифагорейцы, живущие в Кротоне, где существовала медицинская традиция, составляли исключение. Именно в этом городе появляется первый известный философ-врач. Речь идет об Алкмеоие, который был пифагорейцем или, по крайней мере, тесно с ними связан. Он был молод, когда Пифагор был уже стариком. В «Метафизике» Аристотель упоминает о нем как о философе. В истории медицинской мысли он занимает первостепенное место: ему мы обязаны древнейшим из имеющихся у нас определений здоровья и болезни. Согласно Алкмеону Кротонскому, здоровье проистекает из равновесия и соединения составных элементов человека (влажное, сухое, горячее, холодное, горькое, сладкое и т. п.); болезнь же вызвана преобладанием одного из них. Эта концепция будет взята на вооружение врачами-гиппократиками.
В V веке философы расширили свои интересы, уделяя больше внимания сфере жизни человека.
Самым знаменитым из представителей этого течения является Эмпедокл из Агригента на Сицилии. Правда, в его случае симбиоз биологии и космологии естественен, потому что он, как Алкмеон Кротонский, был и философом, и врачом. Его медицинская деятельность сейчас гораздо менее известна, чем философское творчество. Однако она засвидетельствована древним источником. Гален упоминает Эмпедокла среди руководителей группы врачей Италии, которые соперничали с косскими и книдскими Асклепиадами (два других — это Филистион и Павсаний). Именно Павсанию Эмпедокл посвятил свой большой философский труд «О природе». Он написал и работу по медицине, но она до нас не дошла. О Эмпедокле-враче сообщают многочисленные, более или менее достоверные истории. Он якобы вылечил женщину по имени Панфея, которая была приговорена другими врачами. Он будто бы положил конец эпидемии в соседнем городе Селинонте, повернув здоровые воды реки в другую реку, испарения которой были причиной эпидемии. Его якобы прозвали «Останови ветер» за то, что он остановил эпидемию, вызванную вредным для здоровья южным ветром, обложив стеной седловину горы, через которую ветры проникали в долину (или приказав разложить вокруг города ослиные шкуры). Самый экстраординарный случай произошел с женщиной, жизнь которой он в течение месяца поддерживал при остановке дыхания. Есть соблазн обвинить авторов в вымысле. Но сам Эмпедокл дает повод для создания образа врача-чародея, когда заявляет:
«Ты узнаешь все лекарства, предохраняющие от недугов и старости, так как я это сделаю для тебя одного. Ты узнаешь силу неутомимых ветров, которые, устремляясь на землю, своим дыханием уничтожают нивы. И наоборот, если захочешь, ты поднимешь ветры, которые почитаются в награду за их благодеяния. Ты за мрачным дождем пошлешь благоприятную людям сушь; и ты пошлешь также за сухим летним временем потоки воды, питающие деревья… Ты отберешь у Гадеса силу умершего человека…».
Кажется, что Эмпедокл еще не установил четкого различия между магией и медициной, как это сделают через несколько лет гиппократики. Даже делая скидку на пророческий тон в сочетании с поэтическим жанром, следует признать, что обещания Эмпедокла несовместимы с Гиппократовой философией и даже попадают под удар обвинений автора «Священной болезни», когда он бичует тех, кто утверждает, что может вызвать «ненастье или хорошую погоду магическими действиями или жертвоприношениями».
Образ всемогущего чародея, который создал себе Эмпедокл, не помешал ему в поэме «О природе» рационально подойти не только к космологическим вопросам, но также и к крупным проблемам биологии, актуальным в его время; это зарождение, пищеварение, дыхание, чувственное восприятие, мысль, сон и смерть. Его объяснение дыхания чередующимися движениями внутренней крови и внешнего воздуха стало знаменитым потому, что он проиллюстрировал его красивым поэтическим сравнением с чередующимися движениями воды и воздуха в «клепсидре», вазе с перфорированным дном, которую археологи называют «цедильной воронкой».
Эта тенденция к интеграции биологических и космологических исследований была, может быть, еще более глубокой у Анаксагора, хотя он и не был врачом, как Эмпедокл.
Уроженец города Клазомены в Малой Азии, Анаксагор был старше Эмпедокла, но его творчество прогрессивнее. Как и Эмпедокл, Анаксагор считал, что Вселенная образована первичными элементами. Но тогда как первичные элементы Эмпедокла преимущественно космологические — воздух, огонь, вода и земля, — элементы Анаксагора скорее биологические. «Элементы, — говорит он, — являются гомеомериями, как, например, плоть, кость и любая вещь этого типа». Хотя гомеомерии (субстанции), образованные из подобных частей, неисчислимы, Анаксагор чаще называет те, что составляют человеческое тело.
Дело в том, что он преимущественно размышлял над принципом зарождения. По его мнению, человеческое семя содержит смешанные гомеомерии, которые образуют потом тело: плоть, кости, кровь, нервы, сосуды, ногти и даже волосы. Он спрашивает риторически: «Иначе, как бы могло случиться, что волос был бы порожден от неволоса, а плоть от неплоти?». Малый размер частей в семени делает их невидимыми, но вместе с ростом они отделяются и становятся видимыми.
Эту биологическую модель зарождения Анаксагор транспонирует на космологию. Примечательно, что субстанции, привычные для космологов, такие как огонь и воздух, у Анаксагора являются не первичными элементами, как у Эмпедокла, а смесями. Кажется, широкая публика ничего не понимала в этих тонкостях. Для граждан Афин Анаксагор был философом, который имел наглость утверждать, что солнце — вовсе не бог, а раскаленная масса. И хотя он был учителем и другом Еврипида и Перикла, он стал жертвой суеверия народа, осудившего его за нечестивость.
