«Не разверзнутся ли теперь братские могилы, где похоронены те, кто шел на верную смерть в убеждении, что отдает свою жизнь за дело родной страны? Для того ли приносились все эти неисчислимые жертвы, чтобы теперь кучка жалких преступников могла посягнуть на судьбы нашей страны? Ведь эти герои бесспорно заслужили надгробный памятник, на котором были бы написаны слова, сказанные спартанцами в честь погибших при Фермопилах: “Передай моей стране, что здесь погребены те, кто сохранил верность отечеству и преданность долгу”.
Что касается меня, то я решил заняться политикой».
Это «решение», как и временная слепота Гитлера, породило множество спекуляций и комментариев. Действительно ли он стал жертвой отравления ипритом (горчичным газом) или просто струсил, впал в истерику и симулировал слепоту, чтобы не возвращаться на фронт? Мало того, высказывались мнения, что эту идею ему под гипнозом внушил в Пазевальке профессор Форстер. Все эти предположения, основанные на сомнительных источниках, вряд ли заслуживают доверия.
Гитлер совершенно определенно не хотел изменять патриотическому долгу, а его временная «слепота» вполне могла явиться симптомом газовой интоксикации либо, что тоже не исключается, психосоматической реакцией на весть о поражении в войне. Она была для него сильнейшим ударом, ведь он буквально боготворил Германию. Рушилось все, что составляло смысл его жизни. Наверняка Гитлер, как и многие другие, задавался вопросом, что же ему теперь делать. Но его личные страдания и личная судьба теряли всякое значение перед лицом всеобщей гибели. Он пережил капитуляцию как личное оскорбление, от которого следовало отмыться – так же, как от собственных неудач и разочарований. В госпитале Пазевалька его, очевидно, посетило нечто вроде озарения. Как полагает историк и психолог Уэйт, в этот момент Гитлер наконец решил для себя проблему собственной идентичности. Он знал, чего хочет – подобно персонажу Ремарка, заявившему: «Я хотел бы совершить что-нибудь необыкновенное». Гитлер, скромный и никому не известный австрийский солдат, хотел спасти родину от «преступников» и «евреев», толкнувших ее в пропасть. Правда ли, что у него были пророческие видения? Есть такие, кто верит, что он обладал способностями к ясновидению и даром медиума. Не станем заходить столь далеко, но все же отметим, что его отличали обостренное чутье, умение использовать любую благоприятную возможность, интуиция и воображение. Можно также вспомнить мнение психолога Штирлина: Гитлер поддался коллективному психозу, чтобы исцелиться от собственного. Еще один историк и психолог, Бинион, предполагает даже, что «харизма» Гитлера появилась именно после его пребывания в Пазевальке, – впрочем, и он строит свои выводы на спорных свидетельствах.
У нас нет возможности доказать, что Гитлер принял сознательное решение заняться политикой, но он наверняка, пусть и смутно, чувствовал необходимость сделать хоть что-то для страны, которую считал родной. Он превратил ее в миф, и сам с каждым днем верил в этот миф все более глубоко. Спасая Германию, он спасал себя; отождествляя себя с Германией, обретал личность: «Германия – это я!»
Глава четвертаяТрамплин
Нелюбимая республика
Первая немецкая республика рождалась в смуте и двойственности. Никто не был к ней готов, никто ее не планировал. Человеком, подтолкнувшим процесс, который привел затем к заключению перемирия, реорганизации политической системы, отречению кайзера и провозглашению республики, был генерал Эрих Людендорф. Когда 29 сентября 1918 года он созвал рейхсканцлера графа фон Гертлинга, министра иностранных дел адмирала фон Гинтце, министра финансов графа фон Рёдерна и в присутствии Вильгельма II признал, что положение на фронте безнадежно и следует заключать перемирие и либерализировать правительство, он даже не подозревал, какими последствиями обернется этот шаг. Блестящий стратег и подлинный автор победы над русскими войсками в 1914 году, в Восточной Пруссии, он в то же время был на редкость слабым политиком, не способным предвидеть результаты решений, принятых под влиянием шока от целой серии французских, американских, британских и бельгийских наступательных операций и попытки болгарского союзника добиться сепаратного мира. Точно так же он не имел ни малейшего понятия о том, какие могучие силы приводит в движение, когда разрешил Ленину переправиться в Россию в запломбированном вагоне. Впрочем, последнее дало генералу повод гордиться собой, поскольку вскоре Россия вышла из войны и подписала Брест-Литовский договор, крайне выгодный для Германии, что, в свою очередь, позволило продолжить войну на западе.
Но на сей раз маневр Людендорфа не имел успеха. Сегодня, спустя более 70 лет после окончания Первой мировой войны, можно только поражаться беспомощности и смятению немецких политиков, принимавших решения во время кризисов – июльского 1914-го и осеннего 1918 года. Они абсолютно не контролировали события, хотя впоследствии появилось мнение, скорее ошибочное, что «революция была совершена сверху».
В рейхстаге уже проводились дебаты по поводу установления парламентского строя на основе проекта социал-демократического большинства и указаний национал-либералов. Однако назначение нового канцлера – кузена императора князя Макса Баденского – не предусматривала ни одна программа. В правительство вошли лидеры объединенного комитета центристских партий, радикалы и социал-демократы – без консерваторов и национал-либералов. В ночь с 3 на 4 октября оно обратилось к президенту Вильсону с предложением о мире, соглашаясь с предъявленными тем 14 пунктами. Условия, выдвинутые Вильсоном в ноте от 8 октября (освобождение оккупированных территорий во Франции и в Бельгии) были приняты. По мере того как начали проявляться реальные последствия принятия этих 14 пунктов, отношение к ним немцев заметно ужесточилось. Обстановка на фронте более или менее стабилизировалась, и Генеральный штаб решил продолжить начатый процесс мирного урегулирования: Гинденбург отправил в Берлин телеграмму, обвиняющую новое правительство в ухудшении общественного климата в Германии, возлагая на него ответственность за то, что во время будущих переговоров вряд ли удастся достигнуть благоприятных результатов. Следовало срочно поддержать моральный дух народа, объяснив ему, что осталось всего два выхода: либо почетный мир, либо война до победного конца. Очевидно, это был хитрый маневр, призванный закамуфлировать ответственность штаба и верховного командования за мирные инициативы.
Новая нота Вильсона, от 23 октября, содержавшая требование отречения кайзера, ускорила кризис. Людендорф снова впал в панику: напуганный ложными новостями, призвал к войне до победного конца. Тогда новый министр иностранных дел Зольф потребовал смещения Людендорфа. Макс Баденский заявил, что примет эту отставку только вместе со своей собственной. В это же время было принято изменение конституции, впервые вводившей ответственность канцлера перед парламентом, подчинение военных властей правительству и упразднение трехсословной избирательной системы по прусскому образцу. Это был важный шаг к парламентской монархии.
Некоторое время спустя разразилось восстание моряков в Киеле, и этот процесс застопорился. Поводом к восстанию послужил приказ высшего командования военного флота, рвавшегося дать британцам последний, «почетный» бой. Возмущение удалось довольно быстро погасить, не в последнюю очередь благодаря усилиям депутата от социал-демократов Густава Носке, но оно сработало как детонатор и вызвало цепную реакцию в ряде городов, в том числе в Мюнхене, где образовалось временное правительство на основе советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов во главе с Куртом Эйснером.
Король Людовик III отрекся от престола; его примеру последовали монархии Ольденбурга, Брауншвейга и Штутгарта. Непонятной оставалась судьба Пруссии и рейха. 7 ноября депутат-социалист Филипп Шайдеманн в ультимативной форме потребовал отречения Вильгельма II. Но потребовался еще целый ряд маневров и угроза большевистской революции, чтобы Макс Баденский взял на себя смелость объявить об отречении кайзера, – даже не поставив того в известность. Вокруг рейхсканцелярии собирались толпы демонстрантов; независимые социалисты и группа «Спартак», подогревая письмами Карла Либкнехта, которые он писал в тюрьме, выступили с призывом ко всеобщей стачке. Вместе с Либкнехтом работала социалистка польского происхождения Роза Люксембург. Социалисты, представлявшие большинство в правительстве, и их лидер Эберт, поняв, что необходимо возглавить народное движение, чтобы инициативу не перехватили независимые и спартаковцы, требовали у князя права руководить канцелярией и войсками. Иначе, пугали они, порядка не удержать. При этом социалисты уверяли, что армия на их стороне и что они готовы к созыву Учредительного собрания, которое и решит судьбу Германии. Макс Баденский, не в силах справиться с ситуацией, назначает Эберта канцлером – в нарушение всех законов. Одновременно Филипп Шайдеман из окна библиотеки парламента провозгласил республику. У рейха отныне не было ни конституции, ни правительства. Армия лишилась легитимности, а комиссия по ведению мирных переговоров во главе с Эрцбергером – полномочий. В довершение всего Либкнехт заявил в Берлинском дворце Гогенцоллернов, что ни один из них больше не ступит сюда ни ногой, и объявил Свободную социалистическую республику Германии. Приблизительно тогда же представитель левого крыла независимых социалистов, до того руководивший телеграфной службой в советском посольстве, самочинно провозгласил себя шефом полиции. Наконец, Либкнехт захватил помещение редакции консервативной газеты и вместе с группой спартаковцев начал издавать «Красное знамя».
Эберт оказался в ситуации «незаконной, нелепой и пугающей». Нелепой потому, что он был канцлером империи, прекратившей существование с провозглашением республики; незаконной потому, что его назначение не было одобрено монархом, так и не подписавшим официального отречения; пугающей потому, что его собственное положение напоминало положение Керенского в России годом раньше. В любую минуту спартаковцы могли двинуться по пути большевизма, а Либкнехт или кто-то еще стать немецким Лениным. Найти выход ему помог звонок преемника Людендорфа, генерала Гренера, по прямой линии между канцелярией и Генштабом. Гренер сообщил, что кайзер принял решение укрыться в Нидерландах. Гинденбург дал согласие взять на себя ответственность за армию, которую он готов привести в Германию после заключения мирных соглашений. Генерал также дал понять Эберту, что верховное командование признает легитимность нового правительства в случае, если оно предпримет шаги к наведению порядка и поддержанию дисциплины в войсках, наладив регулярное снабжение и бесперебойную работу железнодорожного транспорта. Кроме того, от нового правительства ждут бескомпромиссной борьбы против большевизма, в чем ему будет оказано всяческое содействие. Этот «оборонительный пакт» между лидером социалистов и виднейшим представителем прежней военной элиты очертил контур будущей эволюции немецкого государства: ни о полном разрыве с прошлым, ни об установлении нового порядка не могло идти и речи.
6 февраля 1919 года в небольшом городке Веймаре собралась Национальная ассамблея, в задачи которой входила разработка новой конституции и подписание мирного договора. Охрану депутатов, опасавшихся массовых возмущений революционно настроенного народа, несли военные. 21 февраля демократ Гуго Пройсс представил собранию проект конституции. После 45 заседаний проект был принят в первом чтении. Документ включал две части: первая определяла структуру и функции рейха, вторая – права и обязанности немцев. Второе чтение потребовало еще 10 заседаний, пока наконец текст не был 31 июля 1919 года принят большинством голосов (262 против 75). Оппозицию составили крайне правые и крайне левые.
Новый Основной закон заменил конфедеративное государство Бисмарка на федеративный республиканский рейх. Вместо 25 государств империи было сформировано 17 земель, каждая из которых должна была принять собственную республиканскую конституцию, предусматривающую всеобщее избирательное право, и собственный сейм (ландтаг). В полномочия земель входила социально-экономическая сфера, а также религия, включая общеобразовательные учреждения и церкви. В решении финансовых вопросов приоритет принадлежал рейху – как и в решении вопросов международной политики и управления армией. Больше всего споров вызвала статья 48, в соответствии с которой президент, избираемый всеобщим голосованием сроком на семь лет, получал право править страной с помощью указов в периоды кризисов. В два последних года существования республики эта статья сыграла роковую роль.
Но еще до того, как новая конституция смогла утвердиться, она была подточена двумя мифами, благодаря которым в дальнейшем осуществилось объединение разобщенного народа и значительно усилились ее противники. Этими двумя мифами были ложная идея о вине немцев в развязывании войны и легенда о «ноже в спину».
11 ноября 1918 года, после подписания мира, больше похожего на капитуляцию, немецкая армия вернулась на родину организованными порядками – на многих немцев произвело впечатление, что они вовсе не были проигравшей стороной. Отсюда до признания лиц, подписавших перемирие, предателями оставался всего шаг. Значительная часть населения отказывалась верить в поражение, поскольку вплоть до августа в них поддерживали уверенность, что на фронте все обстоит благополучно. Мечты о величии Германии, культивируемые с конца XIX века и усердно питаемые во время войны, делали подобный исход войны попросту невозможным. Людендорф, забыв о собственных пораженческих настроениях, теперь упрекал Макса Баденского в соглашательстве с «миром-банкротством».
В месяцы, последовавшие за перемирием, в течение которых союзные и присоединившиеся державы готовили в Париже договор, усилилась деятельность правых радикалов, обвинявших в поражении революцию. Разумеется, свою роль в этом сыграло повсеместное распространение советов рабочих и солдат, стремившихся отобрать власть у прежней элиты. В конце ноября 1918 года независимый социалист Курт Эйснер – новый премьер министр Баварии – опубликовал документы, свидетельствующие об ответственности правительства Бетман-Гольвега за военную авантюру лета 1914 года, что вызвало волну протеста и в политических кругах, и среди широких масс населения. В публикации затрагивался вопрос не только о наказании лиц, виновных в затягивании войны (на чем особенно настаивала группа «Спартак»), но и об ответственности за неудачное ведение военных действий. Однако временное правительство, избранное рабочими и солдатскими советами 10 ноября 1918 года, руководимое Эбертом и включавшее шесть народных комиссаров (трех социал-демократов и трех независимых), избегало публичного обсуждения затронутой проблемы. Впрочем, независимые довольно скоро вышли из правительства – это случилось после кровавых событий декабря 1918-го и 11 января 1919 года (так называемая красная неделя, во время которой были убиты Карл Либкнехт и Роза Люксембург).
Первое законное правительство, сформированное Шайдеманом после выборов 19 января (в его состав вошли социал-демократы, демократы и центристы) с целью созыва Учредительного собрания, назначило президентом Эберта, но снова ни разу не высказалось по поднятой проблеме. Фактически это означало одобрение внешней политики рейха. Эта сдержанность объяснялась отсутствием у социал-демократов опыта дипломатической работы, но также и нежеланием давать в руки союзникам дополнительные козыри против Германии. Социалисты, в 1914 году уверовавшие в тезис оборонительной войны и поставившие национальные интересы выше классовых, снова обратились к националистическому лексикону. Достаточно очевидным это сделалось после 7 мая 1919 года, когда союзники огласили условия мирного договора, и особенно после 16 июня, когда Клемансо направил Германии ноту, в которой возлагал на нее не только юридическую, но и моральную ответственность за развязывание войны. Министерство иностранных дел, в первую очередь департамент, возглавляемый фон Бюловом, развернуло активную кампанию в прессе с целью опровержения этих обвинений. Вскоре большинство газет заговорили о «неоспоримом стремлении Антанты к войне»; согласно официальным документам, подчеркивали они, главная вина за развязывание войны лежит на царской России. В конце мая 1919 года ряд профессоров (Дельбрюк, Монтгелас, Мендельсон-Бартольди и Макс Вебер) составили «меморандум», адресованный союзникам. Согласно их «экспертной оценке», прежний режим действительно допустил немало «ошибок», однако не был повинен в поджигании войны. Раздавалось все больше голосов против подписания договора, но выбора у правительства не было – в случае отказа союзники грозили применить силу.
Именно в этот период времени появилось ставшее расхожим выражение «версальский диктат». Отказ нести ответственность за войну сплотил прежние элиты и новые республиканские силы. Из этого же мифа о диктате родился антиверсальский комплекс, отравивший существование Веймарской республике и впоследствии обратившийся подлинным «ревизионистским синдромом». Власти старались поддерживать возмущенные настроения, пытаясь придать им вид глубокого народного гнева, с тем чтобы оправдать проволочки с исполнением договора. В 1921 году были созданы две организации, с виду частные, но самом деле финансировавшиеся государством: Центральное бюро по изучению причин войны и Рабочий комитет немецких ассоциаций, под крылом которых стали действовать многочисленные «ревизионисты». Результатом всех этих усилий стала почти откровенная идеализация немецкой политики в довоенный период и во время войны. Даже парламентская комиссия, заседавшая с 1919 по 1928 год, поддерживала то же видение недавней истории, усугубляя общее ощущение того, что немцы существуют при эфемерном и нелюбимом республиканском строе. Особенно эти настроения усилились в годы вялотекущей гражданской войны 1919–1923 годов, а затем после 1929 года, когда на Германию со всей беспощадностью обрушилась Великая депрессия.
