Но даже отсутствие необходимого для поступления в академию количества портретов отнюдь не говорило об отсутствии у него таланта. Как раз наоборот! Талант у него был, и, как отмечали позже сведущие в рисовании люди, талант достаточный. Злым гением Гитлера стал известный австрийский художник Франц фон Альт, умеренно настроенный реалист импрессионистского толка. Он-то и забраковал некоторые рисунки Адольфа, а вместе с ним и Робина Андерсена. Самое же интересное заключалось в том, что «непригодный к обучению живописи» Андерсен стал профессором и ректором Венской академии изобразительного искусства. А когда в 1919 году акварели и написанные маслом работы Гитлера показали большому знатоку живописи профессору Фердинанду Штегеру, тот воскликнул: «Уникальный талант!» И как знать, может быть, именно этому «реалисту с импрессионистским уклоном» человечество и обязано теми ужасами, какие выпали на его долю.
Сказать, что неудача повергла Адольфа в шок, — значит не сказать ничего Он был просто уничтожен. Однако, несмотря на упадническое настроение, сдаваться не собирался и отправился на свидание с ректором академии профессором Зигфридом Аллеманом. Аллеман был евреем, что и дало Гитлеру повод позже заявить о своеобразном «еврейском» заговоре против талантливого художника.
На самом деле никакого заговора не существовало. Были определенные требования и непробиваемый фон Альт. Что же касается ректора, то он с пониманием отнесся к страданиям Адольфа и, дав достаточно высокую оценку его дарованиям, посоветовал ему заняться той самой архитектурой, к которой он, судя по всему, имел гораздо большую склонность, нежели к живописи.
Адольф покинул ректора с некоторым облегчением и твердым намерением последовать его совету. И все же удар ему был нанесен сильнейший. «Когда мне объявили, — писал в своих воспоминаниях Гитлер, — что я не принят, на меня это подействовало как гром с ясного неба. Удрученный, покинул я прекрасное здание на площади Шиллера и впервые в своей недолгой жизни испытал чувство дисгармонии с самим собой. То, что я теперь услышал из уст ректора относительно моих способностей, сразу как молния осветило мне те внутренние противоречия, которые я полусознательно испытывал и раньше. Только до сих пор я не мог отдать себе ясного отчета, почему и отчего это происходит. Через несколько дней мне и самому стало вполне ясно, что я должен стать архитектором».
Но и из этого тоже ничего не вышло по куда более прозаической причине. Чтобы попасть на архитектурное отделение академии, надо было окончить курс в строительно-техническом училище. А попасть туда позволял только тот самый аттестат зрелости, которым в свое время Адольф так бездумно пренебрег. Впрочем, и сейчас еще не поздно вернуться в Линц и сдать все необходимые экзамены. Однако Адольф посчитал возвращение в опостылевшую ему школу ниже своего достоинства.
— Я не откажусь от своего, — заявил он знакомым, у которых проживал. — И домой тоже не вернусь: мне там нечего делать…
И все же вернуться в Линц ему пришлось. 1 декабря умерла мать Адольфа, а еще через два дня он проводил ее к последнему приюту на Леондингском кладбище, где она и была похоронена рядом с Алоизом. «За свою почти сорокалетнюю врачебную деятельность, — вспоминал врач те печальные дни, — я никогда не видел ни одного молодого человека, который так же сильно был сломлен и так же страдал бы из-за смерти матери, как молодой Гитлер». По всей видимости, Гитлер умел быть благодарным, поскольку еврея Блоха, который как мог облегчал страдания матери в последние дни ее жизни, после своего прихода к власти он не только не тронул, но и позволил уехать в Америку.
Теперь уже никто не скажет, так ли уж сильно переживал Адольф уход матери, зато точно известно, что уже через неделю он попросил своего опекуна леондингского бургомистра Йозефа Майрхофера предоставить ему сведения о причитающихся ему по наследству деньгах. На вопрос бургомистра, как быть с его двенадцатилетней сестрой Паулой, Адольф заявил, что отныне она будет жить в доме его сводной сестры Ангелы Раубаль. Сам он решил вернуться в Вену, благо деньги на безбедную жизнь в столице у него имелись.
Потом Гитлер будет говорить о своем почти «мизерном» наследстве. На самом деле он приехал в Вену с ежемесячным доходом в 130 крон. По тем временам это были большие деньги, особенно если учесть, что юрист после года работы в суде получал всего 70 крон, а асессор в венском реальном училище — 82. Так что на жизнь у Адольфа вполне хватало. Дорога в академию была для него закрыта, и ему оставалось только одно — учиться частным образом.
Альфред Розлер, известный автор декораций к вагнеровским операм в придворном оперном театре, принял Адольфа у себя дома. Просмотрев его работы, он ободрил начинающего коллегу и дал ему несколько дружеских советов. Заниматься с ним за неимением времени Розлер не мог, а вот рекомендацию к прекрасному педагогу — скульптору и преподавателю рисования Панхольцеру — дал. И когда Адольф явился к мэтру, тот с нескрываемым интересом взирал на своего будущего ученика. Невысокий, с грубым лицом вальфиртельского крестьянина, на котором выделялся большой нос с огромными темными ноздрями и жидкими усиками, он выглядел в роскошном кабинете художника каким-то инородным телом. Но гораздо больше Панхольцера поразили глаза Гитлера — голубые со стальным оттенком. Такие глаза должны были быть у религиозного фанатика. Задержал он свой внимательный взгляд и на руках будущего архитектора. Маленькие, узкие, холеные, это были руки хирурга или пианиста. А вот одежда не впечатляла: обычное буржуазно-элегантное платье, без особого изыска. Отдав долг вежливости, Панхольцер предложил Адольфу показать свои работы и, понимающе покачав головой, согласился заниматься с ним.