Интерес Анаксагора к биологии подтверждается его опытами над животными. Об этом свидетельствует история, рассказанная Плутархом. Периклу принесли из поместья однорогого барана, и прорицатель Лампонт истолковал эту аномалию как знак будущей победы над Фукидидом, соперничавшим с Периклом за обладание властью в Афинах. Но Анаксагор, который при этом присутствовал, вскрыл череп животного и показал присутствующим, что аномалия вызвана атрофией мозга: вместо того чтобы занимать всю черепную коробку, мозг в форме яйца оканчивался верхушкой у корня единственного рога. Присутствующие пришли в восхищение от учености Анаксагора. Не без злорадства Плутарх добавляет, что позже они пришли в восхищение от прорицателя Лампонта, когда его предсказание сбылось. Таким образом, Анаксагор — ученый, который для рационального толкования биологических явлений опирался на наблюдение. Его действия можно сравнить с действиями автора «Священной болезни», который вскрывал череп животных, больных эпилепсией, чтобы констатировать патологическое состояние мозга и показать, что не бог был причиной этой болезни:
«В этом особенно можно убедиться на животных, больных этой болезнью, и в частности на козах: если вы расколете голову, то обнаружите, что мозг влажный, что он полностью заполнен водой и дурно пахнет. Благодаря этому вы признаете, что не бог изменяет тело к худшему, а болезнь».
Так, в конечном счете, философ из Клазомен оказался ближе к Гиппократову мышлению, чем философ-врач из Агригента.
Именно современник Анаксагора, критянин Диоген Апол-лонийский лучше всего позволяет оценить значение медицинских знаний в философии того времени. Отдавая должное старой космологической теории Анаксимена, он обновляет ее благодаря своему возросшему интересу к биологии и медицине. Он принимает основную гипотезу милетской философии: все происходит от единственной первопричины, и эта первопричина — воздух, как и у его учителя Анаксимена. Но знание человека у Диогена более точное. Он посвятил целый трактат природе человека. В большом труде «О природе» он обнаруживает блестящее знание анатомии человека, когда говорит о биологической проблеме зарождения. Когда он объясняет, что семя является мелкой, теплой и пенящейся кровью, он дает длинное описание сосудов, уровень которого не уступает самым подробным описаниям «Гиппократова сборника». Аристотель целиком приводит это описание наряду с описанием Полибия, ученика и зятя Гиппократа, когда рассказывает об анатомических знаниях своих предшественников. Не является ли это явным свидетельством того, что философы и врачи могли соперничать в области познания человека?
Границы между философом и врачом становятся размытыми до такой степени, что порой трудно понять, обладал ли философ медицинскими знаниями или сам был врачом. Не был ли врачом Диоген Аполлонийский? Мы располагает другими свидетельствами его медицинской компетентности. Диоген считал, что язык, точка окончания всех сосудов, позволяет извлечь огромное число признаков болезни. Он придавал большое значение для диагноза и прогноза болезни цвету лица. Так как эти подробности дошли до нас посредством медицинской традиции, вполне вероятно, что Диоген Аполлонийский считался в античности не только философом, но и врачом.
Отношения между досократовской философией и медициной получили новое освещение в конце XIX века с обнаружением «Лондонского анонима». Как мы уже знаем, первоисточник этого папируса — энциклопедия о врачах, которая была составлена в аристотелевской школе и приписана Менону. Папирус впервые познакомил ученых с теориями двух мыслителей, известных до тех пор как философы.
Гиппон, уроженец Самоса, жил в Южной Италии — в Регии, Кротоне и Метапонте. Он был хорошо известен афинянам, так как драматург Кратин изобразил его в своей комедии «Паноптэ», то есть «Всезнающие». (Эта сатира на философов появилась гораздо раньше «Облаков» Аристофана). Гиппон Самосский возродил древнюю теорию Фалеса. Он считал влагу первоначальной субстанцией Вселенной. Конечно, было известно, что он интересовался биологией, а именно проблемой зарождения и роста, куда он ввел арифмологию на основе чисел семь и десять. «Лондонский аноним» уточняет, что он объяснял болезни с точки зрения своей базовой гипотезы: изменение врожденной влаги в сторону избытка или недостатка вызывало возникновение болезней. Что касается смерти, то она происходит от полного иссушения организма, сегодня мы сказали бы — от дегидратации. Но, как кажется, он не был человеком большого ума. Во всяком случае, Аристотель строго судил о нем: он не ценил посредственность его мысли.
Второй философ, о медицинских теориях которого рассказал «Лондоноский аноним», — это Филолай Кротонский. В его учении мы вновь встречаемся с пифагорейством. Филолай принадлежит к поколению, которое видело драматический конец господства пифагорейцев в Кротоне. Сначала он отправился в добровольное изгнание в Луканию, потом в Фивы, где укрылась пифагорейская община и где он преподавал. Платон упоминает об этом преподавании в «Федоне» и называет двух его учеников — Суммия и Кеба, которые были с Сократом в тюрьме в последние минуты его жизни. По «Лондонскому анониму» Филолай полагал, что тело человека состоит исключительно из тепла, тогда как вдыхаемый воздух холодный. Что касается болезней, они, по его мнению, вызываются тремя жидкостями: кровью, желчью и флегмой. Избыток или недостаток тепла, пищи или холода благоприятствуют болезням. Его концепция природы человека связана с космологической теорией, согласно которой огонь был центром Вселенной и ее первопричиной. Однако не очень понятно, как ему удавалось совместить в частностях подобные биологические теории с основной гипотезой, которая объясняла Вселенную гармонией двух противоположных первопричин: предельного и беспредельного. Эти сведения об интересе Филолая к медицине подтверждают то, что было уже известно от Алкмеона: в пифагорейской традиции в Кротоне существовала тесная связь между философией и медициной.
В заключение этого краткого обзора учений философов, интересовавшихся медициной и биологией до Гиппократа и при нем, следует назвать Демокрита, уроженца города Аб-дера, на фракийском побережье. Время его жизни можно приблизительно определить так: он был молодым, когда Анаксагор был уже старым. Он был прозван «Наукой», и недаром. Это был действительно универсальный ум. Он занимался многочисленными вопросами космологии, биологии и этики. Его огромное творчество включало больше трактатов, чем собрано в «Гиппократовом сборнике». Оно полностью утрачено за исключением нескольких отрывков. Но в сохранившемся списке семидесяти трактатов многие названия свидетельствуют о его интересе к человеку («О природе человека», «О теле», «О разуме», «О чувствах», «О вкусовых ощущениях», «О цвете») и к медицине («О режиме», или «Диететика», «Медицинское знание», «О лихорадках и о тех, у которых болезнь вызывает кашель»). За неимением этих трактатов мы узнаем из многочисленных свидетельств о разнообразных биологических проблемах, которыми он занимался. Обилие свидетельств, сохраненных Аристотелем и его школой, являются признаком величайшего исторического значения этого мыслителя, который особенно знаменит своей теорией атомов. Эта атомистическая концепция материи оказала влияние не только на философию, но и на медицину эллинистической эпохи, особенно на Эрасистрата (III век до н. э.) и Асклепиада (I век до н. э.).