В этой неясной обстановке первых месяцев и лет республики спешно отозванные с фронта войска были призваны на ее защиту и брошены на подавление мятежей, притом что в числе мятежников насчитывалось немало бывших солдат. Милиция и добровольческие отряды били «красных»; националистические идеологии на фоне шока от понесенного поражения цвели пышным цветом, и это были «цветы зла». Только зная контекст, можно понять, как стали возможными взлет ультрарадикальных партий и группировок и личный успех человека с травмированной психикой, то есть Гитлера. Снова, как и прежде, вставал вопрос: «…где же Германия? В Веймаре? В Берлине? Раньше она была на фронте, но фронта больше нет. В ее народе? Но народ требовал хлеба и больше ни о чем не думал. В государстве? Но государственные деятели только болтали и смирялись перед внешними силами». Эти слова Эрнста фон Саломона, бывшего кадета и участника убийства в 1922 году министра иностранных дел Вальтера Ратенау, получившего пять лет тюрьмы, как нельзя лучше выражали настроения бывших фронтовиков. Они отвергали буржуазный мир и не узнавали в стране, куда вернулись с войны, своей родины. Эти люди не боялись последствий совершенных ими поступков и «имели смелость встать на преступный путь».
Армия как прибежище
Недавние исследования показали, что «большевистская угроза», которой так боялись социал-демократы во главе с Эбертом, не говоря уже о правых кругах, бывших элитах, различных слоях буржуазии, а также союзных и присоединившихся державах, была сильно преувеличена. Массовое движение, представленное рабочими и солдатскими советами, служило в основном выразителем социального протеста; большинство в нем придерживалось социал-демократических взглядов, следовательно, вполне лояльно относилось к парламентскому режиму. Об этом говорит, например, избрание Эберта сначала канцлером, затем президентом республики, а также состав Учредительного собрания. Вскоре после того, как оно прошло в Веймаре, Мюнхен потрясла новая волна революционного движения. 21 февраля 1919 года был убит министр-президент Свободной республики Бавария Курт Эйснер, и это событие стало началом эскалации насилия, затормозившей процесс становления республиканского и парламентского строя. После короткого «междуцарствия» центрального совета 17 марта Иоганн Гофманн сформировал новый кабинет. В Венгрии была провозглашена социалистическая республика, в Баварии росло всеобщее недовольство, вспыхнули новые мятежи. 7 апреля 1919 года центральный совет вместе с революционным советом провозгласил создание Баварской советской республики. В первой же своей декларации, подписанной Эрнстом Никишем, Революционный совет Баварии отрекся от любой формы сотрудничества с «презренным» Эбертом, а также Шайдеманом, Носке и Эрцбергером, продолжавшим «империалистическую, капиталистическую и милитаристскую практику» Третьего рейха.
Правительство Гофмана укрылось в Бамберге под защитой остатков войск, отказавшись принять помощь министра обороны Носке. Свободная Бавария не желала видеть на своей земле прусских солдат. Однако, когда 15 апреля 1919 года в Мюнхене была провозглашена вторая республика советов, на сей раз под руководством коммунистов, а верные правительству войска совершили попытку путча, пришлось обращаться за поддержкой к армии рейха. Носке решил любой ценой покончить с этим «безумным карнавалом». Впрочем, события в Баварии не были чем-то исключительным. Правительство рейха сталкивалось с мятежами в Руре, Брауншвейге, Магдебурге, Вюртемберге и в восточных землях.
Военная операция в Мюнхене началась 1 мая 1919 года. Командовал ею прусский генерал фон Овен. Уже 2 мая стало ясно, на чьей стороне победа, – республика практически самораспустилась еще 30 апреля и сложила оружие. Против 35 тысяч солдат регулярной армии выступила всего лишь тысяча человек. Это были не бои, а резня, в которой погибло от 500 до 1000 человек. Благодаря ловкой пропаганде, раздувшей преступления революционеров, правые не знали жалости: их дикость намного превзошла дикость левых.
Подавление революции в Баварии военщиной стало последним значительным сражением гражданской войны 1919 года. Однако страх перед новыми возмущениями заставил войска фон Овена задержаться до июля 1919 года. Чрезвычайное положение в городе отменили только 1 августа, а военное положение, объявленное еще в 1914 году, – только 1 декабря. Вплоть до этой даты исполнительная власть оставалась в руках военщины, а это означало, что влияние реакционеров в окружении баварского генерала фон Мёльна и полковника фон Эппа усилилось, равно как и вес правых элементов, в том числе баварской гражданской гвардии Георга Эшериха, поддерживавшего хорошие отношения с Носке. Именно с его помощью в мае 1920 года было свергнуто правительство Гофмана. Его преемник монархист Густав фон Кар был «человеком гражданской гвардии». Бавария превратилась в центр притяжения всех антиреспубликанцев и ультранационалистов.
К числу последних принадлежало тайное общество «Туле» – баварская ветвь «Ордена германцев», основанного в 1912 году. Возглавлял его Рудольф фон Зеботтендорф – авантюрист с сомнительным прошлым (его настоящее имя было Адам Альфред Рудольф Глауэр). Путешествуя по Ближнему Востоку, он познакомился с бароном фон Зеботтендорфом, который его усыновил. Совсем молодым человеком он был посвящен в тайны ордена Rosaire, по слухам основанного еще в Средние века. Он назубок знал все его обряды и проникся манией оккультизма. Большое влияние оказало на него чтение антисемитской литературы – Теодора Фритша или Ланца фон Либенфельса (Гитлер также читал этого автора). В 1900 году Либенфельс основал в Вене Новый орден тамплиеров, один из членов которого, Гвидо Лист, в 1908 году сделал «открытие» – обнаружил в свастике символ чистоты крови. В членах ордена числился также мэр Вены Люгер. Родственную душу глава «Туле» встретил в лице географа Карла Гаусхофера, который во время своих многочисленных путешествий в Азию приобщился к эзотерическим обрядам, а затем, в 1920-е годы, основал в Германии Ложу братьев света. Гаусхофер был принят в «Туле» – как и будущий шеф СС Гиммлер, как друг и наставник Гитлера Дитрих Экарт, как будущий автор «Мифа ХХ века» Альфред Розенберг, как будущий генерал-губернатор Польши юрист Ганс Франк, как будущий представитель фюрера Рудольф Гесс, как советник Гитлера в вопросах экономики Готфрид Федер, как издатель и лидер баварских пангерманистов Леманн. «Туле» выпускало газету «Фолькишер беобахтер» («Народный обозреватель»); с декабря 1919 года она стала органом Национал-социалистической партии. Но что еще более важно, это тот факт, что «Туле» проявляло пристальный интерес к основанию Немецкой рабочей партии (ДАП), из которой предстояло выйти НСДАП.
Нет ничего удивительного в том, что были попытки объяснить исключительный успех такой посредственности, как Гитлер, тем, что он стал инструментом сверхъестественных, едва ли не магических сил, тем более что фюрер сам подпитывал эти предположения высказываниями о сходивших на него «трансцендентальных» озарениях. Если забыть о потрясениях той эпохи, широком распространении националистических и радикальных антисемитских воззрений, а также о несомненном ораторском даре Гитлера, стремительный взлет «маленького капрала» может и в самом деле показаться невероятным. Особенно усиливает это впечатление ознакомление с отзывами о нем современников. Вот как описывает его некий мюнхенский «специалист» по расовым вопросам:
«Лицо и голова без признаков породы. Лоб низкий, скошенный, нос некрасивый, широкие скулы, маленькие глаза, волосы темные. Жесткие усики по ширине носа придают лицу нечто крайне вызывающее. Выражение, свойственное человеку, не вполне владеющему собой, возможно буйно помешанному».
С другой стороны, основатель Черного фронта Отто Штрассер, расставшийся с Гитлером в 1930 году, отмечал его выдающиеся ораторские способности, основанные, по его мнению, на редкой интуиции и умении чувствовать аудиторию. Наконец, приведем свидетельство Германа Раушнинга:
«Бесспорно, внешность Гитлера не способствует усилению его способности к обольщению. Скошенный безобразный лоб. Прядь волос, вечно падающая на глаза. Маленький рост, непропорциональное сложение, неуклюжесть, плоские и слишком большие ступни, уродливый нос, невыразительный рот и усишки над губой придают ему скорее отталкивающий вид. В нем ничего привлекательного, кроме, может быть, рук – красивых и выразительных. И этот человек с насупленным, сморщенным и асимметричным лицом претендует на роль диктатора? Ему явно не хватает гармонии, обязательной для лидера. Но главным образом ему не хватает мужественности».
Эти цитаты позволяют нам хотя бы приблизительно представить себе, как выглядел 30-летний Гитлер по возвращении в Мюнхен, после излечения в госпитале Пазевалька и проездом через Берлин. Он был всего лишь одним из тысяч солдат, возмущенных картинами грызни немцев между собой, правительствами-однодневками, общей смутой и изголодавшимся народом. Да разве за это они воевали? Ради этого погибло столько товарищей? И теперь они стали никому не нужны. Тот, у кого была крыша над головой и еда, мог считать себя счастливчиком… Только в армии нашел прибежище Гитлер, гораздо больше похожий тогда на бродячего пса, мечтающего о хозяине, чем на будущего диктатора.
21 ноября 1918 года он был зачислен в 7-ю роту 1-го резервного батальона 2-го баварского пехотного полка, расквартированного в Луизеншуле. Здесь Гитлер встретился со многими бывшими однополчанами. Казармы в то время подчинялись солдатским советам, делившим власть с офицерами.
Главной задачей дня было выживание. В Мюнхене тогда заправлял Курт Эйснер, избранный рабочими и солдатскими советами. Ни он, ни его коллеги не были ни баварцами, ни опытными политиками. Представления, концерты и парады, которые они организовывали под лозунгом «Империя красоты и разума», вызывали лишь недоумение, насмешку и презрение.
Должно быть, Гитлер только обрадовался, когда в декабре 1918 года его вместе с 15 спутниками (в том числе Эрнстом Шмидтом) отправили в Траунштейн, на Зальцбургской дороге, для охраны военнопленных разных национальностей и гражданских лиц. Вскоре лагерь был неожиданно распущен, и в конце январе или начале февраля (а не в марте, как он пишет в «Майн Кампф») он вернулся в Мюнхен. 12 февраля его перевели во 2-ю демобилизационную роту; ее солдат использовали для несения охраны и для самых разнообразных работ, например Гитлер и Шмидт сортировали противогазы. Его избрали «доверенным лицом» батальона, а через два дня после создания советской республики он стал «резервным советником» и в этом качестве присутствовал на заседаниях, в ходе которых обсуждались плюсы и минусы парламента, народного совета и организационные вопросы.
Таким образом, Гитлер был в Мюнхене во время убийства Эйснера, назначения, а затем и бегства Гоффманна, «царствования» Эрнста Никиша, поэтов Эрнста Толлера и Эриха Мюзама (мечтавшего превратить мир в «цветущую прерию») и, наконец, Левина. На политической сцене бушевали произвольные аресты, убийства и всеобщая смута. Впоследствии он напишет в «Майн Кампф» о «советской диктатуре или, лучше сказать, временной диктатуре евреев, чего зачинщики революции добивались как своей конечной цели во всей Германии».
Тот факт, что Карл Либкнехт, Роза Люксембург, Эйснер, Толлер, Мюзам, Левин и Бела Кун были евреями, только укрепило его предрассудки. Тем не менее Гитлер, как и все, кто оставался в казармах, носил на рукаве красную повязку, поскольку городской гарнизон влился в Красную армию. Нам неизвестно, как он повел себя в этих обстоятельствах. Солидаризировался с социал-демократами или осторожничал, выжидая, кто победит? Говорили, Гитлер якобы помешал товарищам по казарме присоединиться к революционерам во время путча, организованного в конце апреля верными Гоффманну частями, и сохранил нейтралитет.
Но, может быть, он хранил верность своим радикальным националистическим убеждениям и не участвовал в армейских стычках только потому, что сам не понимал, что происходит? В этой гипотезе, как и в любой другой, содержится доля истины. Есть три причины, по которым Гитлер не должен был испытывать враждебности к социал-демократам. Во-первых, они заключили с армией «пакт» с целью наведения порядка; во-вторых, они боялись большевиков не меньше его; в-третьих, Гитлер был убежден, что буржуазные партии с треском провалились в решении социальных вопросов. Но вместе с тем он был оппортунистом и оставался им всю жизнь. В тот момент нужно было выжить, и он выживал, что не мешало ему оставаться ярым националистом и верным служакой. О его лояльности свидетельствует тот факт, что через несколько дней после освобождения баварской столицы войсками рейха Гитлера назначили членом следственной комиссии по выяснению подробностей недавних событий. Речь шла о выявлении солдат 2-го полка, активно сотрудничавших с красными. В это же время генерал фон Овен создал подразделение для слежки за населением, политическими партиями и военными соединениями. 28 мая генерал Моль издал приказ о создании группы, которой предписывалось распространять пропагандистские материалы против спартаковцев и устраивать дискуссии; в группу набрали офицеров, унтер-офицеров и рядовых. Особенно полезными в этой связи могли оказаться бывшие «доверенные лица». И капитан Карл Майр указал на Гитлера – за его прекрасное поведение во время войны, но также и из жалости, о чем он сам впоследствии писал (ему же принадлежит сравнение Гитлера с бродячим псом). Решительный противник республики и ярый антисемит, Майр имел влияние в кругах командования. Гитлера он считал своим учеником и с 1 июня 1919-го по сентябрь 1920 года виделся с ним ежедневно. Таким образом, с 10 мая 1919-го до дня демобилизации Гитлер входил в число армейских пропагандистов. Для повышения квалификации его с 5 по 12 июня отправили на учебу; расходы взяли на себя военные власти Берлина.
Сменивший армию рейхсвер, чей личный состав, согласно статьям мирного договора, ограничивался 100 тыс. человек, с самого начала взял на себя роль воспитателя нации. Гитлеру он дал не только кров, но и возможность получить хоть какое-то политическое образование; отсюда его дальнейшее отношение к рейхсверу, проявившееся в годы Веймарской республики и Третьего рейха.
На курсах преподавали историю, экономику и политологию: немецкую историю после реформы, военную историю, теорию и практику социализма, внутреннюю политику и дипломатию, экономическое положение и особенности мирного договора. Вторая часть обучения прошла с 26 июня по 5 июля. Слушателям читали лекции по международной политике, России и большевистскому строю, истории Германии, о причинах образования рейхсвера, по вопросам снабжения населения продуктами питания, ценообразованию. Преподавали университетская профессура и чиновники, в том числе историк фон Мюллер, у которого Гитлер почерпнул часть идей и формулировок, а также его родственник инженер Готфрид Федер, научивший Гитлера делать «фундаментальное различие между международным биржевым капиталом и ссудным капиталом». Федер «с безжалостной последовательностью до конца разоблачил спекулятивный характер биржевого и ссудного капитала и пригвоздил к столбу его ростовщическую сущность». Эта корявая формулировка заставляет усомниться в том, что Гитлер хоть сколько-нибудь разбирался в материях, о которых толковал. Но для него было важно другое: занятия на курсах дали ему возможность вырваться из изоляции и «разыскать там некоторое количество товарищей, настроенных так же, как я, и вместе с ними основательно обсудить создавшееся положение. Все мы были тогда более или менее твердо убеждены в том, что партии ноябрьских преступников (центр и социал-демократия) ни в коем случае не спасут Германию от надвигающейся катастрофы. Но вместе с тем нам было ясно и то, что так называемые буржуазно-национальные организации даже при самых лучших желаниях не в состоянии будут поправить то, что произошло. Этим последним организациям не хватало целого ряда предпосылок, без которых такая задача была им не по плечу».
Вместе с новыми друзьями, в том числе с Федером, Гитлер обсуждал возможность создания новой партии, которую они хотели назвать Социально-революционной, чтобы, во-первых, «обеспечить нам с самого начала возможность ближе связаться с широкой массой, так как вне этого вся работа казалась нам излишней и бесцельной», а во-вторых, потому что «социальные воззрения нашей новой партии действительно означали целую революцию».
Однако Гитлеру не пришлось заниматься основанием новой партии, так как 19 августа 1919 года его отправили в военный лагерь в Лехфельде, где содержались вернувшиеся из плена солдаты. Пока шел процесс демобилизации, за ними надзирали не только военные, но и гражданские лица, видевшие свою задачу в том, что вдохнуть в этих потерявших всякие ориентиры людей веру в новую Германию. В их числе были и выпускники курсов рейхсвера, отправленные сюда на месяц для «стажировки»: им предстояло проверить на практике, способны ли они заниматься публичной пропагандой. Самых способных выделили – среди них был Адольф Гитлер. Фон Мюллер специально отметил очарование «удивительного гортанного голоса» человека «с бледным худощавым лицом, не по-уставному свисающей на лоб прядью волос, коротко подстриженными усами и большими светло-голубыми глазами, в которых горит холодный огонь фанатизма».
Отчеты о работе Гитлера в Лехфельде подтверждают: он действительно обладал ораторским даром и умел увлечь аудиторию. Сам Гитлер пишет об этом, не скрывая радости: «Из меня вышел оратор. Я испытал настоящее счастье. Теперь исполнилась моя мечта, я мог делать полезное дело, и где же – в армии! Мне безусловно удалось вернуть моему народу и моей родине сотни и тысячи слушателей моих. Я пропитал свой полк национальным духом, и именно на этих путях мы восстановили воинскую дисциплину». Для «иммунизации» войск против «левых лозунгов» пропагандистам выделили пять тысяч брошюр «Что надо знать о большевизме», столько же листовок и небольшую библиотечку. Именно в этих материалах Гитлер, по всей видимости, и заимствовал большую часть своих идей. И, хотя еврейский вопрос трактовался в них с известной долей осторожности, он отдался его обсуждению с пылкой страстью. Вероятно, именно поэтому капитан Майр и передал ему письмо еще одного бывшего «доверенного лица» – военного коменданта Мюнхена Адольфа Гемлиха, – посвященное опасности «иудаизма для нашего народа», предложив написать ответ.