Обрадованный хорошим началом Гитлер снял комнату у вдовы Марии Закрейз на Штумпергассе. Вскоре к нему переехал и верный Август Кубицек, который, в отличие от своего гениального приятеля, поступил-таки в венскую консерваторию. Обманывать Кубицека и дальше было бессмысленно, и Гитлер сообщил ему о своем провале в академию. Август узнал, как ректор умолял Адольфа не губить свой огромный талант и заняться архитектурой. Под влиянием нахлынувших на него воспоминаний о пережитом унижении Гитлер не выдержал и впал в истерику.
— Эту вшивую академию, — в исступлении кричал он, брызгая слюной, — надо взорвать, поскольку ее возглавляют ничего не понимающие в искусстве тупицы! Ну ничего, они еще меня узнают!
Уже познавший тяжелый характер своего неуравновешенного товарища Кубицек молчал. А тот, неожиданно успокоившись, устало закончил:
— Черт с ними, я пробьюсь и без этого сброда! Главное — верить в себя!
Но, увы, если с верой и талантом у Гитлера было все в порядке, то желания трудиться у него по-прежнему не было. И пока его приятель целыми днями бесчисленное множество раз повторял одни и те же пассажи, Адольф продолжал предаваться сладкому безделью. Панхольцер? Адольф и на него в конце концов махнул рукой. Этот человек все делал на совесть и не собирался даром получать деньги. Другое дело — длительные прогулки, рисование понравившихся ему зданий, посещение оперы и никакого насилия над собой.
Нагулявшись по венским улицам и отужинав в кафе, Гитлер возвращался домой и начинал бесконечные монологи об искусстве. Он восхищался Земпером, Хазенауэром, Ван дер Нуллем и Теофилом Ганзеном. Хазенауэр, проповедующий декоративный стиль макартовского времени, был ему близок. Отказавшегося от претендующего на традиционализм Отто Вагнера он не понимал, а творчество Адольфа Лооса, который в первое десятилетие XX века возглавлял архитекторов-авангардистов и оказал сильное влияние на самого Ле Корбузье, Адольф презрительно называл «чуждой всему немецкому жутью».
Среди живописцев он выделял Макарта и того самого Франца фон Альта, который первым выступил против его поступления в академию. Но в то же время он словно не замечал того, что в Вене жили и работали такие прекрасные художники, как Густав Климт и Эгон Шиле, который первой же своей персональной выставкой в 1909 году вызвал всеобщее восхищение и скандальную славу.
Адольф продолжал боготворить Вагнера и оставался совершенно равнодушным к прославившему Вену великому Моцарту. Не испытывал он симпатий и к Рихарду Штраусу, и когда тот в 1909 году поставил «Электру», Адольф отправился в театр только потому, что декорации к опере делал обожаемый им Густав Малер. Не имел он никакого желания познакомиться и с творчеством блиставшего тогда в Вене Арнольда Шенберга. Что же касается легкой музыки, то единственным, кто заслужил его внимание, был Франц Легар, и только его «Веселую вдову» Гитлер умудрился послушать более 12 раз.
Театр вызывал у молодого Адольфа отвращение. Творчество Артура Шницлера он считал «свинским», а Гуго Гофманстеля — «декадентским». Справедливости ради надо заметить, что эти оценки отнюдь не являлись плодом размышлений самого Гитлера, а были заимствованы из в высшей степени пан-германского и антисемитского листка «Тагесблатт». Да и с литературой его отношения складывались далеко не лучшим образом, и он безапелляционно заявлял своему приятелю:
— Все книги, вышедшие после 1909 года, — декадентские, непристойные и грязные…
Что же касается столь любимой им оперы, то он ходил в нее почти каждый вечер, хотя это было дорогое удовольствие. Тем не менее Адольф стал завсегдатаем партера и очень радовался тому, что это единственное место в театре, куда не пускают дам. Никакими ценительницами музыки они, по его глубочайшему убеждению, не являлись и ходили в театр ради флирта.
Как это ни удивительно для будущего идола очень многих женщин, к слабому полу он относился более чем прохладно и избегал женщин, а когда это ему не удавалось, чувствовал себя в их присутствии неловким и заторможенным. Как-то застав своего приятеля с молоденькой лицеисткой, он с трудом дождался ее ухода, а затем осыпал его упреками.
— И после этого, — с нескрываемым презрением говорил он, — ты будешь меня уверять, что приглашаешь к себе этих надушенных и истеричных муз только для занятий музыкой и заработка хлеба? Ты можешь обманывать кого угодно, но только не меня! И за всеми этими высокопарными объяснениями о куске хлеба стоит только одно: твое желание приводить домой обыкновенных баб!