Традиция сделала Гиппократа учеником Демокрита или даже учеником его ученика Метродора из Хиоса. Эта традиция, сохраненная византийской энциклопедией, неправдоподобна, так как она грубо ошибается в датах, касающихся Гиппократа и Демокрита. Согласно традиции, Гиппократ был очень молод, когда Демокрит был уже в преклонном возрасте. На самом деле они были ровесниками. Но эта традиция на свой лад свидетельствует, что убеждение во влиянии досократовской философии на Гиппократову медицину существовало не только в современной науке.
Философы V века, предшественники или современники Гиппократа, занимались биологическими и антропологическими проблемами. Поэтому нет ничего удивительного, что в творчестве тех и других были установлены многочисленные совпадения. Но они не всегда объясняются одинаково. Некоторые из них появляются в рамках биологических проблем, которые врачи решали строго в своей области (поэтому в таких случаях не следует, как это часто делается, постулировать систематическое влияние философии на Гиппократовы суждения). Зато другие совпадения находятся в трактатах, где врачи связывают свою антропологию с космологией. Именно в этих случаях можно говорить о медицине с философским уклоном.
Существует целый ряд биологических проблем, которые интересовали как врачей, так и философов: какова природа тела и души? Как порождаются ощущения и разум, голос, дыхание, сон и сновидения? Как возникает здоровье и болезнь? Пожалуй, создавал больше всего проблем и обсуждался с наибольшим рвением вопрос зарождения (сегодня мы бы сказали эмбриология). Увлечение эмбриологией входит в более широкий контекст интереса к происхождению человека и Вселенной. Эмбриологические исследования подразделялись на множество проблем:
1. Какова природа человеческого семени? Из какой части тела оно происходит?
2. Происходит ли семя от мужчины и женщины или только от мужчины?
3. Как объясняется зарождение мальчика и девочки, сходство ребенка с родителями?
4. Как развивается эмбрион в матке? Каков порядок образования частей тела?
5. Когда эмбрион жизнеспособен?
6. Как объясняется бесплодие женщины или мужчины, рождение близнецов или образование второго зародыша?
По всем этим проблемам «Гиппократов сборник» содержит замечания, разбросанные в многочисленных трактатах, но тем не менее очень содержательные. Есть также трактаты, посвященные исключительно этому вопросу. Вопреки тому, что думают крупные современные ученые, первым трактатом по эмбриологии мы обязаны не Аристотелю.
Эмбриологический трактат, озаглавленный «О восьмимесячном плоде», занимается проблемой, которая нам кажется странной: почему плод жизнеспособен на седьмом месяце, а на восьмом нет? Такие вопросы обсуждались также и досократиками. Сохранилось мнение Эмпедокла, который пытался объяснить, что семимесячные плоды жизнеспособны, как и десятимесячные. Его объяснение невероятно, фантастично и тесно связано с космологией: «Согласно Эмпедоклу, когда на земле появился род людской, продолжительность дня по причине медленного движения Солнца была равна тому, что сейчас составляет десять месяцев. Но с течением времени день стал равен периоду в семь месяцев; вот почему десятимесячный и семимесячный плод жизнеспособен, ибо природа Вселенной привыкла выращивать плод за один день после ночи, когда он был зачат». Ответ автора-гиппократика менее фантастичен, по крайней мере лишен всяких космологических соображений. Этот врач считает, что ребенок в течение сорока дней около восьмого месяца подвержен страданиям, находится он в матке или нет. Если плод, рожденный на восьмом месяце не выживает, то это потому, что он одновременно подвержен двум страданиям — страданиям восьмого месяца и страданиям при родах. Зато семимесячный плод легче выживает, потому что в момент рождения он еще не познал страданий восьмого месяца, а десятимесячный плод жизнеспособен, потому что страдания восьмого месяца уже далеки. Здесь прежде всего нужно оценить прекрасный анализ изменений, претерпеваемых ребенком, когда он из привычной и безопасной среды выходит в чужой и жестокий мир:
«Вместо таких благотворных дуновений и жидкостей, каковыми они обязательно являются в матке по причине привычных и доброжелательных связей, новорожденный пользуется только чуждыми привнесениями, более неочищенными, сухими и менее облагороженными, что обязательно вызывает страдания, а также частые смерти, так как даже у взрослых изменение места и режима порождает болезни. То же соображение относится и к одежде: вместо того, чтобы быть окутанным плотью, теплыми, влажными и привычными жидкостями, новорожденный завернут в те же одежды, что и взрослые».
Трактат «Восьмимесячный плод» рассматривает только конечную фазу развития эмбриона. Но в «Гиппократовом сборнике» есть труд, который посвящен прослеживанию развития эмбриона от семени до родов. Рукописная традиция неправильно разбила его на два трактата под названием «О зарождении» и «О природе ребенка». Краткий экскурс в эту работу дает общее представление о том, как проблемы эмбриологии решались в эпоху Гиппократа.
По мнению автора «Зарождения»/«Природы ребенка», семя происходит как от мужчины, так и от женщины. Так думали многие врачи-гиппократики. Это противоречит древнему верованию, по которому женщина была только вместилищем мужского семени. Мы находим четкую формулировку этого верования не только в специальных работах, но и в театре, в «Эвменидах» Эсхила. Семя происходит из всех частей тела и из всех жидкостей. Такая Теория, которую современные ученые называют «пангенезом», разделялась автором «Воздуха, воды, местностей» и «Священной болезни». Есть тенденция противопоставить эту пангенетическую теорию более древней, называемой «энцефаломиелической», которая объясняет происхождение семени из головного и спинного мозга. Но реальность является более сложной. Фактически наш автор, утверждая, что семя происходит из всех частей тела, считает, что оно переносится головным и спинным мозгом. С этим связано курьезное убеждение, согласно которому мужчина становится импотентом после надреза за ухом:
«Те, кому сделан надрез за ухом, могут иметь половые сношения и извергать семя, но в небольшом количестве, и оно слабое и бесплодное. Ибо большая часть семени продвигается от головы вдоль ушей к спинному мозгу. Этот путь из-за надреза закупоривается».