Этот первый политический документ Гитлера, датируемый 16 сентября 1919 года, имеет огромное значение, ибо в нем он подробно излагает свои взгляды по еврейскому вопросу. Неприязнь все растущей части населения к евреям, пишет он, основана не только на трезвом анализе их вредоносной деятельности, но и на личных ощущениях. Вот почему антисемитизм легко приобретает характер эмоциональный, что является ошибкой. В качестве политического движения он не может и не должен быть продиктован чувствами, но должен отталкиваться от фактов; и первый из них тот, что важна нация, а не религия. Далее инструктор отказывает евреям в способности к любой ассимиляции, исключая языковую. Евреи смогли более других народов сохранить особенности своей расы благодаря тысячелетнему инцесту. Среди этих особенностей – материализм и «пляски вокруг златого тельца»; о человеке они судят не по его характеру, не по его заслугам перед общиной, а по его богатству. Оружие еврея, продолжает он, это общественное мнение, формирующееся через прессу, которой он же руководит и манипулирует. Его власть – это деньги, накапливаемые в виде процентного капитала. Всякое стремление к более возвышенным целям, будь то религия, социализм или демократия, есть не более чем средство для удовлетворения денежных аппетитов и страсти евреев к господству. Как следствие их деятельности, все народы заражены «расовым туберкулезом».
Иррациональный антисемитизм находит свое выражение в погромах. Напротив, осознанный антисемитизм должен вести к планомерной и законной борьбе с привилегиями, которыми пользуются евреи в отличие от других иностранцев, проживающих в Германии. Высшей целью осознанного антисемитизма должно быть удаление евреев. И только сильное национальное государство способно ее достичь.
Различие между осознанным – позже Гитлер использует термин «научный» – и безрассудным антисемитизмом позже легло в основу всей его антиеврейской политики.
Безрассудный антисемитизм он использовал для достижения политических целей, осознанный – для идеологического оправдания своих действий; благодаря ему он сумел отбросить за ненадобностью мораль и совершать преступления, до того попросту невообразимые. Его «холодный фанатизм», отмеченный многими наблюдателями, был лишь фасадом, за которым скрывалась глубокая ненависть ко всему еврейскому. Различение двух форм антисемитизма служит наглядным подтверждением «рационализации» примитивных инстинктов, вытесняемых сознанием.
Таким образом, ответ на письмо Гемлиха является первым достоверным свидетельством патологического антисемитизма Гитлера, рационально объясняемого национальной необходимостью. Этот фрейдистский механизм сублимации разрушительных инстинктов в виде «позитивной программы» играл аналогичную роль в партийных движениях и партиях антисемитской и националистической направленности и до войны. После поражения три основных элемента этой программы – радикальный национализм, расовый антисемитизм и идеология германизма – привлекали еще больше народу, чем прежде. Доказательством тому служит успех Лиги защиты и протеста германского народа, основанной в 1919 году и до исчезновения в 1922-м насчитывавшей в своих рядах более 220 тыс. человек.
Гитлер – ученик политика
Немецкая рабочая партия (ДАП) была основана 15 января 1919 года, больше чем за два месяца до собрания в Милане первой фашистской организации. Инициатива принадлежала слесарю мюнхенских железнодорожных мастерских Антону Дрекслеру и спортивному журналисту Карлу Гарреру. Ранее оба принимали участие в создании – под влиянием общества «Туле» – Рабочего политического центра. Дрекслер уже имел за плечами некоторый опыт политической деятельности, будучи членом Немецкой партии отечества. В августе 1919 года он опубликовал брошюру под названием «Мое политическое пробуждение» – нечто вроде личного дневника, в котором делился трудностями при выработке «национал-социалистической программы».
Идея национал-социализма к этому времени уже успела оформиться. В «Манифесте коммунистической партии» (1848) о нем уже говорится как о мелкобуржуазной идеологии, реакционной и утопической, возникающей в ответ на угрозы капитализма. Понятие национал-социализма использовали партия Штекера и движение Фридриха Нойманна; оно фигурирует в брошюре Освальда Шпенглера «Пруссианство и социализм». Разумеется, национал-социалистические и немецкие рабочие партии существовали в Австрии и Чехословакии и в середине XIX, и в начале ХХ века, но никаких связей между ними и инициативами Гаррера и Дрекслера не прослеживается. Главным побуждением этих организацией было освободить немецкий социализм от марксистского наследия. Так, Дрекслер мечтал «отмыть» квалифицированных рабочих, имевших постоянное жилье, от пролетарских стигматов и придать им тот же социальный статус, что имела буржуазия. Наиболее устроенный экономически и социально, рабочий должен был отказаться от классовой борьбы и выступить единым фронтом с буржуа против общего врага – еврейского капитала, который эксплуатировал и того и другого во имя интересов «интернационала золота». Кроме того, Дрекслер призывал к созданию мирового порядка, при котором идеализм вытеснит материализм как в среде политических руководителей, так и среди граждан.
Предполагалось, что ДАП станет бесклассовой социалистической организацией под руководством немецких лидеров. Дрекслер также выступал против национализации крупных предприятий и участия рабочих в их управлении, но настаивал на разделе прибылей. С самого начала он пользовался поддержкой «Туле» – движения, стремившегося привязать рабочих к национальным ценностям и оторвать их от интернационализма.
По просьбе Карла Майра 12 сентября 1919 года Гитлер явился в пивную «Штернеккер» на собрание ДАП, на котором выступил Федер. В списке присутствовавших – 39 фамилий, в том числе четыре члена руководящего комитета и два товарища Гитлера по Лехфельду, – картина повторится и на последующих заседаниях. Помимо ДАП, рейхсвер интересовался и другими мюнхенскими политическими организациями, как левыми, так и правыми. Гитлеру этот интерес представлялся вполне оправданным, ведь «революция дала солдатам право участвовать в политических партиях, и этим правом теперь пользовались как раз наиболее неискушенные солдаты». Спустя некоторое время их этого права лишили, потому что убедились в том, что «солдаты отворачиваются от революционных партий и отдают свои симпатии национальному движению и делу возрождения родины».
Первое впечатление Гитлера от ДАП – неопределенное; «новое общество, каких уже было множество». Он собирался уйти после лекции Федера, но тут начались дебаты. Школьный учитель истории подверг сомнению аргументы Федера и предложил партии включить в программу отделение Баварии от Пруссии, что позволит ей заключить союз с немецкой Австрией. Не сумев сдержаться, Гитлер взял слово и отмел «вздор», высказанный «ученым господином». Не успел он еще договорить, как учитель удрал, как «собака, политая водой».
Двумя днями раньше был подписан договор в Сен-Жермен-ан-Лэ, согласно которому Австрия отделялась от Венгрии и были образованы новые государства – Польша, Чехословакия и Югославия. Крах многонациональной империи Габсбургов мало заботил Гитлера. Но предложение о расчленении Германии заставило его выйти из себя. Дрекслер поздравил новичка с ораторским успехом и вручил ему экземпляр брошюры «Мое политическое пробуждение». И шепнул первому секретарю партии Михаэлю Лоттеру, что они обязаны использовать парня с «такой физиономией».
Гитлер прочел брошюру на следующее утро, в комнатке казармы 2-го полка. Он был тронут переживаниями рабочего, похожими на его собственные. Вскоре он получил приглашение на собрание руководящего комитета ДАП – 16 сентября, в трактире «Альтес Розенбад». В «Майн Кампф» он описывает это сборище скорее в мрачных тонах. Почему же он все-таки решился примкнуть к группке? Ну, прежде всего она не была такой уж малочисленной, как он пытался впоследствии представить с явной целью приукрасить собственные заслуги в росте партии. Во-вторых, эта «крошечная организация несколько смешного характера» могла дать ему, малообразованному одиночке, определенные преимущества, являя собой арену для «действительно свободной деятельности отдельного лица. Тут как будто открывалась действительная возможность работать. И чем слабей было это движение, тем легче было направить его на верный путь. Тут можно было еще дать движению правильное содержание и верные цели – о чем не могло быть и речи применительно к уже существующим старым большим партиям».
О том, в какой мере именно Гитлер определял «правильное содержание и верные цели», мы еще будем говорить. Но он не ошибался, утверждая, что вступление в ДАП сыграло «решающую роль» в его судьбе. Правда, он не стал «седьмым» членом партии, как он пишет, не стал и 555-м, как указано во всех его биографиях. Во-первых, к моменту его вступления в партии было больше семи членов; во-вторых, алфавитный список (по техническим причинам начинавшийся с номера 501) был составлен только 2 февраля 1920 года – к этому времени в ДАП числилось примерно 190 членов. Если верить мемуарам капитана Майра, Гитлер подал ему рапорт, на основании которого ему было приказано вступить в ДАП – он даже получил по этому поводу сумму, эквивалентную 20 золотым маркам.
Он стал седьмым членом руководящего комитета – как вербовщик и пропагандист. Началась его политическая учеба, впрочем весьма приблизительная. Комитет заседал по средам, еще один день недели отводился под собрания. Приглашения писали от руки и раздавали на улице, так что собрания были малолюдными. Убежденный, что партия «нового типа» нуждается в поддержке масс, Гитлер постарался улучшить ее инфраструктуру и разнообразить средства пропаганды. И сейчас же столкнулся с противодействием Гаррера, отдававшего предпочтение более тонким, «секретным» методам и большей конспирации. Вдохновляясь примером «Туле», он считал Рабочий кружок руководящим органом ДАП и не поддерживал самостоятельной деятельности последнего. Но Гитлер как раз не желал терпеть стороннего руководства партией. Он договорился с Дрекслером, и они разработали внутренний устав, согласно которому руководящим органом партии был комитет. В декабре 1919 года он составил документ, озаглавленный «Организация комитета Мюнхенской группы и ее устав», в котором настойчиво подчеркивал, что деятельность комитета определяется его задачами, которые в свою очередь вытекают из партийной программы.
Содержание документа явно метило в Гаррера, но нет никаких оснований утверждать, что Гитлер в это время рвался к личному руководству партией. Он призывал к коллегиальному руководству, избираемому открыто – в противовес закулисным методам Гаррера. Последний вышел из партии 5 января 1920 года, после жаркой дискуссии по поводу организации массового митинга в Бюргерброе.
Гитлеру уже представилось несколько возможностей продемонстрировать свое красноречие. Теперь приглашения печатали на машинке 2-го полка, затем в одной лавчонке, после чего их размножали. Одно объявление даже появилось в газете. Благодаря этим усилиям на собрание 16 октября явилось больше сотни человек, в том числе однополчанин Гитлера Рудольф Шюсслер и штабной капитан Эрнст Рем, в дальнейшем сыгравший видную роль в укреплении партии и организации штурмовых отрядов (СА). Гитлер выступал вторым, после главного редактора газеты «Немецкое обновление» доктора Эриха Кюна. Кюн говорил о «еврейском вопросе и немецком вопросе», Гитлер – о необходимости объединиться перед лицом этого врага народов и о поддержке «немецкой прессы», которая рассказывает широким массам о том, о чем не пишут «еврейские листки». Он говорил тридцать минут, и, по его выражению, «наэлектризовал» весь зал. Призыв к щедрости принес в пустую партийную кассу 300 марок. С этого дня ДАП стала первой партией, взимавшей плату за присутствие на своих собраниях.
Постепенно число слушателей росло, требовались все более просторные помещения. На Штернеккерброй даже открыли постоянную приемную, и работа стала более систематической. Изменился и состав аудитории. Рабочие – квалифицированные или нет – составляли не более трети присутствующих. Большинство представляли люди свободных профессий, чиновники, солдаты и офицеры, торговцы, студенты и приказчики. ДАП, впоследствии НСДАП, возникнув позже других партий, вынуждена была вербовать своих членов из тех, кто еще не присоединился к традиционным партиям либо был ими недоволен. Отсюда стремление Гитлера привлечь к своим мероприятиям как можно больше народу – он занимался этим больше, чем собственно организацией. Декслер и другие члены комитета не раз предлагали ему возглавить партию – он неизменно отвечал отказом. Его больше заботила пропаганда и разработка программы.
Эту программу, включавшую 25 пунктов, он представил 24 февраля на митинге в парадном зале Гофбройнхауса. По поводу ее авторства существуют разные мнения. Ясно одно: Дрекслер написал ряд текстов на основе трудов «духовного отца» и основателя Немецкой социалистической партии Альфреда Бруннера, собственной брошюры, идей пангерманизма и книги Класса «Если бы я был императором». Видимо, он обсудил наброски программы с Гитлером, который подсказал ему несколько формулировок и пассажей, касающихся прессы и сильной центральной власти. Участие других членов комитета, например Федера или писателя Дитриха Эккарта, кажется нам сомнительным.
Слушать Гитлера собралось около двух тысяч человек. Программа представляла собой некое попурри из националистических, антисемитских, ревизионистских идей и откровенной демагогии, способное удовлетворить чаяниям самых разных кругов и отвечавшее требованиям эпохи. Некоторые формулировки отличались излишней резкостью, другие – туманностью, но в общем и целом этот документ верно отражал идеологию и политическую практику национал-социализма.
Создание великой Германии, равенство немцев с другими народами, приобретение земель и колоний для прокормления народа (следовательно, требование жизненного пространства) шли пунктами с первого по третий. Немецкое гражданство – только людям «немецкой крови»; остальные должны подчиняться законодательству, установленному для иностранцев; исполнительная и судебная власть принадлежит гражданам, которых государство обязано обеспечить средствами к существованию; въезд в страну лиц ненемецкой национальности затруднен; первой обязанностью равноправных граждан является труд в рамках общины (пункты 4—10). Пункты 11–17 гласили, что неработающие лишаются доходов, что «рабство процента» (по знаменитой формулировке Федера) уничтожается, что военные бенефиции подлежат конфискации, что предприятия, принадлежащие трестам, национализируются, что рабочие участвуют в прибылях предприятия, что пенсии увеличиваются, что надо создавать и оберегать здоровый средний класс, передать крупные магазины под общественное управление и провести аграрную реформу, отвечающую национальным нуждам. Пункты 18–21: «Бескомпромиссная борьба с теми, кто своей деятельностью вредит общему интересу» (в дальнейшем их станут называть «асоциальными личностями»); замена римского права немецким публичным правом (заимствовано у Бруннера); расширение и развитие школьных программ; меры по охране здоровья, в том числе введение обязательной физкультуры. Самые важные пункты (22–25) касались создания национальной армии, чисто немецкой прессы, поддержки «позитивного» христианства, призванного изгнать иудеоматериалистский дух, создания сильного государства, стоящего над партиями, и основания корпоративных и профессиональных палат.
Авторы назвали свою программу «конечной», что означало: когда поставленные в ней цели будут достигнуты, других руководители партии предлагать не станут.
Они не собирались менять свои убеждения перед постоянным недовольством масс; по достижении поставленных целей нужда в партии отпадет. Гитлер в «Майн Кампф» в красках описывает, как проходило чтение программы, – газеты не упомянули об этом ни слова.
24 февраля 1920 года партия сменила имя и стала называться НСДАП (Национал-социалистическая рабочая партия Германии), согласившись принять предложенный Декслером вариант. Слово «партия» предпочли слову «движение», потому что оно «отпугнет и удалит от нас весь сонм лунатиков volkisch». То же касалось термина «национал-социалистическая» – благодаря ему удалось отрезать «от себя весь длинный хвост рыцарей печального образа, желающих сражаться только “духовным” оружием, избавились от всех тех “шляп”, которые за фразами о духовном оружии прячут только свою собственную трусость».
Эти замечания, взятые из II части «Майн Кампф», написанной в 1926 году, свидетельствуют, что уже в 1920-е годы их автор несколько дистанцировался от пангерманистских и volkisch кругов. Дистанция не была слишком большой, при том, что упомянутые круги еще пытались привлечь рабочих к национализму и оторвать их от социал-демократов и коммунистов. Напротив, презрение Гитлера к интеллигенции останется с ним навсегда. Фест, назвавший Гитлера «интеллектуалом» и поместивший его в «немецкую интеллектуальную традицию», совершает грубую ошибку. Для интеллектуала абстрагирование от реальности есть необходимость. Гитлер, напротив, видел в идеях лишь средство для изменения реальности. Его столь часто упоминаемые слепота или бегство от реальности представляют собой феномен совершенно иного порядка, относящийся к психологии восприятия, а не способности суждения, – но об этом мы еще будем говорить. Что касается роли науки, то он ясно обозначил ее в одной из речей того периода, указав, что наука ценна только в том случае, если признаваемые ею истины способны обернуться силой (это было сказано в контексте еврейского вопроса).