Это убеждение нелепо, но считается научной истиной. В другом трактате оно служит для опровержения народного верования. Критикуя убеждение, что импотенция скифов (анареев) вызвана божеством, автор «Воздуха, воды, местностей» замечает, что лечение, которое применяют больные, только осложняет болезнь:
«Они лечат себя сами следующим образом: когда болезнь начинается, они надрезают сосуды, расположенные за ухом… Но, на мой взгляд, этим лечением уничтожается семя. Ведь вдоль ушей расположены сосуды, надрез которых лишает семени тех, кто перенес такую операцию».
Как для автора «Воздуха, воды, местностей», так и для автора «Зарождения»/«Природы ребенка» семя происходит из мозга. И так как автор «Воздуха, воды, местностей» считает также, что семя происходит из всего тела, из этого следует, что ни один из этих врачей не знал различий, которые современные ученые ввели между «энцефало-миелической» и «пангенетической» теориями.
Согласно автору «Зарождения»/«Природы ребенка», зачатие происходит, когда семя мужчины задерживается в матке и смешивается с семенем женщины. Пол эмбриона определяется свойствами одного и другого семени. Если оно сильное, рождается мальчик, если слабое — девочка. Что касается сходства между ребенком и родителями, оно объясняется преобладанием одного семени над другим. Мальчик может больше походить на мать, а девочка — на отца. Автор видит в этом явлении подтверждение того, что эмбрион — это продукт соединения двух разных семян, происходящих как от матери, так и от отца. Затем он переходит к объяснению, как развивается эмбрион. Будучи теплым, он дышит, получая прохладный воздух от матери, и питается материнской кровью, которая спускается в матку через пуповину. Можно поздравить автора с тем, что он правильно угадал роль пуповины, так как в это время началась дискуссия о том, как дышит и питается эмбрион. Другой врач-гиппократик считает, что эмбрион питается через рот. Это автор «Тела». Он опирается на правильное наблюдение, делая из него безапелляционный, но ложный вывод:
«Ребенок в утробе матери, соединяя губы, сосет матку и тянет пищу и воздух… Если кто-нибудь спросит, откуда известно, что ребенок в матке тянет и сосет, вот что нужно ответить: ребенок рождается с экскрементами в кишечнике, и он их выделяет в момент рождения. У него не было бы экскрементов, если бы он не сосал в матке, и он не умел бы сосать грудь после рождения, если бы он уже не сосал в матке».
Каким же образом происходит рост эмбриона, который питается через пуповину? Он происходит благодаря коагуляции крови, превращающейся в плоть. Автор «Зарождения»/ «Природы ребенка» устанавливает связь между этим поступлением крови и прекращением менструаций по время беременности. В процессе роста различные части эмбриона под воздействием дыхания разделяются: подобное идет к подобному. Плод мужского пола образуется быстрее, чем плод женского пола. Автор даже уточняет число дней — максимум тридцать для первого и сорок два для второго. По его мнению, причина заключается в том, что семя женского пола слабее и влажнее семени мужского пола. В античной эмбриологии было распространено убеждение, что в матке самка развивается медленнее, чем самец. Это было не только Гиппократово предубеждение, но также и Аристотелево. Потом в развитии эмбриона в последнюю очередь начинается разветвление конечностей, пальцев рук и ног с ростом ногтей и волос. Затем плод начинает ворочаться. Разумеется, и здесь мальчик развивается быстрее, чем девочка, и врач приводит цифры: три месяца для мальчика и четыре месяца для девочки. Рост эмбриона сравнивается с ростом растений. Мать для ребенка то же, что земля для растений. Автор пространно развивает это сравнение. Наконец, на десятом месяце наступают роды: плод освобождается, двигаясь и разрывая окружающие его оболочки. Автор заканчивает свое изложение, рассматривая случай близнецов. Они, по его убеждению, рождаются от одного соития и образуются в других разных полостях матки. Проблема близнецов была одной из обязательных тем в эмбриологии. Врачи-гиппократики соглашались, что близнецы появляются от одного соития. Но были, вероятно, и другие мыслители, которые считали, что нужно два соития, и что образование близнецов аналогично образованию второго зародыша.
Так как всеми этими проблемами занимались не только врачи, но и досократовские философы, ученые стремились сравнить мнения одних и других, чтобы определить влияние философов на врачей. Так, чтобы проанализировать концепцию врача, первым написавшего целый трактат по эмбриологии (нашего автора «Зарождения»/«Природы ребенка»), ученые вспомнили почти все имена философов, упомянутых в предшествующем разделе: Эмпедокла, Анаксагора, Диогена Аполлонийского, пифагорейцев и Демокрита. В настоящее время пальма первенства принадлежит Демокриту особенно потому, что он считал, как и автор «Зарождения»/«Природы ребенка», что семя происходит из всех частей тела. Но в Гиппократовом трактате нет никаких следов анатомизма Демокрита. И нет доказательств, что Демокрит был основоположником пангенетической теории. Когда Аристотель упоминает эту теорию, он не называет ни одного имени. Современные ученые, по всей видимости, еще больше, чем древние греки поддаются иллюзии по поводу изобретателя.
Отнюдь не желая вмешиваться в споры экспертов, заметим, что наши знания досократовской эмбриологии отрывочны и косвенны. Они доступны нам только через поздние свидетельства, которые сообщают идеи, вырванные из контекста и часто искаженные. Все это должно побудить к осторожности в поиске возможных влияний философской мысли на врачей, не говоря уж о том, что развитие исследований об эмбрионе у досократовских философов может объясняться влиянием медицинской мысли. Вполне вероятно, что это были обоюдные влияния, которые сейчас уже невозможно выявить.