В период выступления с программой НСДАП Гитлера одолевали вполне конкретные заботы: вербовка новых членов (особенно рабочих) и поиск средств на партийные и пропагандистские нужды. Тогда же у партии появился флаг – черная свастика в белом круге на красном фоне. Это были цвета Второго рейха (черный, белый, красный) – в отличие от цветов презираемой республики (черный, красный, золотой), которые правые и кое-кто из офицеров насмешливо именовал «черно-красно-горчичными», а то и вовсе – «еврейским флагом». Новую эмблему (черный орел на золотом фоне) многие называли «ястребом краха» – по аналогии с афишкой, которую судебные исполнители вывешивали на дверях обанкротившегося предприятия. Зато свастика служила эмблемой националистическим движениям – от знаменитого вольного отряда капитана Эрхардта, с которым Гитлер продолжал поддерживать связь, до братских чешской и австрийской партий. Красный был выбран потому, что «этот цвет больше всего подзадоривает. Кроме того, выбор нами красного цвета больше всего должен был дразнить и возмущать противников, и уже одно это должно было помешать им забывать о нас».
Чтобы люди узнали о НСДАП и уже не забыли ее, Гитлер выступал, выступал и выступал. На партийных диспутах, перед Лигой защиты и протеста, на курсах рейхсвера, перед бывшими фронтовиками, перед родственными партиями и движениями Германии и Австрии – в Розенхайме, Штутгарте, Зальцбурге, Инсбруке, Вене, Берлине, в родном Бранау, в Нюрнберге и Вюрцбурге. Сохранилось большое количество отрывков из его речей в виде черновиков или планов с пометками на полях, машинописных текстов, отчетов – полицейских, рейхсвера или газетных. Адольф Гитлер также писал статьи в «Фолькишер беобахтер», подписываясь либо полным именем, либо инициалами. Все эти речи собраны и опубликованы, что позволяет не только понять, какие проблемы занимали его в 1919–1924 годы (и с блеском доказывает, что он не был «интеллектуалом»), но и дает представление о его стиле – грубом, циничном, вульгарном, часто площадном.
В это же время Гитлер научился пользоваться своим главным козырем – баритоном с богатейшими модуляциями, – легко переходя от piano к fortissimo. Голос не искажали ни микрофоны, ни динамики, которых попросту еще не существовало. Одновременно он начал разучивать перед зеркалом жестикуляцию. Он прочитал брошюру Россбаха «Душа масс. Психологические размышления о зарождении народных движений», опубликованную в Мюнхене в 1919 году и часто ссылающуюся на работы по психологии толпы Лебона. Многие выражения в «Майн Кампф» заимствованы у Росбаха, например «полярная звезда» – образ, используемый Гитлером для различения задачи, стоящей перед создателем программы и перед политиком, и другие. Но если Росбах и Лебон говорили об этом как о гипотезах, то Гитлер претворил их идеи в практику.
Темами его выступлений 1919–1921 годов служили актуальные проблемы. Верный методам своего учителя истории из Леопольда Петша, он использовал их для исторических аналогий или как стартовую площадку для более общих рассуждений – о роли евреев, большевизма и марксизма, парламента и парламентариев. Гитлер много и горячо распространялся о значении труда и судьбе рабочих, о родине и нации. Сравнивал Брест-Литовский договор с Версальским, опровергая идею о том, что первый послужил основой для мира насилия, а второй – для мира согласия и взаимопонимания. Вот что он говорит об этом в «Майн Кампф»: «Миллионы немцев стали видеть в Версальском договоре только некое справедливое возмездие за то преступление, которое мы будто бы сами совершили в Бресте. Люди, подпавшие под такое настроение, естественно, воспринимали всякую попытку борьбы против Версальского договора как нечто несправедливое. Только поэтому в Германии могло получить права гражданства бесстыдное и ужасное словечко “репарации”. Он говорил об снова и снова, с вариациями, пока аудитория не превращалась в единую массу, «сплоченную чувством священного негодования и неистового возмущения». Замечания по поводу сопоставления двух договоров показывают также прием, с помощью которого Гитлер строил свои выступления: «Составляя план каждой речи, я уже заранее старался представить себе предполагаемые возражения, которые будут мне сделаны, и ставил себе задачей в ходе собственной речи разбить и опровергнуть эту аргументацию. Лучше всего эти возможные возражения открыто привести в своей собственной речи и тут же доказать их неверность».
О чем еще он говорил? Возмущался унижением Германии, нападал на сепаратистов и франкофилов. Одной из любимых тем служило опровержение вины Германии за развязывание войны, истинными виновниками которого были англичане и евреи. Часто он использовал программу НСДАП как канву – рисовал перед слушателями восхитительные картины великой Германии и подчеркивал необходимость изгнания иностранцев. Бичевал евреев, не делая различий между евреями восточными и западными – для него не существовало хороших и плохих евреев, он нападал на народ в целом. Таким образом он довольно рано «деперсонизировал» еврея, что было шагом к следующему этапу – его дегуманизации. В одном из выступлений (6 июля 1920 года), посвященном правам человека, он заявил, что евреи могут отправляться за этими правами к себе на родину, в Палестину. Все чаще в его речах большевизм приравнивался к иудаизму. 6 августа в Розенхайме Гитлер изрек, что в СССР нет никакой диктатуры пролетариата, а есть диктатура над пролетариатом 478 так называемых народных представителей, из которых 430 – евреи.
Таким образом, в этот период, посвященный анализу текущих событий, у него сформировались основные политические догмы. Переговоры в Спа, на которых решался вопрос о немецких репарациях, показались ему еще более постыдными, чем Версальский договор. Во внутренней политике он осуждал разрыв между пролетариатом и буржуазией, классовую и партийную политику и потрясал знаменитым лозунгом о «процентном рабстве» как причиной всех бед. После Бисмарка он не видел ни одного достойного политика. Как следует оценивать их деятельность – как глупость или как преступление? Особенно досталось «веймарцам» – никто не избежал критики, даже президент Эберт. Намекая на профессию последнего (тот был набивщиком), Гитлер сравнивал рейх с дырявым матрасом, полным блох и вшей. Правительство? Шайка кретинов во главе «лоскутной республики». Президент Баварской лиги Баллерштедт, подвергшийся грязным оскорблениям, подал на Гитлера в суд, и того приговорили к 1000 марок штрафа или ста дням тюрьмы. Зарубежные политики также получили от него по полной программе. За фигурами Вильсона, Клемансо или Ллойд Джорджа ему, разумеется, снова виделся еврей. Многократно Гитлер повторял один и тот же вопрос: какая революция разразилась 9 ноября 1919 года – рабочая или еврейская? Впрочем, вопрос о революции вообще вызывал у него пристальный интерес, но к этому мы еще вернемся.
Краткий обзор тематики гитлеровских речей на протяжении полутора лет дает нам приблизительное представление о тех технических приемах, которые он использовал. Гитлер гениально умел внушить маленькому человеку, со страхом ожидающему завтрашнего дня (инфляция действительно достигла вскоре невообразимых размеров), тревогу, беспокойство, отчаяние и злобу. Просторечный выговор, сальные шутки, банальности – Гитлер бил все рекорды мелкобуржуазной посредственности. Упрощая сложные проблемы до предела, он давал простодушному человеку из толпы почувствовать, что наконец-то нашелся хоть кто-то, кто его понимает, что он свой, что он выражает именно те мысли, которые его волнуют. Он умело давил на эмоции, и это принесло свои плоды – сотни его слушателей скоро превратились в тысячи.
Многие члены комитета осуждали его методы и пошлый стиль, не говоря уже о его образе жизни, но до разрыва с группой Декслера было еще далеко. Основные разногласия касались вербовки новых членов и пропаганды НСДАП. Ади – принятое в Баварии уменьшительное от имени Адольф – настаивал на том, что надо все силы бросить на пропаганду; другие предлагали рассмотреть возможность слияния с близкими по духу партиями. Постепенно большинство стало склоняться именно к последнему варианту, поскольку руководство ДСП проявляло к НСДАП стойкий интерес. Социал-демократы все еще не оставили идею объединения всех движений volkish, хотя ни одна из предыдущих попыток не увенчалась успехом. Сторонники слияния получили поддержку от австрийского и чешского лидеров, а также от ряда других организаций.
Не вдаваясь в подробности проводившихся переговоров, рассмотрим лучше поведение Гитлера во время «июльского кризиса». Он не жалел усилий, чтобы затормозить или сорвать слияние, руководствуясь соображениями как тактического, так и программного характера. В случае объединения руководство придется делить с другими движениями; центр будет в Берлине, а Мюнхену достанется лишь второе место; потребуется менять название партии, из которого исчезнет слово «рабочая»; но главное, вместо консолидации и усиления вокруг нескольких надежных бастионов партия будет рассеяна и размыта. Кроме того, ДСП признавала парламентский строй и тогдашних политических руководителей, с чем Гитлер не соглашался. Он объяснял, что марксисты никогда не подчинятся воле большинства, поэтому решающее значение приобретает сила. Еще одним камнем преткновения служила Великобритания, к которой Гитлер всегда относился крайне враждебно. Точно так же он не выносил Совет наций.
Конфликт обострился летом 1921 года, когда Адольфа Гитлера в Мюнхене не было. Точно нам неизвестно, зачем он уехал в Берлин; возможно, пытался установить связи с консервативными кругами, способными помочь партии и газете, испытывавшей в тот период финансовые трудности. Маловероятно, что он, как полагают некоторые, подстроил ловушку соперникам в надежде, что в его отсутствие они наделают глупостей и он сможет захватить руководство НСДАП. Летом 1921 года Гитлер еще не созрел для вынашивания макиавеллевских планов; если не считать пропагандистской сферы, он чувствовал себя скорее неуверенно. Следовало дождаться образования коалиции между сторонниками слияния движений volkish Севера и Юга, чтобы он ринулся вперед.
В Мюнхен тем временем пригласили Дикеля, который также показал себя превосходным оратором. В партии множилось число тех, у кого непредсказуемое и часто оскорбительное поведение Гитлера, в том числе по отношению к Декслеру, вызывало резкую неприязнь. По своем возвращении, столкнувшись на заседании рабочего комитета, посвященного поиску путей выхода из кризиса, с настоящей «фрондой», он объявил, что снимает с себя всякие полномочия и вышел, хлопнув дверью. Не факт, что он заранее просчитал подобный демарш, поскольку, убедившись, что и без него комитет продолжил дискутировать, почувствовал себя уязвленным. И тут ему на помощь, как это будет еще нередко, пришел случай. НСДАП прекрасно обошлась бы без него, если бы не опасение, что он вынесет дело на обсуждение генеральной ассамблеи и увлечет за собой часть членов; кроме того, оставался риск, что он захочет основать новую партию – Гитлер уже высказывал подобную вероятность кое-кому из своих верных сторонников. Кое-кто побаивался и мести с его стороны. Он уже не раз доказал, что ради уничтожения конкурентов не остановится ни перед чем – даже нанимал для сведения счетов банду головорезов.
Перебрав все варианты, руководящий комитет решил пойти на компромисс. Первая попытка примирения не кончилась ничем. Лишь 13 июля, когда Дитрих Экарт с согласия Декслера намекнул Гитлеру о возможности капитуляции большинства членов комитета, тот согласился вступить в переговоры и написал знаменитое письмо от 14 июля – настоящий ультиматум. Он требовал созыва в течение недели чрезвычайного совещания членов комитета, перед которыми он изложит следующий план: отставка нынешнего комитета и избрание нового; назначение его председателем с «диктаторскими полномочиями»; учреждение инициативной группы для очистки партии от чужеродных элементов; окончательное признание Мюнхена в качестве центра движения; запрет на изменение названия и программы сроком на шесть лет; запрет на слияние с ДСП или иными движениями, если только последние не согласятся сами влиться в партию без каких бы то ни было компенсаций; исключительное право вести переговоры по этому поводу; отказ от организации посвященной решению этого вопроса встречи в Линце. «Я выдвигаю эти условия не из жажды власти, – закончил он, – но потому, что последние события убедили меня, что без железного руководства партия в самые кратчайшие сроки перестанет быть тем, чем она должна быть: немецкой национал-социалистической рабочей партией, а не западной лигой».
Комитет немедленно прислал ответ, признал некоторые допущенные ошибки, но напомнил Гитлеру, что ему неоднократно предлагали занять ответственный пост в партии, от чего он отказывался. Затем следовал ключевой пассаж: «Учитывая ваши огромные знания и услуги, оказанные вами партии, вашу редкую самоотверженность и ваши исключительные ораторские способности, комитет готов предоставить вам диктаторские полномочия и будет чрезвычайно доволен, если, вернувшись в партийные ряды, вы согласитесь занять пост первого председателя, давно и неоднократно предлагавшийся вам Декслером». Комитет соглашался и с остальными предложениями Гитлера, высказывая лишь просьбу не выносить обсуждение на общее собрание. Впрочем, если Гитлер настаивает на этом, собрание, в соответствии с уставом, будет организовано в течение двух недель.
Разумеется, Гитлер настаивал. Ему надо было утвердить свое положение в партии публично, а не украдкой. Очевидно, он был прав, ибо до самого дня общего собрания, назначенного на 29 июля, продолжалась закулисная возня. Так, члены партии получили по почте памфлет, озаглавленный «Правда ли, что Адольф Гитлер – предатель?», написанный, как выяснилось позже, неким Эреншпергером – членом комитета и одним из ярых противников Гитлера. «После шести недель, проведенных в Берлине с целью, о которой нам ничего не известно, герр Адольф Гитлер дал волю своему чванству и тщеславию. Он полагает, что настал подходящий момент, чтобы внести раздор и смуту в наши ряды, – к радости евреев и их друзей. Его единственная цель – использовать Немецкую национал-социалистическую рабочую партию в качестве трамплина для осуществления самых низких планов». Автор обвинял Гитлера в том, что он действует «по-еврейски», извращая факты, и занимается демагогией, надеясь «заморочить голову немецкому народу». Само собой разумеется, памфлет высказывался в пользу Дрекслера (впоследствии доказавшего, что он никаким боком не был причастен к этому предприятию). Гитлера текст памфлета сильно задел, тем более что 17 июля он был опубликован в «Мюнхенер пост». Он снова начал угрожать расколом, а 20 июля, выступив на манифестации в цирке Кроне, еще раз доказал свою власть над толпой. 25 июля Гитлер по собственной инициативе организовал диспут в штабе НСДАП. Декслер, раздираемый противоречивыми чувствами, но желающий во что бы то ни стало спасти свое детище, в конечном итоге стал на сторону Гитлера и продемонстрировал собравшимся, коих явилось 150 человек, не считая представителей Штутгарта, Розенхайма и Ландсута, что между ними нет разногласий. Заседание получило статус предварительного совещания перед общим собранием, и Гитлер снова вступил в партию под номером 3680.
Собрание 29 июля стало его личным триумфом. Председательствовал его друг Герман Эссер, ранее исключенный из партии. Гитлер произнес одну из самых длинных своих речей, в которой умело смешал обвинения и оправдания. Он согласился принять пост главы партии, предложив избрать Декслера пожизненным почетным председателем. Затем он представил новый устав, в котором право президента принимать единоличные решения о судьбе НСДАП упоминалось трижды. Текст был принят подавляющим большинством в 543 голоса против одного. Это было рождение «партии фюрера».
В тот же вечер, 29 июля, Герман Эссер представил Гитлера как «нашего фюрера»; 4 августа Дитрих Экарт назвал его этим титулом в газете «Фолькишер беобахтер». Начиная с 7 ноября о нем стали говорить как о «фюрере НСДАП». Но расширенное значение слово «фюрер» начало постепенно приобретать только после октября 1922 года, когда Муссолини организовал свой поход на Рим. До того оно значило лишь «глава партии». Большую часть времени Гитлер по-прежнему занимался пропагандой – но по-своему, а не так, как хотели бы правые консерваторы (в чем его затем необоснованно обвиняли многие историки, в особенности марксисты). Тем не менее он получил вожделенную поддержку пангерманистских и националистически настроенных кругов как представитель движения, лишенного крупных средств, что подтверждается его постоянными поисками источников финансирования. Одним из примеров того, что консерваторы, в том числе рейхсвер, возлагали на него определенные надежды, может служить письмо, написанное в сентябре 1920 года капитаном Майром бывшему руководителю Восточной Пруссии и организатору неудавшегося государственного переворота (в марте 1920-го) Вольфгангу Каппу. В послании Майр сообщает, что отправил в Берлин двух эмиссаров – Экарта и Гитлера, но они прибыли слишком поздно; впрочем, неудача нисколько не охладила пыл Гитлера, который продолжает неустанно трудиться над тем, чтобы превратить НСДАП в «радикальную националистическую организацию», своего рода авангард, движущей силой которого будет сам Гитлер.
По мере того как росла его известность оратора, он приобретал определенный вес, ряды партии росли, а многие считали его кем-то вроде «мастера по развлечению толпы», Гитлер начинал понемногу использовать в своих целях людей, которые поддерживали его в уверенности, что могут им манипулировать. До судебного процесса, состоявшегося после провалившегося путча 1923 года, он отводил себе роль «набата» и даже заявлял, что в аналогичной роли выступал Ллойд Джордж в военной Великобритании.