Изучение источников имеет свои пределы. Иногда оно может заслонить главное. Достаточно один раз прочесть этот первый учебник по эмбриологии, трактат «Зарождение» /«Природа ребенка», чтобы поразиться удивительной связности мысли автора, основанной на опыте медицинской практики. Вместо того чтобы трясти дерево с высохшими плодами доксографии, лучше насладиться образным рассказом врача-гиппократика о том, как он наблюдал или думал, что наблюдает, шестидневное семя, которое он сравнивает с яйцом:
«Я сам видел семя, которое находилось в матке шесть дней и которое потом выпало… Сейчас я расскажу, как я увидел это семя. У одной знакомой мне женщины была очень ценная певица, которая имела сношения с мужчинами. Дабы не потерять цены, она не должна была беременеть. Эта певица услышала, что говорят между собой женщины: когда женщина должна забеременеть, семя не выходит, а остается внутри. Услышав эти разговоры, она приняла их к сведению И вот когда она заметила, что семя не выходит, она открылась своей хозяйке, и слух дошел до меня. Я приказал певице прыгать, подтягивая пятки к ягодицам. После семи прыжков семя с глухим стуком упало наземь. Увидев это, певица удивилась. Сейчас я расскажу, как оно выглядело. Как будто с сырого яйца сняли скорлупу и сквозь пленку была видна внутренняя жидкость. Вот, чтобы быть лаконичным, каков был этот вид. Более того, это было красным и закругленным. Под пленкой были видны белые толстые волокна, а вокруг пленки с внешней стороны — сгустки крови. Посредине пленки выдавалось наружу что-то тонкое, которое мне показалось пуповиной, так как через нее вдыхается и выдыхается воздух. И пленка была натянута, обволакивая семя. Таково было шестидневное семя, которое я видел».
Это бесспорно отрывок для антологии. И действительно, через пять веков Гален приводит его в трактатах «О семени» и «Об образовании утробного плода». «Этот отрывок, — говорит Гален, — просвещает нас точностью наблюдения и развлекает». Прекрасная похвала врача римской эпохи своему выдающемуся предшественнику!
Автор-гиппократик заканчивает эту историю заявлением, что немного позже он сообщит о другом способе наблюдения, который докажет правдивость всех его соображений о семени и развитии эмбриона. Он сдержал свое обещание. Речь идет о втором отрывке, ставшем знаменитым в истории наук, потому что он впервые предлагает использовать яйцо в исследованиях по эмбриологии:
«Теперь, как я уже сказал немного раньше, я изложу средство, лежащее в пределах человеческого разума и понятное для любого, кто хочет приобрести познания по этому поводу и обнаружить, что семя находится в оболочке, что в его середине находится пуповина, что сначала семя втягивает в себя воздух и выталкивает его наружу, и что от пуповины идут перепонки. И ко всему прочему, что я рассказал о росте ребенка, обнаружится, что он происходит в точности, как я рассказал в своих рассуждениях, если вы хотите довериться доказательствам, которые я приведу. Положите под двух или нескольких куриц двадцать или более яиц и каждый день, начиная от второго и кончая последним, когда яйцо лопнет, вынимайте по яйцу и разбивайте его: при обследовании вы обнаружите, что все соответствует тому, что я сказал, поскольку рост птицы можно сравнить с ростом человека. Действительно, оболочки натянуты, начиная от пуповины, и то, что я сказал по поводу ребенка, находится в яйце птицы: это вы обнаружите от начала до конца. Конечно, если вы этого еще не видели, вы удивитесь, что в яйце птицы есть пуповина, однако это так. Вот что я хотел сказать по этому поводу».
Мы видим, что знания нашего автора не были преимущественно книжными. Он основывается на наблюдении, произведенном при удачном стечении обстоятельств в случае с легкомысленной певицей, проводит элементарный опыт с куриным яйцом. Можно восхищаться изобретательностью ученого и его гордостью за свои доказательства. Но нужно оценить в то же время и его скромность: он сознает пределы человеческого познания.
Но наряду с эмбриологией, рассматриваемой с медицинской точки зрения, в одном трактате «Гиппократова сборника», в «Режиме», существует эмбриология, явно связанная с космологическими соображениями, где умозрительное построение берет верх над наблюдением. На этот раз мы имеет дело с философской медициной. Считая, что человек, как и Вселенная, состоит из двух первичных элементов, огня и воды, автор «Режима» уподобляет развитие эмбриона развитию Вселенной:
«Одним словом, огонь разместил в соответствии с формой своего устройства все части тела по подобию вселенной, маленькие части относительно больших, а большие относительно маленьких. Он разместил самую большую полость, резервуар для сухой и влажной воды, чтобы давать ее всем частям тела и принимать от всех частей тела, и дал ему свойства моря, кормильца подобных живых существ и разрушителя несовместимых живых существ; вокруг этой полости он расположил плотные массы холодной и влажной воды, проход для холодного и теплого воздуха по подобию земли, которая изменяет все, что на нее падает. И он устроил рассеивание содержащейся воды и воздушного огня, видимого и невидимого, испарение плотной части, в которой всякая передвигающаяся вещь становится видимой, каждая в соответствии с местом, ей предназначенным. В этой части огонь сотворил три сообщающиеся между собой круга, один вблизи полостей, наполненных влагой и имеющих свойство луны, другой вблизи сгущения, которое окружает все, что имеет свойство небесных светил, и промежуточный круг, сообщающийся с внутренним и внешним. Что касается самого горячего и сильного огня, который властвует над всем, в нем размещаются душа, дух, разум, движение, рост, уменьшение, разделение, сон, пробуждение. Это он постоянно управляет всем, никогда не оставаясь неподвижным».
В этом отрывке некоторые формулировки остаются загадочными, может быть, намеренно загадочными, в духе Гераклита. Основным понятием здесь является подобие (mimesis). Тело устроено по подобию Вселенной. Эмбриология, которая должна была быть наукой наблюдения, становится умозрительной реконструкцией, руководствующейся убеждением, что анатомия и физиология человека воспроизводит строение и движение Вселенной. Впрочем, этот отрывок, вырванный из контекста, можно интерпретировать как рассуждение не только об образовании эмбриона (эмбриогенез), но и о первичном образовании человека (филогенез).
Первичное возникновение человека и в более широком смысле всех живых существ в V веке было темой философских исследований досократиков в такой же степени, как и возникновение Вселенной. Достаточно вспомнить программу их исследований о природе, о которой сообщает Платон в «Федоне». Сократ вспоминает свой юношеский энтузиазм по поводу этих исследований:
«Когда я был молодым, у меня была удивительная страсть к этой науке, которую называют «изучением природы». Она казалась мне изумительной наукой: знать причину каждого существа, почему рождается каждое существо, почему оно умирает, почему оно существует. И часто мои мысли занимали следующие вопросы: в тот ли момент, как говорят некоторые, когда тепло и холод имеют некое гниение, образуются живые существа? Является кровь тем, с помощью чего мы думаем или это воздух, или огонь? Или же ни одно из них, а мозг является причиной чувств слуха, зрения и обоняния и в нем возникает память и воззрение, а от памяти и воззрения, ставших стабильными, рождается знание? И наоборот, изучая процесс разрушения, а также явления, относящиеся к земле и небу, я, наконец, убедился, что моя природа была непригодна для этого изучения, и эта непригодность была не сравнима ни с одной другой».