Партия была для Гитлера инструментом мобилизации масс, неизбежным злом, и он по мере возможного старался переложить всю организационную и административную работу на плечи верных друзей, лично вмешиваясь только в случае острой необходимости, – впоследствии он воспроизвел ту же управленческую модель. Поэтому имеет прямой смысл проявить интерес к его друзьям и соратникам – тем, кого его враги отныне именовали «приспешниками мюнхенского короля». Скажи мне, кто твой друг…
Непосредственное окружение Гитлера состояло в первую очередь из бывших однополчан или товарищей по учебе на курсах рейхсвера. В их числе был Герман Эссер, самый молодой член НСДАП. Родился в 1900 году, в католической семье управляющего железными дорогами, в армию поступил в 19 лет. Сотрудничал с газетой социал-демократического направления, учился на курсах рейхсвера в Баварии; с 1920 года служил у Майра как пресс-атташе; тогда же стал редактировать «Фолькишер беобахтер». Военные источники описывают его как человека «угрюмого, макиавеллевского склада»; сам Гитлер сравнивал его с борзой, которую следует держать на поводке. И не случайно! Это был опасный смутьян, бессовестный циник, изъяснявшийся как ломовой извозчик. При этом – прекрасный оратор, в немалой степени способствовавший успеху НСДАП. Его коньком были скандальные разоблачения, главным образом евреев, будившие в читателях и слушателях самые низкие инстинкты. Убежденный в гениальности Гитлера, он был ему безоговорочно предан; его влияние уменьшилось только во второй половине 1920-х годов, после ряда скандалов, в которых он был замешан; другие лица из окружения Гитлера посоветовали ему дистанцироваться от Эссера.
Макс Аман. Родился в 1891 году в Мюнхене, был сержантом в резервном пехотном полку, в котором служил Гитлер. С подачи последнего в 1921 году был назначен генеральным секретарем партии (оставался им до 1923 года) и административным директором «Фолькишер беобахтер». В апреле 1922 года стал директором издательства НСДАП «Франц Эхер Ферлаг». Аман являл собой чистый тип нациста – грубый, беспощадный, бессовестный и жадный человек. Именно ему Гитлер был обязан все растущим личным состоянием; Аман выплачивал ему высокие гонорары за статьи и оплатил авторские права за рукопись «Майн Кампф». Сам он был мультимиллионером. В качестве партийного функционера он не проявил особенных талантов, равно как и в качестве оратора и журналиста. Статьи писал за него «литературный негр».
Среди немногих людей, с которыми Гитлер был на «ты», фигурировал Эмиль Морис, драчун и забияка, впоследствии ставший личным шофером Гитлера (шефу отдела пропаганды полагался автомобиль, поскольку в те времена это помогало привлечь к себе внимание). Гитлер знал Мориса по Академии изобразительных искусств и мастерским художников, куда они вместе ходили восхищаться обнаженными натурщицами. Также в одной компании они шлялись по ночным кабакам, где Гитлер, придумавший себе фальшивое имя «герр Вольф», пытался завязать знакомство с девицами; некоторых он приводил к себе в комнату на Тирштрассе, куда переехал в конце марта 1920 года, демобилизовавшись из армии.
В то время Гитлера частенько видели в обществе женщин легкого поведения, в чем его упрекали противники – как внутри партии, так и вне ее. Многих интересовало, откуда у него деньги. Известно, что он получал кое-что – денежные суммы, драгоценности, картины – от дам из общества, приглашавших его в свои салоны в качестве диковины. Кроме того, ему оказывали финансовую поддержку праворадикальные круги, рейхсвер, а также мелкие, средние и – в исключительных случаях – крупные промышленники. Были и зарубежные дотации. Точно известно, что в 1923 году Гитлер встречался в Цюрихе с представителями промышленности и политиками. Благодаря собранным средствам он сумел оплатить работу партийных функционеров: на фоне галопирующей инфляции швейцарские франки шли на вес золота. НСДАП также получала средства из Венгрии, Чехословакии (главным образом из Судетской области) и из Франции. В последнем случае курьером служил Карл Лудеке, авантюрист и космополит, торговавший всем чем придется, включая оружие; он, как и многие, был совершенно околдован Гитлером, вплоть до утраты всякой способности к критическому мышлению. После 1933 года Людеке был интернирован в концентрационный лагерь, откуда бежал; впоследствии он написал книгу воспоминаний «Я знал Гитлера».
Русских и балтийских «спонсоров» вербовали Альфред Розенберг и Эрвин фон Шойбнер-Рихтер. Ручеек долларов тек также из США, благодаря продаже фотографий, публикации статей и деятельности бывших офицеров флота, наладивших за океан коммерческие связи. Напротив, вопреки часто высказываемым предположениям, финансовой помощи от Муссолини Гитлер, скорее всего, не получал. Как Рудольф Гесс заявил на судебном процессе, затеянном Гитлером против депутата от социал-демократов (процесс он проиграл), эти суммы никогда не были чрезмерными. Однако вместе с членскими взносами и добровольными пожертвованиями они давали Гитлеру и его партии возможность существовать. В 1923 году, когда после провала путча НСДАП была объявлена вне закона, в партийной кассе насчитывалось 170 тыс. золотых марок и несколько произведений искусства.
Еще одним близким к Гитлеру человеком был бывший торговец лошадьми Кристиан Вебер – здоровяк, работавший вышибалой в ночном заведении сомнительной репутации. Одним из первых вступивший в ДАП, он не расставался с хлыстиком (как и его патрон), очевидно, с целью придать себе более мужественный вид. Еще одной «гориллой» фюреру служил подмастерье мясника Ульрих Граф – настоящий «мачо».
Но у него имелись также образованные друзья, распахивавшие перед ним двери богатых буржуазных домов. Это, например, Дитрих Экарт, которому фюрер посвятил второй том «Майн Кампф». Кое-кто считал его «наставником» Гитлера. И, хотя влияние на него этого писателя, журналиста и поэта оставалось средним, следует признать, что в первые послевоенные годы оно ощущалось достаточно сильно. Родился Экарт в 1868 году в Пфальце, некоторое время изучал медицину, затем обратился к литературе. «Поэт-ясновидец», переводчик на немецкий драмы Ибсена «Пер Гюнт», он стал для «бродячего пса» Гитлера старшим другом и учителем, прививал ему правильный немецкий язык, хорошие манеры и ввел его в высшее мюнхенское общество. Именно Экарт пустил слух о провидческих способностях Гитлера. В 1919 году он сочинил поэму, в которой предрекал явление спасителя нации, который будет не военным, а рабочим, умеющим пользоваться «своей глоткой». Ему же принадлежит боевой клич «Германия, проснись!» – рефрен одного из стихотворений. Он был предтечей целого сонма воспевателей национал-социализма и первым редактором «Фолькишер беобахтер»; через посредничества Рема он получил из рук генерала фон Эппа 60 тыс. марок; на эти деньги он приобрел газету, 17 декабря 1920 года ставшую рупором НСДАП.
Зажиточный бонвиван, любитель женщин и выпивки, Экарт умер вскоре после путча и недолгого заключения в тюрьму, в декабре 1923 года. Гитлер в это время уже отдалился от него. Посмертное сочинение «Большевизм от Моисея до Ленина. Мой диалог с Гитлером», напечатанное в 1924 году, выражает юдофобию автора, но не может быть расценено как реальный диалог с фюрером. Текст он писал в одиночестве летом 1923 года, уже уйдя в отставку.
Другим «проводником» Гитлера в богатых мюнхенских кругах был Эрнст Ганфштенгль по прозвищу Пуци, также написавший «Мемуары». Сын известного издателя книг по искусству и матери-американки, потомок двух генералов, он учился в Гарварде и вернулся в Германию лишь в 1921 году, в тот самый момент, когда Гитлер захватил руководство в партии. Он поступил в Мюнхенский университет, на исторический факультет, где работал над диссертацией «От Мальборо до Мирабо». Его научный руководитель отказался поставить ему отличную оценку, хотя Освальд Шпенглер в письменном виде подтвердил, что со времен Олара не читал ни одного столь же добросовестного научного труда об истории XVIII века. О Гитлере Пуци впервые услышал от военного атташе американского посольства в Берлине полковника Трумена Смита; тот назвал его «ключевой фигурой», которая вскоре положит себе в карман весь мир. Сохранилась нота, в которой Смит пересказывает свой разговор с Гитлером, имевший место 20 ноября 1922 года. Тот весьма ловко ввернул, что для Великобритании и США будет гораздо предпочтительнее, если борьба с большевизмом развернется не на их территории, а на земле Германии. Если США не поддержат немецкий национализм, страну захватят большевики, вопрос о репарациях отпадет сам собой и немецкие коммунисты вместе с русскими двинут на Запад.
Смит, которому дела не позволяли задержаться в Мюнхене, предложил Ганфштенглю пойти вместо него на митинг НСДАП, где должен был выступать Гитлер. По словам молодого историка, на первый взгляд Гитлер показался ему типичным унтер-офицером с невыразительным лицом и привычкой командовать. Но стоило фюреру заговорить, как его мнение резко изменилось. Перед ним был подлинный виртуоз, куда лучше Теодора Рузвельта, сенатора от Оклахомы Гора и даже Вудро Вильсона, которого называли «серебряным языком». Гитлер в равной мере владел лексиконом домохозяйки, обеспокоенной пустыми полками магазинов, простого солдата или офицера. Он словно читал мысли богатого буржуа, разоренного инфляцией, или добросовестного чиновника, потерявшего место. Он сам верил в то, о чем говорил, и это придавало ему особое обаяние – высказываемые им обещания казались ему самому реальными. Наверное, невозможно лучше выразить ту силу, что привязывала Гитлера к толпе, как и силу его самовнушения. Фюрер, по словам Ганфштенгля, воспринимал толпу как женщину, которую нужно соблазнить; трибуна была для него «эрзац-постелью», в которой происходило совокупление с «женщиной-толпой». На самом деле он считал фюрера импотентом – на основе сведений, полученных от некоторых женщин и собственной жены, за которой Гитлер пытался нелепо ухаживать. Очевидно, что эти его замечания вдохновили многих комментаторов и историков, указывавших на «оргиастическую риторику» речей Гитлера. Кроме того, он находил в его речах лукавое остроумие и даже элегантность, напоминавшую споры в венских литературных кафе; о слабости кайзера в решительные минуты он говорил с мягким юмором. В то же время, упоминая левых политиков, он становился желчным и ядовитым; рассуждая о фронтовом братстве, Кемале Ататюрке или марше Муссолини на Рим – возвышенно-пафосным. Под влиянием его энергичной речи, сопровождаемой красноречивой жестикуляцией, аморфная толпа превращалась в единый организм, охваченный одним и тем же чувством. Ганфштенгль был одним из немногих друзей, удостоившихся приглашения в комнату Гитлера. Он оставил ее описание: ничего лишнего, кровать, загораживающая часть окна, стол, стул, несколько вытертых ковриков, книжная полка. На ней, в числе прочего, «История Первой мировой войны», «История» Людендорфа, «История Германии» Третшке, произведения Клаузевица, история Фридриха Великого, биография Вагнера, всемирная история, военные мемуары, книга по греко-латинской мифологии.
Кроме того, несколько романов, в том числе детективных, и, наконец, тома, явно читаемые и перечитываемые – «История эротического искусства» и «Иллюстрированная история морали» еврея Эдуарда Фухса. Какая улика для тех, кто настаивал на извращенных наклонностях фюрера! Но разве он один читал порнографические издания? Сведения подобного рода ни в коей мере не могут помочь нам разобраться в наличии садомазохистских черт в характере фюрера и их влиянии на преступные деяния Третьего рейха. Тем не менее отметим: не важно, был ли он извращенцем или психопатом, важно, что им двигала страсть – не ведающая меры, не признающая разумных пропорций. Этой страстью было величие Германии. Именно ее он и внушал тысячам разочарованных посредственностей – таких же, как он сам. Он не просто дал им цель и указал путь – он дал им мечту, заставил забыть о повседневных заботах и нищете. Это не «эрзац-постель», это новая вера, своего рода псведорелигия, сулящая рай на земле. И именовалась эта утопия Германской империей немецкой нации. Рейх станет реальностью – надо только выгнать евреев, как Христос изгнал торгующих из храма. Вообще в его выступлениях той поры очень часты ссылки на Библию; однажды он даже заметил, что для евреев самой компрометирующей книгой является Ветхий Завет, а ведь нельзя сказать, что его написали антисемиты.
Гитлер бессовестно эксплуатировал потребность маленького человека присоединиться к великому делу. Если я скажу им, что на карту поставлена судьба Германии, делился он с другом, они пойдут за мной, и это движение будет не остановить, оно вовлечет все социальные классы. Любые средства хороши для достижения цели. Деньги надо брать везде, где можно, и он брал: у Экарта и Ганфштенгля, у промышленников и даже светских дам. Лишь после того, как фюрер счел, что это может повредить его имиджу, он запретил использовать некоторые источники дохода, как это случилось с суммами в 130 тыс. марок и 205 тыс. франков, присланными из Франции.
Но вернемся к гитлеровскому окружению. Помимо партийных соратников, собиравшихся по понедельникам в кафе «Ноймайр», помимо друзей из высших кругов общества, в него также входили те, кого можно причислить к русско-балтийской «мафии» – Эрвин фон Шойбнер-Рихтер и Альфред Розенберг.
Первый принадлежал к числу авантюристов и исколесил чуть ли не весь свет. Родился он в Литве, в семье саксонских эмигрантов, и носил фамилию Рихтер. Затем он добавил к ней титул жены и звание «доктора», неизвестно откуда взявшееся. В 1905 году, во время первой русской революции, он был студентом в Риге, где и познакомился с Розенбергом. В годы войны Рихтер работал в немецком консульстве в Эрзеруме и командовал отрядом в боях в Турции. Очевидно, здесь ему стало известно о резне армян, – видимо, позже он рассказывал об этом Гитлеру. Впоследствии его перевели в штаб верховного командования балтийских провинций. Начиная с весны 1920 года Рихтер играл видную роль в выявлении балтийских и русских эмигрантов. Завязал полезные контакты с бывшим немецким губернатором Украины и его пресс-атташе, русским великим князем Кириллом, главой российского императорского дома, крупными землевладельцами и промышленниками, а также с Виттельсбахом Баварским и Людендорфом. Благодаря своим связям Рихтер нашел средства для финансирования НСДАП; часть сумм даже поступала от древнейшего промысла – подобно Сталину, до 1917 года содержавшему на Кавказе дома терпимости, доход от которых шел партии большевиков, один из офицеров вольного отряда занялся тем же в пользу НСДАП. Правда, Гитлер не подозревал о происхождении этих денег, но зададимся вопросом: а если бы и знал, разве отказался бы от них?
Вторым влиятельным членом «балтийского кружка» был Альфред Розенберг. Родился в Ревеле (ныне Таллинн) в 1893 году от отца-латыша и матери-эстонки протестантского вероисповедания. Учился в Высшей технической школе Риги, затем в Москве, где и получил в 1918 году диплом архитектора. Следовательно, во время Октябрьской революции Розенберг находился в Москве, однако, если верить его запискам, сделанным после немецкого поражения, так и не понял ее значения. Зато летом 1917-го он внимательно изучил «Протоколы сионских мудрецов» – фальшивку, сфабрикованную царской охранкой и расцененную всеми антисемитами как решающее доказательство заговора «международного еврейства» против христианских народов.
Вернувшись в 1918 году в Берлин, затем в Мюнхен, Розенберг познакомился с Дитрихом Экартом и вступил в общество «Туле» и в ДАП. Печатал статьи и памфлеты, посвященные разрушительной силе иудаизма и сговору между франкмасонами и евреями. Если первые, писал он, развязали мировую войну, то вторые организовали большевистскую революцию.
Первая встреча с Гитлером не произвела на Розенберга сколько-нибудь сильного впечатления. Но, как только тот вышел на трибуну, он был покорен. Довольно скоро симпатия обрела характер взаимности. Гитлер принял близко к сердцу «откровения» Розенберга, в частности идею о том, что большевизм – это лишь первый шаг на пути еврейского заговора к мировому господству. После того как несколько охладела дружба Гитлера с Экартом, Розенберг занял его место; в апреле 1925 года он стал главным редактором «Фолькишер беобахтер», в 1938 году – ее директором. Педант, начисто лишенный чувства юмора, Розенберг постоянно конфликтовал с Аманом и другими близкими к Гитлеру людьми, упрекавшими его в шарлатанстве и антиклерикализме. Будущий издатель «второй библии» национал-социализма – «Мифа ХХ века», – он считал себя хранителем идеологии, основанной на принципе чистоты арийской расы. В первые мюнхенские годы он имел на Гитлера довольно сильное влияние, в дальнейшем сошедшее на нет. Однако в числе «почти великих» (выражение Геббельса) Третьего рейха он все же числился; Геббельс звал его «почти Розенбергом», потому что тому «почти» удалось стать ученым, журналистом и политическим деятелем.