Таким образом, философская перспектива состояла из объяснения первопричин возникновения человека. Однако в «Гиппократовом сборнике» существует трактат, который точно соответствует программе, изложенной Сократом у Платона. Речь идет о трактате «Тело», заглавие которого похоже на заглавие трактата Демокрита «Природа человека или о теле». Этот Гиппократов трактат имеет исключительное историческое значение, так как он является единственным полностью сохранившимся примером этого исследования природы, которое доставляло наслаждение молодому Сократу. Фактически трактаты досократиков утеряны или сохранились в отрывках. Автор представляет свой труд как трактат по медицине, но разницы в проблематике нет. Он излагает первичное возникновение человека из составных частей, а не из возникновения эмбриона из семени, как это было в «Режиме». Автор «Тела» говорит в преамбуле, что ставит целью показать «по поводу живых существ и людей, как они образовались и как родились». Разве это не дословное начало программы изучения природы по Сократу Платона?
Раз уж человек возник из некоторых элементов Вселенной, автор счел нужным начать с возникновения Вселенной. Антропология зависит от космологии. Единственная разница между философом и врачом — это вопрос соотношения между рассуждениями, посвященными космологии и антропологии. Автор «Тела» не будет рассматривать космологию как таковую, но коротко скажет об элементах возникновения Вселенной, необходимых для антропологии. По его мнению, Вселенная образовалась во время всеобщего сотрясения из-за разделения трех элементов первично смешанной материи: тепло уходит в верхнюю часть и образует эфир. Земля — холодный и влажный элемент, располагается в нижней части. Что касается промежуточной части, она занята влажным и плотным воздухом. Основную часть своего изложения автор посвящает объяснению, как из земли образовались различные части человека. Когда земля отделилась от тепла, это разделение не было полным, она сохранила в себе более или менее большие полости тепла. Воздействие этого тепла на землю вызвало образование разных живых тканей. Все начинается с этого пресловутого «гниения», которое возникает от воздействия тепла на холод земли:
«Когда эти элементы (Вселенной) подверглись вращению во время всеобщего сотрясения, в земле осталось большое количество тепла то в больших полостях, то в меньших, то в очень маленьких, но в большом количестве. И так как со временем земля высыхала под воздействием тепла, эти оставшиеся полости образовали вокруг себя гниения, подобные оболочкам. И под воздействием продолжительного нагревания все то, что происходило от гниений земли, стало густым и имело небольшое количество влаги, оно очень быстро сгорело и стало костями. А то, что было вязким и происходило от холода, несмотря на нагревание, не могло полностью сгореть, ни стать сухим, так как вязкое не могло полностью сгореть, как густое или как влажное, и, сгорев, полностью стать сухим. Вот почему это приняло разную форму и стало сухожилиями и сосудами. Сосуды полые, а связки плотные, ибо последние не содержали много холода. У сосудов же его было много. И от холода наружная часть, которая была самой вязкой, полностью поджарилась теплом и стала оболочкой, тогда как внутренняя часть, где господствовал холод, полностью растворилась и стала поэтому жидкой».
Вот как образовались кости, сухожилия и сосуды в этой гигантской кухне, где огонь жжет, жарит и расплавляет! При чтении такого отрывка мы понимаем, почему Сократ ломал себе голову, размышляя над всеми этими вопросами и в конце концов объявил себя полностью некомпетентным. Но наш автор невозмутимо продолжает и со знанием дела показывает, как из двух субстанций, густого и вязкого, полученных из-за гниения земли под воздействием тепла, образовались все части тела. Таким же образом он объясняет образование горла, пищевода, желудка, кишечника, мочевого пузыря, головного и спинного мозга, сердца, легких, печени, почек, тканей, суставов, ногтей, зубов и, наконец, волос на голове и теле:
«Но, может быть, вы удивитесь, что есть много волос под мышками, на лобке и на всем теле. По этому поводу вывод тот же: в тех местах тела, где находится вязкое, волосы растут под воздействием тепла».
Объяснение мысли и чувств
Исследование природы, программа которого указана Сократом в «Федоне», состояло не только в описании генезиса живого, но также в объяснении мысли и чувств. Эта часть программы также выполнена в трактате «Тело». Сократ, как и многие досократовские философы, задавался вопросом, что было источником мысли: кровь, воздух, огонь или мозг. Ответ автора «Тела» близок к третьему решению, упомянутому Сократом. По его мнению, это тепло: «На мой взгляд, то, что мы называем теплом, бессмертно, понимает все, видит, слышит и знает все, прошлое и будущее». Нужно уточнить, что это не то решение, которое потомки припишут Гиппократу. Богатство и разнообразие «Гиппократова сборника» так велико, что большинство решений, указанных Сократом, поддерживалось то одним, то другим автором. Согласно трактату «Ветры», источником мысли является кровь. Автор «Священной болезни» в знаменитом отрывке опровергает тех, кто считает источником мысли диафрагму, без колебаний высказывается за мозг. Именно эта теория будет связана с именем Гиппократа.
Что касается различных ощущений, эта тема занимает важное место в трактате «Тело». Сначала автор объясняет слух, потом обоняние, зрение и, наконец, речь, которую гиппократики относили к чувствам. Сократ в «Федоне» упоминает теорию тех, кто объясняет слух мозгом. Врач критикует ее, упоминая как раз эти известные трактаты о природе:
«Есть люди, которые в своих трактатах о природе говорили, что думает мозг. Этого не может быть, так как мозг сам по себе влажный, оболочка, которая его окружает, влажная, а вокруг оболочки есть кости; все то, что является влажным, не думает. Думают сухие тела, поэтому тела, которые думают, производят слух».
По очень похвальному обычаю научных полемик ученые века Перикла избегали называть поименно своих собратьев, особенно если они были еще живы. Этот обычай современному историку античности кажется прискорбным. Авторы этих трактатов, критикуемые врачом, остаются безвестными. «Есть люди, которые…». Так же и Сократ в «Федоне», излагая свою теорию возникновения живых существ, добавляет: «Как говорят некоторые». Это не устраивает современных ученых, которые не терпят пустоты. Они терпеливо изучают доксографию досократиков, чтобы выявить этих анонимов. Они пытаются даже идентифицировать досократовских философов, которые были источниками теорий автора «Тела». И находят целую когорту философов, интерес которых к биологии мы подчеркивали: Эмпедокла, Диогена Аполлонийского, Анаксагора. К ним добавляются другие имена: ученики Гераклита или Архелая Афинского.
Но трактат «Тело» не является компиляцией философских трудов о природе. По крайней мере, автор-гиппократик не дает повода думать, что он работал таким образом: «Теперь я изложу свои личные суждения», — говорит он в преамбуле. Почему мы не должны ему верить? Это не означает, что все произведения являются оригинальными. Древние имели другую концепцию оригинальности. Признаем прежде всего связность и новизну его принципа объяснения. Его пресловутая пара вязкого и густого кажется его личной находкой, она не имеет эквивалента в сохранившейся доксокрафии досократиков. Особенно подчеркнем роль личного опыта автора. Для обоснования некоторых своих объяснений (иногда правильных, часто ошибочных) он со знанием дела прибегает к личным наблюдениям. В качестве примера возьмем его рассуждения о голосе и речи, которые заинтересуют лингвистов. Это первое изложение физиологии голоса и речи, сохранившееся в оригинале и единственное до Аристотеля:
«Причиной речи является воздух, который человек втягивает во все тело и особенно в полости. Когда этот воздух изгоняется наружу, он производит звук по причине пустоты, так как голова отражает звук. Что касается языка, он артикулирует, отбрасывая воздух; преграждая воздух в горле и отбрасывая его к небу и зубам, он делает звуки отчетливыми. Если бы язык не артикулировал, каждый раз отбрасывая воздух, человек не говорил бы отчетливо, но издавал монофонные звуки, которые ему присущи. Доказательством этого служит то, что глухие от рождения не могут говорить, а издают монофонные звуки. И даже если человек попытается заговорить, выдохнув воздух, ему это не удастся. Это очевидно благодаря следующему: люди, когда хотят громко говорить, втягивают внешний воздух, изгоняют его наружу и издают громкий звук, пока воздух в них, но потом звук угасает. И певцы, которые аккомпанируют себе на кифаре, когда им нужно держать продолжительный звук, втягивают дыхание глубоко внутрь, намного продлевая звучание голоса, и издают громкие звуки, пока располагают воздухом, но когда воздуха нет, они останавливаются. Учитывая все это, ясно, что дыхание — есть причина звука голоса. Мне случалось видеть, людей которые, желая умертвить себя, перерезали себе горло. Эти люди оставались живыми, но больше не издавали ни одного звука, разве если закрыть отверстие в горле, при этом условии они издают звуки. Ввиду этого также ясно, что раненый, когда горло глубоко разрезано, не может втянуть дыхание внутрь полости, но теряет его через надрез. Вот как обстоят дела с голосом и с членораздельной речью».
Интереснее, когда автор говорит о своих наблюдениях, чем когда жонглирует густым и вязким. Его различение голоса и речи очень удачно. Не будем упрекать его в том, что он не знал голосовых связок. Аристотель тоже их не знал. В последнем приведенном им доказательстве, когда он берет случай с перерезанным горлом, мы ощущаем весь тот вклад, который мог внести опыт врача в философские дискуссии о природе.
Это довольно странный трактат по медицине, в котором о болезнях говорится лишь между прочим, только чтобы сказать, что они подчиняются семичастному ритму. Его автора прельщал тот же мираж, что и молодого Сократа. Но можно ли за это его упрекать? Его труд остается единственным полностью сохранившемся экземпляром, дающим представление об этом знаменитом исследовании природы. Парадоксально, но произведение устояло в разрушительных катастрофах времени именно потому, что его автор был врачом. Но на этой стадии антропологических исследований действительно не было разницы между врачом-философом и философом-врачом.
Разнообразие «Гиппократова сборника», пожалуй, наиболее ярко проявляется в том, что касается философии и медицины.
Прежде всего, трактаты с философским уклоном, то есть те, которые берут свою концепцию природы у космологии — очень разные. Их теории о человеке и Вселенной так же разнообразны, как и у досократовских философов. Век спустя Исократ высмеивал разнообразие мнений «древних ученых» (так он называл досократовских философов):
«Один утверждал, что элементы неисчислимы, Эмпедокл же — что их четыре с раздором и дружбой между собой. Ион — что их не больше трех, Алкмеон — что только два, Мелисс — что один, а Георгий — что вообще ни одного».
Это же можно сказать о врачах-философах. Один из них склоняется к монизму: автор «Ветров» считает основным элементом, как в человеке, так и во Вселенной, воздух, который является единственной причиной всех болезней. Другой принимает дуалистическое решение: автор «Режима» признает два противоположных и взаимодополняющих элемента: огонь и воду. Третий, автор «Тела», исходит из космологии с тремя элементами: тепло, земля, воздух. Наконец, автор «Недель» повсюду видит число семь и в частности считает, что душа-семя человека имеет семь природных частей — это тепло, холод, влага, кровь, горькое, сладкое, соленое.
Разнообразие мнений в «Гиппократовом сборнике» по проблеме отношений медицины и философии вызвано прежде всего тем, что он содержит отголоски методологических споров, которые привели к столкновению сторонников и противников философской медицины.
Два трактата энергично возражают против философской медицины, утверждая самостоятельность медицинского искусства. Первый — это «Древняя медицина». Именно ему принадлежит заслуга постановки методологической проблемы с небывалой четкостью. Мы уже видели, как этот защитник традиционной медицины реконструировал «археологию» медицинского искусства.