Трагикомической фигурой в окружении Гитлера был Рудольф Вальтер Рихард Гесс – студент-политолог и ученик геополитика Карла Гаусхофера. Он родился в 1894 году в Александрии (Египет), в семье зажиточного торговца, мечтал об университетской карьере, но его отец решил иначе и отправил сына сначала в частный институт Бад-Годесберга, а затем в Высшую коммерческую школу в Невшателе, Швейцария. Предполагалось, что он возьмет в свои руки управление семейным предприятием. Когда разразилась война, Гесс попал в тот же полк, в котором служил Гитлер, затем стал пилотом. Как и многие бывшие фронтовики, он испытывал трудности с возвращением к мирной жизни и повернулся лицом к радикальным движениям, участвовал в уличных демонстрациях и стычках, приложил руку к свержению советского режима в Мюнхене. Член «Туле», в НСДАП он вступил 1 июля 1920 года. В 1922–1923 годах командовал батальоном штурмовиков. Гитлер был его кумиром. Гесс сочинил эссе «Каким должен быть человек, который приведет Германию к ее прежнему величию», удостоенное награды. В данном труде он пишет, что этот человек должен быть диктатором, не брезгующим ни лозунгами, ни демагогией, ни уличными манифестациями; выходцем из народа, но не иметь ничего общего с массой; как и всякий великий человек – быть «личностью», не отступающей ни перед чем, даже перед кровопролитием. Для достижения своей цели он должен быть готов попрать самую искреннюю дружбу, уметь тонко обращаться с народами и нациями, но, если нужно, пройти по их головам в гренадерских сапогах. Гитлер казался ему воплощением всех этих качеств. Он называл его не иначе как Человек с большой буквы. Своей безоговорочной преданностью и полным подчинением Гесс в немалой степени способствовал созданию мифа о фюрере и его «обожествлению». Например, он высказывался в таком духе: мы с гордостью признаем, что среди нас единственный человек, не подверженный никакой критике, и это – фюрер. Каждый знает и чувствует, что он всегда прав и всегда будет прав. Национал-социализм немыслим без верности фюреру, не задающей вопросов, но молча исполняющей его приказы. Мы верим, что фюрер слышит высший призыв, приказывающий ему взять в свои руки судьбы Германии. Так мог рассуждать только мистически настроенный член «Туле», видевший в Гитлере орудие высших сил, своего рода демиурга. Гесс оставался с Гитлером до тех пор, пока не счел нужным принести себя в жертву в ходе «невозможной миссии»…
Совсем иного калибра человеком был Герман Геринг, бывший пилот истребительной авиации знаменитой эскадрильи Рихтхофен, в конце войны удостоенный ордена «За заслуги». Он родился в 1893 году в Розенхайме, Бавария, и был четвертым ребенком от второго брака доктора Геринга – первого комиссара рейха в Юго-Западной Африке, генерального консула Гаити. Маленький Герман первые годы своей жизни провел вдали от родных. Когда отец вышел в отставку, они сначала жили близ Берлина, однако вскоре перебрались в средневековый замок Вельденштайн неподалеку от Нюрнберга, принадлежавший крестному Германа доктору Герману Эпенштейну – врачу еврею и любовнику его матери. Эта связь длилась до 1913 года, когда семья переехала в Мюнхен, где и умер отец Германа. Герман сохранил связь с крестным и всю жизнь чувствовал привязанность к Вельденштайну, где сам себе казался средневековым сеньором. Романтическая обстановка, видимо, внушила ему страсть ко всякого рода переодеваниям. Учился он посредственно, и в школе, и в частном интернате, однако все изменилось, когда его отправили в кадетский корпус в Карлсруэ, откуда в 1910 году он перешел в престижную школу Гросс-Лихтенфельде близ Берлина. Жизнь в качестве будущего прусского офицера нравилась ему безмерно, и форму он носил с гордостью. В 1911 году Геринг на «отлично» сдал экзамен на звание лейтенанта. В компании с друзьями совершил поездку по Италии и начал вести дневник. В Милане восхищался «Тайной вечерей» Леонардо, полотнами Рубенса, Рафаэля, Тициана, Беллини. Страсть к живописи сделала его одним из самых неутомимых и самых опасных в Европе коллекционеров.
В марте 1913 года Геринг сдал экзамены на аттестат зрелости и чуть позже – экзамен на офицерский чин. В январе следующего года был назначен лейтенантом в 4-ю роту 112-го баварского пехотного полка «Князь Вильгельм». В августе 1914 года его соединение стояло в Мулхаузе, неподалеку от французской границы. Герман довольно скоро удостоился Железного креста II степени, но уже в сентябре был отправлен в госпиталь в Метце, поскольку у него обнаружился суставной ревматизм. Госпиталь перевели во Фрибург-на-Бризгау, и здесь он свел знакомство с Бруно Лерцером, который посещал курсы авиаторов. Геринг решил последовать его примеру. Летом 1915 года он поступил в летную школу Фрибурга, сдал экзамены и в начале октября совершил свой первый полет. Ему пришлось сражаться с семью французскими самолетами, которые он сбил один за другим. Они с Лерцером скоро стали знаменитой парочкой; награды им вручал сам кронпринц. Геринг одержал еще немало побед в воздухе над французами и англичанами – над Верденом, Соммой и Эльзасом. О нем рассказывали легенды (многие довольно сомнительные). После поражения он отказался сдать свои самолеты врагу и привел их в Дармштадт. Потом он ненадолго приехал в Берлин, где остановился у другого знаменитого летчика Удета, после чего вернулся в Мюнхен к матери. Поскольку в Германии он оставался невостребованным, то решил попытать счастья в Скандинавии. И подал прошение о присуждении ему капитанского чина, обещанного еще во времена командования эскадрильей Рихтхофен. Положительный ответ пришел в июне.
Геринг отправился в Данию, оттуда – в Швецию, где завел множество друзей. В гостях у графа Эрика фон Розена он обнаружил множество камней с выгравированными на них свастиками; граф нашел их на острове Готланд. Там же Герман встретил свою будущую жену, графиню Карин фон Фок, по мужу фон Кантцов и мать маленького сына. Между ними завязался роман, длившийся 11 лет и вызвавший массу пересудов. Потом Карин развелась, но поженились они лишь в 1923 году – в январе в Стокгольме, в феврале – в Оберменцинге, близ Мюнхена. Между делом Герман поступил в университет, на факультет экономики и истории, но не сдал ни одного экзамена. Одной из причин этого послужило знакомство в 1922 году с Гитлером. Каждый нашел в другом именно то, чего ему не хватало: Гитлер – молодого уважаемого офицера, Геринг – преемника кайзера. Они обсудили, что нужно срочно делать, какие контакты завязывать. И скоро стали близкими друзьями. Гитлер поручил ему выполнять информационную работу в СА, руководство которой взял на себя в марте 1923 года.
Группа СА под командованием капитана Стрека существовала с лета 1920 года. Создавалась она для защиты мероприятий НСДАП против «марксистских нападок». При ней действовала секция физкультуры и спорта, в начале октября 1921 года получившая название «штурмового отряда» (Sturmabteilung, сокращенно SA). Вопреки своему официальному партийному статусу, группа подчинялась рейхсверу, поскольку набором в основном занимались люди из бригады Эрхардта (после путча запрещенной). Заправлял там бывший лейтенант флота Клинцш, помогали ему капитан Гофман и барон фон Киллингер.
Внедряя в СА Геринга, Гитлер стремился устранить влияние этих людей. Поначалу казалось, что это ему удалось, поскольку большая часть ставленников Эрхардта вышла из группы. Но оккупация Рура французами и бельгийцами, а затем разгоревшийся конфликт между Баварией и рейхом вынудили военные власти земли взять под контроль каждую организацию, способную быть полезной в сложившихся обстоятельствах Таким образом СА была сильно военизирована, назначено высшее командование, создан дивизионный штаб, определены пехотный и артиллерийский командиры. Бывшие кентурии сделались штурмовыми полками; появились роты пулеметчиков и артиллерийские полки. Все важные посты достались военным, а Гитлеру и его партии оставалось только «бить в барабан». Главный зачинщик этих пертурбаций Рем дергал за ниточки по заданию рейхсвера и «антиберлинских заговорщиков». Рем был капитаном Генштаба. Родился он в 1887 году в Мюнхене в семье инспектора железных дорог. Настоящий служака, с раннего детства он мечтал стать солдатом. Маленький, коренастый, во время войны он был трижды ранен и потерял половину носа. Весь мир он делил на солдат и гражданских: «Я солдат. И смотрю на мир глазами солдата». После войны он лез из кожи вон, чтобы получить важную государственную должность. В 1919 году присоединился к вольному отряду Эппа, потом стал заместителем начальника штаба 7-й дивизии рейхсвера. Прирожденный организатор, занимался созданием милицейских отрядов и устройством тайников оружия. С Гитлером его познакомил капитан Майр. Он был одним из немногих людей, с кем Гитлер был на «ты». Рем рано стал членом ДАП-НСДАП, с билетом за номером 623. Именно к нему обратился Гитлер, когда возникла надобность в охране.
В июне 1921 года правительство рейха издало указ о роспуске гражданской милиции. Рем моментально лишился всех своих военизированных организаций. Тогда НСДАП предложила ему место в СА. Но если Гитлер видел в СА инструмент для уличных потасовок и драк в помещении, Рем и люди Эрхардта расценивали группу как военную. Об этом несовпадении взглядов следует помнить, если мы хотим понять причину «ночи длинных ножей» (июнь 1934 года), когда группа СА была обезглавлена. Но в 1922–1923 годах Рем и Гитлер еще нуждались друг в друге.
В числе соратников первых лет необходимо назвать и Юлиуса Штрайхера, с 1923 года занявшего пост директора гнусной газетенки «Штюрмер», существовавшей за счет порнографического антисемитизма. Сын школьного учителя и сам учитель, он родился во Флейнхаузене, близ Аугсбурга. Во время войны служил в баварских частях в звании лейтенанта запаса и, несмотря на многочисленные нарушения дисциплины, получил два Железных креста – I и II степени. С наступлением мира принял участие в создании ДСП – Немецкой социалистической партии – и стал директором газеты «Немецкий социализм». Осенью 1921 года присоединился к Германской трудовой общине и переименовал газету в «Волю немецкого народа». В НСДАП вступил в октябре 1922 года. «Штюрмер» превзошел в низости и злобе даже «Остару» фон Либенфельса, которую Гитлер читал в Вене. Внешне Штрайхер выглядел отталкивающе – грубый, примитивный, но страшно энергичный. Многие члены партии просили Гитлера избавиться от него, но он их не слушал – методы Штрайхера казались ему действенными, а ярый антисемитизм последнего находил у него живой отклик.
Среди противников Штрайхера был аптекарь Георг Штрассер. Он родился в 1892 году в Нижней Баварии, в Гайзенфельде. Поступив волонтером в баварский артиллерийский полк, он заслужил два Железных креста – I и II степени. Затем присоединился к вольному отряду фон Эппа, где командовал штурмовым батальоном Нижней Баварии (его заместителем был Генрих Гиммлер, которого он в 1920 году пригласил вступить в Национал-социалистическую партию свободы). В НСДАП вступил в 1921 году и вскоре получил пост гауляйтера по Нижней Баварии. Этому представителю левого крыла партии предстояло сыграть видную роль после 1925 года.
Можно вспомнить еще множество персонажей. Например, военного фотографа Генриха Гофмана, который стал другом и фотографом Гитлера. Через него Гитлер в 1923 году познакомился в Байройте с Винифред Вагнер. Английская невестка мэтра завязала с Гитлером дружбу, от которой никогда не отрекалась, даже после смерти последнего. Также во время первой поездки в Байройт Гитлер свел знакомство с зятем Вагнера Хьюстоном Стюартом Чемберленом.
Круг его знакомств расширялся. Его принимал председатель правительства Верхней Баварии Густав фон Кар. Он встречался с Людендорфом, Вильгельмом Фриком – шефом политической полиции Мюнхена, симпатизировавшим НСДАП, шефом полиции Эрнстом Пенером. Все эти люди сослужили фюреру службу, когда началось его восхождение.
Краткий обзор самых близких к Гитлеру людей в первые годы его политической деятельности позволяет нам лучше понять его личность и дает представление об обстановке, в которой он начинал.
С большинством из них Гитлер знакомился в кафе – типично венская привычка. Первый круг составили люди, сильно отмеченные войной, для них она навсегда осталась «причиной всех вещей». Солдаты и офицеры, все они были люди закаленные, многие – горячие головы, не боявшиеся рисковать и не испытывавшие угрызений совести. Во второй круг вошли художники или неудавшиеся художники, мыслители или неудавшиеся мыслители, которых привлекал богемный образ жизни Гитлера; кое-кто из них купался в мистицизме, задававшем тон в «Туле». Третья группа была представлена социалистами-революционерами, которых светские связи Гитлера попросту шокировали. Но, если не считать Дрекслера и его друзей, среди них мелькало все меньше рабочих. Четвертый круг знакомых, гораздо более отдаленных, состоял из представителей национальной буржуазии, включая чиновников, мелких и средних промышленников и предпринимателей. Наконец, вокруг Гитлера вращалась – и это пятый круг – пестрая толпа недовольных всем на свете неудачников, привлекаемых «спектаклем», который он им показывал, и его обещаниями. Всех их объединял ярый национализм, пропитанный злобным антисемитизмом.
Осталось отметить всего одну особенность: только умение Гитлера четко разграничить эти круги позволило ему играть сразу несколько взятых на себя ролей – лидера, барабанщика, галантного кавалера и т. д., – при этом все время оставаясь центральной фигурой. Его личность немного напоминала калейдоскоп, каждому зрителю демонстрирующий новую картинку. Гитлер не только владел навыком разговаривать с людьми по-разному, он также имел множество лиц – приятеля, фронтового товарища, «маленького человека». Ему пока не хватало одного – респектабельной внешности, но для этого требовалось время. Но уже в эту пору он стал одеваться не так вызывающе и его манеры сделались менее неуклюжими.
Мюнхенский путч
После неудачной попытки поступить в венскую Академию изящных искусств, смерти матери и поражения в войне провал путча 1923 года стал четвертым событием в жизни Адольфа Гитлера, нанесшим ему тяжелую моральную травму. Из трех первых только в одном фюрер мог винить себя – он не смог посвятить себя архитектуре, потому что у него не было аттестата зрелости. Впоследствии он признавал, что таланта живописца у него не было, но хранил убежденность, что мог бы стать великим архитектором. Впрочем, он объяснял свой неуспех чужими происками – виноваты были несправедливое общество, режим Габсбургов и, конечно, евреи. В годы войны у него появилось много времени на раздумья, и он пришел к выводу: все зло – от ненавистного интернационализма. Пока он вместе с другими рисковал жизнью на войне, внутри страны действовали антинародные силы – марксисты и евреи, столкнувшие Германию в грязь и ставшие причиной ее военного поражения.
Начиная с Пазевалька, в его душе зрела глухая ненависть к предателям, желание покарать их и вернуть стране подобающее ей место. Он был такой не один. Правые националисты разделяли это устремление: демонтировать версальскую систему и вернуть Германии величие. Но, если между этими людьми не существовало принципиальных разногласий, они значительно расходились в понимании средств для достижения цели и выборе подходящего момента.
Мюнхенский путч похож на молнию, озарившую республику, разъедаемую разрушительными центробежными силами, и напоминал пародию на революцию, целью свергнуть правительство рейха или начать военную кампанию против французских оккупантов в Руре. Чтобы понять, как и почему вспыхнул Мюнхенский путч, необходимо проанализировать обстановку на трех разных уровнях – берлинская сцена, Бавария и Национал-социалистическая партия во главе с ее фюрером.
Оккупация Рура французами и бельгийцами 11 января 1923 года ускорила экономический, социальный, но главным образом финансовый кризис рейха. Чтобы надавить на Германию с выплатой задолженности по репарациям, президент Французского совета Реймон Пуанкаре решил занять Рур. Немецкий канцлер Вильгельм Куно – человек беспартийный, но пользующийся поддержкой «буржуазной коалиции», видел всего один выход из создавшегося положения – «пассивное сопротивление», то есть остановка производства в горнорудной и металлургической промышленности, а затем полное прекращение выплаты репараций (составлявших 132 миллиарда золотых марок), провозглашение незаконными всех указов, изданных оккупантами, и запрет выплачивать им пошлины и налоги. Французская инициатива сделала то, чего не могли добиться ни перемирие, ни Версальский договор, ни борьба за Верхнюю Силезию в 1919 году, – сплотила нацию в «священный союз». Даже так называемые веймарские партии – либералы, центристы и социал-демократы – осудили захватчика.
Однако за единым фасадом скрывались глубокие разногласия, продолжавшие отсекать левых от всех остальных партий. Синдикалисты и социалисты согласились с «пассивным сопротивлением» только ради того, чтобы воздвигнуть барьер на пути роста национализма; коммунисты поначалу придерживались своей прежней линии поведения: порвать с буржуазной политикой, заставить богачей выплатить репарации и с помощью СССР создать коалиционное рабочее правительство. В более конкретном плане они предлагали провести всеобщую забастовку. Но, так же как правых, их раздирали внутренние разногласия, которые с большим трудом пытался примирить Карл Радек – «око Москвы» в Берлине. Руководители партии выдвинули лозунг: «Бить Куно на Шпрее, а Пуанкаре – на Рейне». Позицию меньшинства высказала Клара Цеткин, представитель левого партийного крыла, феминистка и подруга Розы Люксембург: «Не завтра и не в светлом будущем, а уже сегодня, в бою с французским империализмом и немецким капитализмом, мы с непоколебимой верностью и неустанной энергией защищаем интересы великой нации трудящихся». Одновременно КПД попыталась перетянуть на свою сторону мелкобуржуазные элементы из реакционных и «фашистских» партий – этот термин как раз только что появился и имел большой успех. Попытки установить связь с французскими коммунистами не принесли результатов, с одной стороны, из-за отсутствия у французских рабочих интереса к Руру, с другой – из-за того, что немецким труженикам было слишком тяжело вести войну на несколько фронтов – во имя Интернационала, против французских захватчиков и против ежедневной нужды.
Но правые и центристские течения пассивное сопротивление должно было завести намного дальше, позволив наконец перейти к национальному возрождению, включающему в себя и укрепление военной мощи. По Версальскому договору армия Германии могла насчитывать не более 100 тысяч человек, но уже с 1920 года помимо регулярных войск начали создаваться отряды «черного рейхсвера». Их главным инициатором выступил генерал фон Зект.
С распространением кризиса в правых и ультраправых кругах, а также в армии все громче раздавались голоса в пользу диктатуры одного человека или директории. Военные видели в этой роли фон Зекта, в роли его помощников – группу экспертов и промышленников. Но «сфинкс», как его называли, стремился держать рейхсвер вне политики, сделав из него нечто вроде государства в государстве.
С момента вступления франко-бельгийских войск на территорию Рура численность немецких войск значительно выросла благодаря кредитам, открытым в рамках пассивного сопротивления. Армия получила 100 миллионов золотых марок и кредит на 300 миллионов для закупки оружия в Италии. Шла подготовка волонтеров, создавались отряды боевиков, способных вмешаться в дело в случае внутренних беспорядков; с 1923 года они превратились в отлично тренированные резервные части; формировались отряды обороны, призванные противостоять вторжению со стороны Польши или Чехословакии. От немецких земель требовали внести свой вклад в финансирование войск. Они реагировали по-разному, в зависимости от политической окраски местных правительств. Пруссия и Саксония, где правили социал-демократы, ответили отказом; Бавария дала положительный ответ.
Большинство населения воспринимало оборонительные мероприятия как предвестие новой войны, в том числе и потому, что сотрудничество между регулярной армией и нелегальными военизированными подразделениями вынуждало армию вступать на политическую арену. Фон Зект принял руководителей основных патриотических движений – генерала Людендорфа и Гитлера; судя по всему, их экстремизм не пришелся ему по душе. А вот встречаться с бывшим командиром знаменитого балтийского вольного отряда Росбахом он отказался наотрез. В конце концов Росбах очутился в Баварии, так же как капитан Эрхардт, чьи люди были замешаны в убийстве в 1922 году министра иностранных дел фон Ратенау, – он сам бежал из Лейпцигской тюрьмы до того, как его допросили. В сентябре 1923 года он командовал войсками на границе Баварии и «красной» Саксонии.
Экономическая и финансовая ситуация стремительно ухудшалась. Если в начале 1919 года инфляция имела свои положительные стороны, позволяя бороться с массовой безработицей, то теперь она достигла точки невозврата. Пассивное сопротивление обошлось в 3,5 миллиарда марок. В начале января 1923 года за доллар давали 7525 бумажных марок (курс на 4 августа 1914 года – 4,2 марки за 1 доллар); 1 февраля – 41 500 марок, 1 июля – 160 тыс. марок, 1 августа – 1 102 750 марок, 1 сентября – 91 724 250 марок. Даже самые дерзкие спекулянты, сколотившие себе на инфляции состояние, оказались под угрозой разорения. Цены окончательно сбесились, повсюду царили голод и безработица. В октябре – декабре 1923 года в стране насчитывалось 28,2 процента полностью безработных и 23,6 процента – частично занятых.
Нет ничего удивительного, что повсеместно вспыхивали беспорядки, особенно в крупных городах и на оккупированных территориях. Ситуацией немедленно воспользовались левые и правые экстремисты. Первые выступали против национализма, милитаризма и фашизма. Появились «пролетарские кентурии» – военизированные организации, в основном в Центральной Германии и в Рурской области. Прусский министр внутренних дел социал-демократ Зеверинг запретил их деятельность на всей территории страны. Правые экстремисты обрели второе дыхание. Немецкая партия свободы, основанная в декабре 1922 года, в феврале 1923-го поглотила Движение за великую Германию Россбаха, заткнув таким образом брешь, образовавшуюся в ноябре 1922 года в результате запрета Национал-социалистической партии в Пруссии, Бадене, Саксонии, Тюрингии и в Гамбурге. В день, когда французы входили в Рур, Петер фон Гейдебрек основал «Вервольф» («Оборотень») – группу из молодых солдат и ветеранов войны. Как и лига Оберланда, он занимался спортивным и нравственным воспитанием своих питомцев в духе volkishc – антикапиталистическом, антипарламентском и националистическом. Все эти движения открыто пропагандировали ненависть и отбрасывали всякую идею примирения между народами. «Ненависть у материнской груди. Ненависть в школе. Ненависть в церкви. Ненависть в казармах. Ненависть в сердцах. Ненависть в кулаках. Единая, великая, глубокая ненависть 75 миллионов немцев».
Перед подобными трудностями воля к сопротивлению выдохлась сама собой. В августе 1923 года кабинет Куно был замещен объединенным кабинетом под руководством Густава Штреземана – бывшего депутата от национал-либералов и президента ДВП. Возникла необходимость в правительстве «общественного спасения», поскольку к экономическим и финансовым неурядицам добавилась опасность отсоединения Рейнской области, Пфальца и даже Баварии.
Из ярого националиста Штреземан превратился в разумного социалиста. Он не видел иного решения, кроме как объявить 26 сентября 1923 года об окончании «пассивного сопротивления» и о вступлении в переговоры с Францией по поводу репараций. В июле 1924 года в Лондоне был заключен новый договор, ратифицировавший план Доса.
Финансовая катастрофа достигла кульминации; марка перестала быть конвертируемой. Центральный банк выпустил новую денежную единицу, обеспеченную золотом, – рентную марку.
Приход к власти Штреземана и меры, предпринятые его правительством, послужили крайне правым предлогом для усиления смуты в Баварии. Возмущение баварцев достигло пароксизма во время «захвата Рура». Исключая сельских жителей, склонных к «бело-голубой» политике (цвета земли Бавария), население – мелкая и средняя городская буржуазия, широкие народные массы – высказывались за пангерманизм, расизм и антибольшевизм. Присутствовали и сепаратистские тенденции, поскольку баварская обособленность имела долгую историческую традицию. Самая мощная партия – БВП (Партия баварского народа), отпочковавшаяся от Католического центра, – призывала к федерализму; роялисты делали ставку на князя Зуппрехта Виттельсбахского, сына Людовика III. Большинство баварских политиков причисляли себя к «ячейке» немецкой буржуазии, призванной трудиться во благо возрождения рейха. Как мы уже имели возможность убедиться, эта земля стала прибежищем всевозможных экстремистов и врагов республики. В изобилии патриотических, военизированных и национал-активистских (термин, которым с одинаковым удовольствием пользовались и Эрнст Рем, и президент Баварского комитета Манфред фон Книллинг) движений следует выделить Ассоциацию патриотических организаций, лигу Оберланд и «Знамя рейха». По настойчивой просьбе Рема Гитлер после некоторых колебаний высказался за создание Трудового объединения патриотических боевых ассоциаций, чему посвятил длинную речь 19 апреля. В задачи объединения входило превратить Баварию в очаг немецкого возрождения посреди гнилого «марксистского рейха».
2 сентября движения, составлявшие ядро патриотических организаций, образовали Боевую лигу (Кампфбунд), впоследствии перешедшую под политическое руководство Гитлера и военное – подполковника Германа Крибеля. Наряду с этими крайне военизированными организациями существовала лига «Бавария и рейх», которую возглавлял доктор Питтингер. Исповедуя сепаратизм, она поддерживала тесные связи с австрийцами и французами, от которых получала финансовую помощь.
В подобной обстановке баварский правитель фон Лерхенфельд предпочел уклониться от исполнения закона о защите республике, принятого рейхстагом летом 1922 года и предусматривающего запрет на деятельность организаций, враждебно настроенных к республиканским институтам (вследствие чего в Пруссии и некоторых других землях была запрещена Партия нацистов – этот термин впервые появился в это же время). Напряженность между Баварией и рейхом немного ослабла в годы правления Куно, особенно после того, как Лерхенфельда сменил Киллингер. Куно даже нанес в Баварию визит, а один из его сотрудников встретился с Гитлером. Кроме того, оккупация Рура заметно изменила общий расклад. Отныне вопрос о противостоянии «националистическим элементам» больше не стоял на повестке дня, особенно с учетом того, что они пользовались поддержкой баварского шефа рейхсвера генерала фон Лоссова, с которым Гитлер регулярно виделся.
В конце 1922 года в Баварию перебрался Людендорф, что существенно укрепило позиции антиреспубликанских сил. Вокруг него формировалось ядро контрреволюции. В свою очередь, фон Зект прибыл в Мюнхен, чтобы лично убедиться в том, что здесь под видом «весенних сборов» вовсю идет повальная мобилизация. Он всецело одобрил меры, предпринятые фон Лоссовом ввиду укрепления рейхсвера, попутно дав совет не поддаваться ничьим влияниям. Он как в воду смотрел – если в намерения Гитлера отнюдь не входило уступить первую роль военным, он прекрасно понимал, что без поддержки армии не сможет ничего предпринять, и дальнейшие события показали, что в этом фюрер не заблуждался.
16 августа государственный секретарь рейхсканцелярии Гамм предупредил Штреземана, что формирование правительства может встретить в Баварии непредсказуемую реакцию:
«Подавляющее большинство населения Баварии видит в коалиции не прогресс, а препону к созданию энергичного национального правительства, составленного из сильных личностей и пекущегося об их политических и экономически интересах.
Кроме того, Гамм предвидел, что новый министр внутренних дел социал-демократ Зольманн не вызовет к себе симпатии, поскольку баварцы уверены, что он не понимает исторической природы немецких земель, крестьянско-буржуазного характера Баварии и ее христианской направленности».
Действительно, едва заняв свой пост, Зольманн составил пространный отчет, в котором перечислял «прегрешения» мюнхенского правительства. Он не только указывал на неисполнение закона о защите республики, но также подчеркивал, что баварское правительство всеми силами стремится выйти из-под контроля рейха. В качестве доказательства он приводил длинный список требований, оставленных Баварией без внимания; сообщал о продолжающейся деятельности чрезвычайных трибуналов (именуемых народными трибуналами), существование которых изначально допускалось только на время переходного периода. Кроме того, он обвинял баварцев в злоупотреблении параграфом 3 статьи 48 Веймарской конституции, дававшей немецким землям право в случае неминуемой угрозы самостоятельно предпринимать меры безопасности. Наконец, в Баварии не соблюдаются права человека, она стала «прибежищем политических преступников», явно стремится к автономии, если не полной независимости, тем самым противопоставляя себя рейху.
Во всем этом содержалась доля истины, как доказали последующие события: Гитлер захватил политическое руководство Кампфбундом и объявил о новых собраниях. Точно не известно, по какой причине – из боязни путча или вследствие отказа от пассивного сопротивления в Руре, – но 26 сентября баварское правительство объявило чрезвычайное положение, передав исполнительную власть фон Кару. Рейх ответил на это, объявив 27 сентября чрезвычайное положение на всей территории страны и вручив исполнительную власть министру обороны Гесслеру; в случае государственного кризиса судьбу рейха должен был взять в свои руки глава военной администрации генерал фон Зект. В тот же день «Фолькишер беобахтер» опубликовала статью, озаглавленную «Диктатура Штреземана – Зекта», в которой говорилось о том, что фрау фон Зект – обращенная еврейка. Это было первое звено в цепи событий, приведших к кризису.
Ко всеобщему изумлению, лидер НСДАП отказался присоединиться к единому фронту, выступившему с осуждением франко-бельгийского вторжения в Рур. 11 января, перед многочисленной толпой, собравшейся в цирке Кроне, он заявил, что следует поддерживать не лозунг «Долой Францию!», а лозунг «Долой ноябрьских преступников!». Поскольку пока нет оружия, чтобы воевать с Францией, следует вначале навести порядок внутри рейха. (Многие комментаторы увидели в этом заявлении признаки франкофилии Гитлера и подтверждение слухов о том, что он получал деньги из Франции. Несколько месяцев спустя Гитлер категорически опроверг эти слухи.)
Отказ поддерживать единый фронт был в первую очередь продиктован нежеланием Гитлера консолидироваться с теми, кого он почитал своими злейшими врагами, – марксистами и евреями, воплощением которых служила республика. С другой стороны, Ассоциация патриотических организаций представляла собой образование достаточно рыхлой структуры и без четкой политической программы – это была не партия, а некий сплав националистически настроенных группировок, лишенных единого руководства.
Гитлеру как никогда прежде требовалось доказать, что НСДАП – независимая сила, с которой необходимо считаться. В ноябре 1922 года он объявил, что в одной только Баварии в ней числится от 40 до 50 тысяч членов. Назначенный на 27–28 ноября съезд должен был подтвердить ее мощь.
На протяжении многих месяцев упорно циркулировали слухи о готовящемся путче. Баварское правительство, опасаясь, что Гитлер использует предстоящий съезд для его начала, запретило любые уличные манифестации. Гитлеру грозило потерять лицо перед членами партии и участниками штурмовых отрядов. Решение помог ему найти генерал фон Лоссов. Обеспокоенный волнениями в Мюнхене, он созвал своих офицеров для обсуждения положения дел. Многие из приглашенных, в том числе генерал фон Эпп, симпатизировали Гитлеру. Поэтому его тоже позвали на встречу, и лидер НСДАП в присутствии шефа баварской полиции дал честное слово, что никаких беспорядков на съезде не будет. Затем Гитлер вместе с Ремом отправился к главе правительства Верхней Баварии фон Кару, который пообещал ему свою поддержку. После этого он трижды побывал у префекта мюнхенской полиции Эдуарда Нортца и точно так же успокоил и его. Предполагалось, что пройдет 12 заседаний, все в закрытых помещениях. Попытка свести их число к шести провалилась в силу организационных причин. На Марсовом поле состоялось торжественное посвящение знамен. Гитлер произнес несколько речей, в которых высмеял правительство и всех тех, кто подозревал его в подготовке путча. Нацистам не нужен путч, заявил он, у них и так дела идут блестяще.
Отвергая идею присоединения к единому политическому фронту, Гитлер вовсе не отказывался от того, чтобы его штурмовые отряды проходили тренировку в казармах рейхсвера. Он даже съездил в Берлин, чтобы уговорить представителей других патриотических движений посылать своих людей в рейхсвер в рамках всеобщей мобилизации против Франции, проходившей под видом «весенних учений». Он соглашался сдать оружие, если рейхсвер выдвинет такое требование. Это и произошло 1 мая 1923 года.
В преддверии традиционных левых демонстраций Гитлер обратился к организациям Трудового союза с предложением подготовиться к этому дню. Он надеялся, что баварское правительство, опасаясь возможного путча, запретит левым партиям праздновать День труда. Правительство не поддалось на провокацию и санкционировало проведение демонстрации, ограничив шествие определенным районом города. Поэтому рабочая демонстрация прошла без всяких эксцессов в Терезенвезе. С другой стороны, фон Лоссов приказал представителям патриотических организаций сдать имеющееся у них оружие.
Таким образом, несмотря на речь Гитлера, произнесенную в цирке Кроне, этот день для него окончился неудачей. Геринг негодовал на фон Лоссова, обещавшего им свою поддержку и не сдержавшего слова, но Гитлер защищал генерала. Выяснилось, что накануне он получил письмо от министра обороны Гесслера, в котором говорилось, что члены рейхсвера не имеют права принимать участие в мероприятиях, проводимых политическими объединениями.
Рему в результате этого пришлось выйти из «Знамени рейха», передав свои полномочия капитану Зейделю. Кроме того, ему грозил перевод в Байройт, чего Рем не хотел, и он предпочел выйти в отставку.
Между тем Гитлер продолжал выступать с речами в Мюнхене и других городах, но с чуть меньшим апломбом. Обращаясь к своим слушателям, он подчеркивал, что им надо не искать человека, который спасет Германию, а ковать необходимый этому человеку меч. Несколько дней он провел в Берхтесгадене, в пансионе «Мориц», откуда его не без труда вытащили и уговорили вернуться в Мюнхен, чтобы принять участие в марше в память Альберта Шлагетера, 26 мая казненного французами за саботаж. Этот человек стал настоящим героем национал-социалистической пропаганды, и даже коммунисты в течение некоторого времени использовали «линию Шлагетера», играя на национальных чувствах немцев.
Новый всплеск активности Гитлера был вызван падением кабинета Куно и созданием Большой коалиции. В интервью, опубликованном 20 августа 1923 года, он предрек скорый крах нового правительства и назвал демократию «дурной шуткой». Днем позже он выдал Курту Лудеке доверенность, с которой тот отправился в Италию в качестве официального представителя НСДАП. В тот же вечер в цирке Кроне, где собралось от восьми до девяти тысяч человек, Гитлер произнес длинную речь, требуя установления диктатуры и яростно нападая на Куно и Штреземана. В следующем выступлении, прошедшем 6 сентября, он уверял аудиторию, что Германия стоит на пороге второй революции. Вопрос не в том, вещал фюрер, что станут делать Штреземан или Книллинг в Мюнхене, а в том, «когда это начнется». Выбора нет: или Берлин пойдет на Мюнхен, или Мюнхен должен пойти на Берлин. Большевистская Германия на севере и националистическая Бавария не могут сосуществовать бок о бок. 12 сентября он рассуждал о падении ноябрьской республики и «миссии» НСДАП, назвав ее армией освобождения новой Германии.