Первым поводом для этой апологетической истории медицины была полемика с новаторами, претендующими на основание новой медицины. Для объяснения болезней они исходили из простых постулатов, таких как тепло, холод, сухость, влажность. Новаторы безусловно хотели противодействовать слишком громоздкому эмпиризму и основать искусство на трех простых и понятных принципах, подобно тому, как философы для объяснения разнообразия действительности исходили из небольшого количества основных элементов. Но в глазах автора «Древней медицины» эти постулаты слишком упрощают картину и не соответствуют действительности. Он распространяет полемику на все течение философской медицины. Послушаем изложение метода его противников:
«Некоторые врачи и некоторые ученые заявляют, что невозможно знать медицину, если не знаешь, что такое человек. Это знание должен приобрести тот, кто намеревается правильно лечить людей. И выступления этих людей имеют философское направление, как выступления Эмпедокла или других, которые писали о природе, восходя к истокам того, что такое человек, как он произошел в самом начале и из каких элементов он состоит».
Представляя позицию своих противников, среди которых он числит Эмпедокла, автор «Древней медицины», нужно отдать ему должное, воспринимает ее серьезно и подчеркивает, что она основывается на методологическом требовании. Медицина для них не является наукой, так как она предполагает предварительное знание человека. Но о какой науке о человеке идет речь? Упоминание об Эмпедокле объясняет это. Уточнение программы не оставляет никаких сомнений. Это знание первичного возникновения человека, его первичного строения, короче, знание человека в соответствии с методом «исследования природы», как его определяет Сократ в «Федоне». С точки зрения его противников медицина предполагает предварительное знание философской антропологии. Она зависит от космологии.
По счастливому стечению обстоятельств в самом «Гиппократовом сборнике» существует отрывок, где сторонник философской медицины в очень близких выражениях подтверждает методологическое требование, изложенное автором «Древней медицины». Речь идет о заявлении автора «Режима»:
«Я говорю, что тот, кто имеет намерение написать правильный трактат о режиме человека, должен сначала узнать и распознать природу всего человека: знать, из каких элементов он был образован в начале, и распознать, какие части над ним господствовали, так как если он не знает своего первоначального сложения, он будет неспособен узнать, что происходит под воздействием этих составных элементов. Если он не знает, что господствует в его теле, он будет неспособен назначить то, что полезно человеку».
Совпадение не обязательно объясняется прямым отношением между двумя трактатами, в любом случае оно свидетельствует о точном пересказе автором «Древней медицины» тезисов своих противников.
Тезисам противников автор противопоставляет собственную позицию. Это крутой поворот, сделанный с помощью простой инверсии слов. На его взгляд, не медицина нуждается в предварительном знании человеческой природы, а наоборот, правильно понятая медицина есть источник знаний природы человека:
«Я считаю, что для обладания некоторыми точными знаниями о природе человека, не существует никакого другого источника, кроме медицины. И это знание вполне возможно приобрести, если правильно постичь медицину во всем объеме… Ибо вот, что мне кажется необходимым знать врачу о природе и прилагать все силы, чтобы узнать, если он намеревается выполнить свою задачу: что такое человек по отношению к остальному, что принадлежит к его образу жизни, что случится с каждым вследствие каждой вещи, а не только так: «Сыр — плохая пища, потому что он вызывает болезнь у того, кто его съел», но какую болезнь он вызывает, по какой причине и какая из субстанций, содержащихся в человеке, та, которой он не соответствует».
Простая инверсия исходных данных проблемы влечет за собой значительное изменение в методе познания и в статусе медицины. Врач не должен пытаться воссоздать человека из нескольких первичных элементов, как художник изображает человека несколькими красками. Он должен поставить себе задачу наблюдать различные реакции человеческого тела на различные воздействия режима (пища, напитки, физические упражнения). Благодаря изучению этих воздействий и реакций врач определяет различные категории человеческой природы. Отныне медицина получает новый статус: она больше не следует слепо за философской антропологией, она становится наукой о человеке.
Вторая атака на философскую медицину предпринята в начале трактата «Природа человека». Его автор Полибий, ученик и зять Гиппократа, с первой фразы энергично набрасывается на тех, кто рассуждает о человеческой природе вне пределов медицины:
«Тот, кто имеет привычку выслушивать рассказы о человеческой природе, которые выходят за пределы строгой области медицины, не заинтересуется данными рассуждениями. Ибо я никоим образом не заявляю, что человек — это воздух, огонь, вода, земля или любая другая субстанция, присутствие которой в человеке неочевидно. Я оставлю такие заявления тому, кому угодно их высказывать».
Проблематика вначале аналогична проблематике «Древней медицины». Полибий отвергает всякое знание человеческой природы, источник которого не имел бы отношения к медицине. Примеры, которые он выбирает, ясно указывают, что он имеет в виду философские концепции человеческой природы, исходящие из космологии.
Далее критика идет разными путями, поскольку Полибий ограничивает свою полемику монистическими философами, то есть теми, кто сводит все к единственной первопричине. Он использует разнообразие их теорий, чтобы с юмором их уничтожить, а пальму первенства он отдает самому знаменитому из них, монисту Мелиссу Самосскому, кого позже Исократ назовет образцовым примером этого философского выбора. Этот ученик Парменида считал, что единственным элементом не были ни воздух, ни огонь, ни земля, ни вода. Иными словами, его принцип был еще менее ясным, чем у других монистов! Затем Полибий переходит к критике врачей, которые считают, что человек состоит из единственной жидкости. Он хочет сказать, что человеческая природа образована из четырех жидкостей: крови, флегмы, желтой и черной желчи.
Этот спор медицины с философией не был услышан двумя великими философами IV века. Платон в «Тимее» делает обзор философской медицины; а Аристотель в своем трактате «Об ощущении и ощущающих» подчеркивает тесную связь между философией и медициной: хороший философ, который изучает природу, говорит он, кончает медициной, тогда как хороший врач, который философски относится к своему искусству (philosophоtеrоs), начинает с изучения природы. В методологическом споре Аристотель явно на стороне философской медицины.
Зато позже борьба против философской медицины будет расцениваться как большая заслуга Гиппократа, по крайней мере некоторыми. Латинский энциклопедист Цельс в предисловии к своей работе «О медицине» так представляет рождение медицины в Греции:
«На первом этапе искусство лечить расценивалось как часть философии (…). Вот почему мы находим много философов (самые знаменитые среди них Пифагор, Эмпедокл, Демокрит), которые были сведущими в этом искусстве. Но именно Гиппократ из Коса, согласно некоторым — ученик Демокрита, первым из всех достоин вечной памяти как человек, медицинские знания которого были такими же выдающимися, как и его литературный талант, и который отделил философию от медицины».