После публикации очередной статьи в «Фолькишер беобахтер» с критикой в адрес Штреземана и Зекта Гесслер потребовал, чтобы фон Лоссов закрыл газету. Тот попытался уладить дело миром, но не только не преуспел в этом, но и был смещен со своего поста.
Снятие фон Лоссова знаменовало разрыв между Баварией и рейхом. Мюнхенское правительство приняло решение взять под свое командование войска, размещенные на баварской земле. Вскоре войска рейхсвера вошли в Лейпциг, Мейсен и Дрезден. Восемь дней спустя социал-коммунистическое правительство Саксонии было низложено. 22 октября вспыхнуло коммунистическое восстание в Гамбурге. В Кобленце, Тревесе, Висбадене и Бонне путчисты захватили несколько общественных зданий. Социалисты предприняли попытку с помощью французов отделить Пфальц от Баварии. Начались волнения в Восточной Пруссии.
Политическая, военная и полицейская власть Баварии, представленная триумвиратом Кар – Лоссов – Зайссер, видела три вероятных сценария. Первый, максималистский, базировался на создании в Берлине директории под руководством Зекта; промежуточный предполагал поддержку правых и рейхсвера с целью подавления восстаний коммунистов и сепаратистов, а затем – создание директории; минималистский заключался в том, чтобы выжидать, сохраняя Баварию в качестве бастиона национализма до тех пор, пока не станет возможной реализация первого сценария. Но Гитлер признавал только первый вариант. 23 октября на собрании командиров штурмовиков он высказался с предельной ясностью: необходимо прямо поставить немецкий вопрос, отталкиваясь от Баварии, провозгласить создание освободительной армии и водрузить над Рейхстагом черно-бело-красное знамя со свастикой как символ борьбы против всего, что не является немецким. Согласно одному свидетельству, впрочем небесспорному, он якобы еще 10 марта 1923 года, во время встречи с фон Зектом, на вопрос генерала о том, как он отнесется к идее предложить всем чиновникам и военным дать клятву верности республике, ответил, что лично повесит всех членов правительства на фонарях перед Рейхстагом, после чего сожжет здание и возьмет в свои руки командование всеми рабочими. В таком случае нам больше не о чем разговаривать, якобы отвечал ему генерал. Кроме того, осенью Гитлер дал понять Кару, что он мог бы присоединиться к нему, если бы он направил свои силы не на борьбу с партиями, а на борьбу с Берлином. Во время путча фюрер еще раз подтвердил, что Бавария для него – не более чем трамплин для захвата власти в правительстве рейха. И если Кар еще не освободился от сомнений, он не намерен передавать ему в руки инструмент, над созданием которого бился последние четыре года.
Кар действительно сомневался, и причиной его колебаний была неясность по поводу того, как ко всему этому отнесется фон Зект. Поэтому он решил для верности направить в Берлин Зайссера. Перед отъездом к нему приходил Гитлер, предупредивший: если тот не привезет из Берлина окончательный ответ, он будет считать себя свободным от любых обязательств и предпримет меры, которые сочтет необходимыми. Его люди не желают больше ждать.
Между тем в Берлине положение изменилось. Напуганный коммунистическими и сепаратистскими выступлениями, Штреземанн решил договориться с Мюнхеном. Однако социал-демократы, недовольные вмешательством рейхсвера в дела Саксонии, проявляли к Баварии настороженность. Кроме того, они давили на Штреземана, надеявшегося в вопросе репараций получить поддержку американцев и англичан, чтобы он вступил в переговоры с Францией, в первую очередь по проблеме Рура, и 1 ноября выдвинули канцлеру ультиматум. Но рейхсвер, до последнего времени разделявший их позицию по Баварии, неожиданно сделал кульбит и отвернулся от них: «Если между генералами фон Зектом и фон Лоссовом и имелись трения, отныне следует считать их недоразумением. Начиная с 1 ноября взгляды фон Зекта полностью совпадают с взглядами баварских руководителей».
Судьба Большой коалиции решилась на заседании 2 ноября, где Штреземан отмежевался от социалистов. Гесслер высказался категорически против «возможной победы фашистского движения», назвав ее «великим несчастьем для Германии».
На встрече с шефом баварской полиции фон Зект уверил собеседника, что не намерен повторить печальный опыт австро-прусской войны 1866 года (Бавария тогда была союзницей Австро-Венгрии и вместе с ней понесла поражение) и не пойдет вместе с рейхсвером против Баварии. Что касается создания «национальной диктатуры, свободной от парламента и готовой к энергичным мерам против социалистической дряни», о которой говорил Зайссер, то генерал уверил, что это и его цель, хотя добиться ее осуществления в Берлине будем намного труднее, чем в Мюнхене, поскольку приходится придерживаться законных путей.
В письме к Кару, которое тот получил только 5 ноября, шеф военной администрации вспоминал их предыдущую встречу, оставившую у него впечатление их «полного согласия по многим фундаментальным вопросам». Фон Зект подчеркнул, что видит свой долг в том, чтобы превратить рейхсвер в средство поддержки власти рейха, а не какого-то конкретного правительства. Поначалу, указывал он, его питала вера в возможность обратить социал-демократию на благо народного дела, но последняя не оправдала его надежд, отказавшись воспринять идею перевооружения страны. То же самое касалось пацифистских и интернационалистских движений. «Поддержание единства рейха, возможность перевооружения, достойная внешняя политика, поддержка государственной власти» – такими были, по его мнению, главные задачи.
Ознакомившись с этой информацией, триумвират 6 ноября вновь созвал совещание патриотических организаций, пригласив и Кампфбунд, и обратился к ним с предостережением: не предпринимать никаких необдуманных шагов. Высказавшись в пользу создания директории, он предложил всем ждать 11 ноября.
Но Гитлер и его окружение не желали больше ждать. Они решили выступить 11 ноября и разработали план по подчинению своему контролю крупнейших городов Баварии, предполагающий захват вокзалов, почты, телеграфа, телефона и городских ратуш. Встал вопрос: зачем ждать 11 ноября, а не выступить 8-го, в пятую годовщину «преступной революции»?
Подробности путча представляются настолько невероятными, что вряд ли заслуживают интереса. Если бы не человеческие жертвы, можно было бы назвать его комедией ошибок, сюжет которой строится по принципу «вор у вора дубинку украл». Гитлер и несколько его приспешников ворвались в зал, где Кар произносил речь. Гитлер взобрался на стул и, призывая собрание к тишине, выстрелил в потолок из пистолета. Затем он перебрался на стол. В своем длинном пальто, под которым он носил черный жакет с прикрепленным к нему Железным крестом, он больше походил на официанта, чем на революционера. «Народная революция началась, – прокричал он хриплым голосом. – Вы окружены. У меня шестьсот вооруженных людей. Никто не выйдет из зала». Он также пригрозил, что на балконе второго этажа будет установлен пулемет. Действительно, в зал входил Геринг с несколькими вооруженными штурмовиками. Фюрер объявил низложенными правительства Баварии и рейха и добавил, что будут образованы временные правительства. Казармы рейхсвера и полиции заняты его людьми, сказал он, и солдаты, так же как полицейские, переходят под стяг со свастикой. Затем он безапелляционным тоном предложил фон Кару, фон Лоссову и фон Зайссеру перейти в соседнее помещение.
Свидетельства о том, что произошло дальше, расходятся в деталях, но совпадают в главном. Гитлер сообщил триумвирату, что бывший префект полиции Понер назначен министр-президентом Баварии с диктаторскими полномочиями; Кар становится регентом Баварского государства, он сам берет на себя руководство политическим департаментом рейха, а Людендорф принимает командование армией. Фон Лоссов назначается министром обороны, а фон Зайссер – шефом полиции. Напротив, относительно того, угрожал ли Гитлер собеседникам, точных сведений нет. По некоторым свидетельствам, он якобы заявил: «У меня в пистолете четыре патрона; три для вас, последний – для меня». Во время суда Гитлер отверг это обвинение, заявив, что в пистолете у него было семь патронов, так что он не мог произнести ничего подобного. Разумеется, его слова ничего не доказывают. Также остается невыясненным, в самом ли деле Кар ответил, что не боится смерти, или шепнул коллегам, что следует притвориться, что они принимают условия ультиматума. Все это как нельзя лучше иллюстрирует водевильный стиль этого, с позволения сказать, государственного переворота.
Между тем вскоре на месте появился Людендорф, за которым посылали. Он был не в курсе планов путчистов, но стал на их сторону. Под подобным давлением члены триумвирата согласились принять предложенные им посты, о чем было сообщено участникам собрания.
Приспешники Гитлера арестовали членов баварского правительства – Книллинга, Швейера и Мантеля. Рем со своими людьми занял здание военной комендатуры. Члены лиги Оберланд не смогли захватить здание казармы пехотных войск, больше им повезло с казармой инженерных войск. Школа пехотных офицеров перешла на сторону Гитлера.
Фюрер не скрывал радости: «Наконец-то я совершу то, что поклялся совершить пять лет назад, когда, слепой и искалеченный, лежал в военном госпитале: безжалостно покарать ноябрьских преступников и поднять из руин Германию». Гораздо позже, 9 ноября 1936 года, в одном из выступлений в Мюнхене он признал, что с 1919 по 1923 год не мог думать ни о чем, кроме государственного переворота.
Поскольку в городе у Рема возникли определенные проблемы, Гитлер поспешил к нему на помощь. Однако, вернувшись в Бюргенброй, он уже не застал здесь членов триумвирата, которых Людендорф отпустил, взяв с фон Лоссова честное слово, что они не станут предпринимать ничего против «народной революции». Слова своего тот не сдержал. Вместе с Зайссером он отправился прямиком к городскому коменданту генералу фон Даннеру. Уверенный, что Гитлер блефует, тот вызвал войска рейхсвера. Лоссов в свою очередь поехал в казармы пехоты, где встретился с офицерами, не пожелавшими подчиниться путчистам.
Точно не известно, в котором часу триумвират решил «показать спину», как выразился на суде Гитлер. Поскольку его предложения они приняли под явным давлением, возможны два объяснения. Фон Лоссов мог позвонить Зекту, которому кабинет, узнав о путче, вручил исполнительную власть, и тот посоветовал ему отмежеваться от заговорщиков. Вторая гипотеза предполагает, что триумвират, заручившись поддержкой офицеров Седьмого военного округа, самостоятельно принял решение обратить оружие против Гитлера. В Берлин звонили многие представители баварских властей, и всем им отвечали одно: поддерживать в городе порядок и ждать приказов из Берлина.
Как бы то ни было, в 2 часа 55 минут ночи прозвучало радиосообщение о том, что фон Кар, генерал фон Лоссов и полковник фон Зайссер решительно осуждают предпринятый Гитлером путч. Около пяти утра Лоссов отправил к Гитлеру подполковника Лойпольда с сообщением, что триумвират отказывает ему в поддержке. На суде Гитлер скажет, что не поверил ему, сочтя, что на фон Лоссова оказано давление. Никогда в жизни, восклицал он, я не поверю, что эти трое предали меня.
Гитлер и Людендорф, не имея точной информации о том, что происходит, до 11–12 часов следующего утра, решили, что должны действовать за пределами Мюнхена и привлечь на свою сторону общественное мнение. Есть предположение, что это решение принял Людендофр, заявивший: «Идем!» Это не имело особенных перспектив, но хотя бы давало возможность придать затее героический характер. Вспоминая заверения Лоссова, пообещавшего поддержку при условии, что вероятность успеха будет не ниже 51 процента, Гитлер высказался в том смысле, что настоящий стратег, даже зная, что обречен на провал или его шансы на победу не превышают трех процентов, все равно обязан действовать. Впрочем, он не сомневался: ни армия, ни полиция не посмеют стрелять в Людендорфа.
И они выступили. Гитлер – в плаще и неизменной велюровой шляпе – шагал впереди, бок о бок с ним – два знаменосца. За ними следовали Людендорф, Вебер, Граф и Шнойбер-Рихтер; колонны личной гвардии фюрера (ядро будущей СС), штурмовой отряд Мюнхена, члены лиги Оберланд, кадеты пехотной школы и члены НСДАП. На Мариенплац их встретила восторженная толпа. Они добрались до Фельдернхалле, и здесь пришлось остановиться перед тройным полицейским кордоном.
Внезапно раздался ружейный выстрел, за ним – залп. Участники шествия сплотили ряды. Шнойбер-Рихтер, смертельно раненный, упал, увлекая за собой Гитлера.
Граф попытался прикрыть его своим телом. Людендорф тоже упал. Геринг получил рану в бедро. Гитлеру, вывихнувшему в падении ногу, удалось доползти до своего старого автомобиля, брошенного поблизости, – в нем был запас перевязочных средств. Ему оказали первую помощь и не без приключений переправили на виллу в окрестностях города, в Уффинге. Он производил жалкое впечатление – сломленный человек, на грани самоубийства. Здесь его и арестовали и перевезли в Ландсберг, поместив в камеру номер семь, до того занимаемую убийцей Курта Айснера. Он больше не чувствовал себя вагнеровским героем, напротив, читая газеты, понимал, насколько он нелеп и смешон. Журналисты в один голос называли его предателем, не сдержавшим данного слова. Он отказался от пищи и пребывал в тяжелой депрессии.
Путч стоил жизни 16 из его соратников. Впоследствии их возвели в ранг мучеников, и в их честь 9 ноября ежегодно устраивался торжественный марш по Фельдернхалле. Кроме того, Гитлер посвятил им первый том «Майн Кампф». Многих других арестовали, кое-кому удалось бежать, в том числе Герингу – тяжело раненный, он укрылся в Австрии. Вывести главу НСДАП из летаргии, в которую он погрузился, пытались Дрекслер, лидер судетских нацистов Книрш и фрау Бехштейн – жена знаменитого фабриканта роялей и его страстная поклонница, но в конце концов разбить лед его молчания удалось заместителю генерального прокурора Гансу Эхарду. Его приходили навещать сестра Ангелика и друг Винифред Вагнер, приносившие ему подарки. Понемногу Гитлер пришел в себя и снова обрел способность читать и размышлять. Вскоре он уже пришел к убеждению, что его спасло Провидение. История повторялась: Фридриха Великого спасла смерть царицы Елизаветы, его самого и Германию – смерть Ленина. Советский Союз и коммунизм обречены на скорую гибель.
Избранная им линия защиты показывает, насколько тесно он связывал собственную судьбу с судьбой Германии. Преданная в 1918 году, она снова стала жертвой измены. Если бы триумвират не обманул его, если бы они двинулись на Берлин, вся страна присоединилась бы к ним и выгнала вон ноябрьских преступников. Как и во время политических выступлений, Гитлер сумел расположить к себе не только публику, но и судей, слушавших его со все большим снисхождением. 1 апреля, в день, когда выносили приговор, в зале, пестревшем принесенными женщинами букетами, буквально яблоку было негде упасть. Людендорф был оправдан, Гитлер – приговорен к пяти годам тюрьмы, из которых вычли шесть месяцев предварительного заключения. На краткий миг он снова впал в отчаяние, но быстро взял себя в руки и принялся работать над «Майн Кампф».
Пятилетие политической учебы завершилось. Гитлер больше не желал быть ничьим «рупором». Роль «барабанщика революции» его больше не устраивала – он хотел стать ее политическим лидером. Он был убежден: ему предстоит стать диктатором, в котором Германия нуждается, чтобы покончить с марксизмом. Он создан для политики, как птица для полета. До сих пор он думал, что использует Баварию как трамплин для освобождения рейха от беззаконного правительства. Отныне фюрер убедился: революция в одной отдельно взятой земле не поможет. Чтобы завоевать власть над Германией, необходимо действовать легальными методами. Он воспользуется для разрушения системы самой же системой.
1923 год и опыт путча показали, что объединяло и что разделяло правых консерваторов и правых радикалов. Консерваторы выжидали удобного момента, чтобы оказать на законную власть давление и заменить ее диктатурой, но не хотели действовать насильственными методами. Что касается Гитлера, то он рассчитывал начать именно с действий, если понадобится кровавых, в надежде, что остальное произойдет само собой. Но и те и другие мечтали о возрождении Германии.
Заслуживает упоминания и тот факт, что тактика, примененная Гитлером в 1923 году, впоследствии не раз использовалась вождем Третьего рейха. Так, он назначил начало путча на выходной день, когда все административные учреждения были закрыты. Он извлек из путча немало уроков: например, убедился, что нельзя рассчитывать на импровизацию. События 1923 года вскрыли ряд черт Гитлера, впоследствии ярко проявившихся, в том числе его неровный характер: вспышки гнева чередовались у него с моментами глубокого отчаяния – признак циклотимии. Во время процесса он то пытался разжалобить судей, то грубил им – в будущем он покажет себя человеком, легко подверженным слезливости, однако не останавливающимся ни перед каким преступлением (он уже успел высказаться в том смысле, что для него все средства хороши).
Мюнхенский период доказывает, что Гитлеру было в общем и целом все равно, какую юридическую форму примет государство (разумеется, исключая парламентскую демократию), лишь бы во главе ее стоял человек, наделенный безграничными полномочиями. По его мнению, и партия, и государство – суть инструменты, призванные «органично» меняться в зависимости от обстоятельств.
От противников и временных союзников Гитлера отличала политическая программа, а также видение мира. За 1919–1924 годы он приобрел существенный опыт, но его политические убеждения, в общем и целом сформировавшиеся, по некоторым пунктам еще должны были претерпеть некоторые изменения.