Не знаю почему, но я был очень, очень, очень рад получить письмо от мистера Брауна! Я знал, что он всё поймет! Я так устал, что все твердили, что я какой-то ребенок-демон, понимаете? И было очевидно, что мистер Браун так не считал. Я перечел его письмо раз десять. Я улыбался от уха до уха.
— Ну? — спросила бабушка. Она только что проснулась и завтракала: из кафе ей принесли круассан и кафэ-о-ле[5]. — Я все лето не видела тебя таким счастливым. Что это ты читаешь, мон шэр?[6]
— Я получил мейл от одного учителя, — ответил я. — Мистера Брауна.
— Из старой школы? Мне казалось, все учителя там плохие. Вы их вроде ни в грош не ставили! — У бабушки был сильный французский акцент, и иногда ее было сложно понять.
— Что?
— Не ставили ни в грош! — повторила она. — Ну да не важно. Я думала, что все учителя там были тупыми. — Она очень смешно произнесла «тупыми»: тю-пи-ми.
— Не все. Не мистер Браун, — ответил я.
— А что он написал, что тебя так обрадовало?
— Да ничего особенного, — сказал я. — Просто… Я думал, все меня ненавидят, а теперь знаю, что мистер Браун — нет.
Бабушка посмотрела на меня.
— С чего бы им тебя ненавидеть, Джулиан? — спросила она. — Ты такой хороший мальчик.
— Ну не знаю, — ответил я.
— Прочитай мне письмо, — сказала она.
— Нет, бабушка… — начал было я.
— Читай, — скомандовала она и ткнула пальцем в экран.
Тогда я прочитал ей вслух письмо мистера Брауна. Теперь бабушка чуть лучше поняла, что произошло в школе Бичера, но я не думаю, что до этого она знала всю историю. То есть, думаю, мама и папа рассказали ей версию, которую выдавали и всем остальным, может, только с подробностями. Бабушка, например, знала, что существовали два одноклассника, которые омрачили мне жизнь, но не знала, кто это был. Она знала, что меня ударили в лицо, но не знала почему. Если бабушка и могла сделать из этого какие-то выводы, так это что меня травили и из-за этого я уходил из школы.
Поэтому кое-что в письме мистера Брауна она совсем не поняла.
— Что значит… — Она щурилась, пытаясь читать с экрана моего компьютера. — «Внешность Ави»? Ке-с-кё-сэ?[7]
— У одного из мальчиков, с которыми я не ладил, Ави, была, знаешь, такая ужасная… деформация лица, — ответил я. — По-настоящему жуткая. Он похож на горгулью!
— Джулиан! Не очень-то хорошо так говорить.
— Прости.
— И что этот мальчик, он не был симпатик?[8] — спросила она простодушно. — Плохо с тобой обращался? Издевался над тобой?
Я задумался:
— Нет, не издевался.
— Так почему он тебе не нравился?
Я пожал плечами:
— Не знаю. Просто действовал мне на нервы.
— Как это ты не знаешь? — недоумевала она. — Твои родители сказали, что ты уходишь из школы из-за того, что тебя травят, так? Тебя ударили в лицо? Или нет?
— Ну да, меня ударили, но не уродливый мальчик. Его друг.
— А! То есть над тобой издевался его друг!
— Не совсем. Бабушка, я даже не могу сказать, что меня вообще травили. То есть все было по-другому. Мы просто не ладили, вот и все. Мы друг друга ненавидели. Трудно объяснить; чтобы понять, надо было быть там. Вот, давай я тебе покажу, как он выглядит. Тогда, может, ты лучше поймешь. То есть я не хочу говорить никаких гадостей, но было действительно тяжело смотреть на него каждый день. Из-за него мне снились кошмары.
Я залогинился в «Фейсбуке», нашел фотографию нашего класса и увеличил ее так, чтобы бабушка могла близко рассмотреть лицо Ави. Я думала, она отреагирует, как мама, когда впервые увидела этот снимок Ави, но нет. Она просто кивнула сама себе. А потом закрыла ноутбук.
— Довольно-таки жутко, а? — спросил я.
Она посмотрела на меня.
— Джулиан, — произнесла она. — Думаю, твой учитель прав. Ты боялся этого мальчика.
— Что? Конечно, нет! Я не боюсь Ави! То есть мне он не нравился — и правда, я его ненавидел, — но не потому, что боялся.
— Иногда мы ненавидим то, чего боимся, — сказала она.
Я состроил рожу, будто она несет несусветную чушь.
Она взяла меня за руку.
— Я знаю, что такое бояться, Джулиан. В детстве и я боялась одного маленького мальчика.
— Дай-ка угадать, — протянулся я скучающим тоном. — И наверняка он выглядел как Ави.
Бабушка покачала головой.
— Нет, с лицом у него было все в порядке.
— Так почему ты тогда его боялась? — спросил я. Я старался, чтобы мой голос звучал как можно равнодушнее, но бабушка не обращала внимания на мой тон.
Она просто откинулась на стуле, слегка наклонив голову, и, глядя в ее глаза, я видел, что она уже перенеслась мыслями куда-то далеко-далеко.
История бабушки
— В детстве меня все обожали, Джулиан, — начала бабушка. — У меня было много друзей. Красивая одежда. Как видишь, мне всегда нравилась красивая одежда, — она провела руками по бокам, чтобы я полюбовался ее платьем. Улыбнулась. — Я была легкомысленной, — продолжала она. — Испорченной. Когда во Францию пришли немцы, я даже не обратила на это внимания. Я знала, что некоторые еврейские семьи из нашего городка уезжали прочь, но мои-то родители были такими космополитами. Интеллектуалами. Атеистами. Мы не ходили в синагогу.
Тут она остановилась и попросила меня принести ей бокал, и я принес. Она налила себе вина и, как всегда, предложила немного и мне. И я, как всегда, сказал: «Но, мерси»[9]. Я уже говорил, что, если мама узнает, что иногда делает бабушка, нам всем несдобровать!
— В моей школе учился мальчик, которого звали… ну, все звали его Турто — это «краб» по-французски. Он был… как это вы говорите… увечный? Так вы говорите?
— Не думаю, что так сейчас говорят, бабушка, — ответил я. — Это не совсем политкорректно, если ты понимаешь, о чем я.
Она отмахнулась от меня.
— Американцы вечно придумывают всё новые и новые запреты на слова! Ну так вот, ноги Краба-Турто были изувечены полиомиелитом. Он ходил, опираясь на две палки. И спина у него была вся перекрученная. Голову он держал как-то набок. И передвигался тоже боком — думаю, поэтому его и звали Краб. Я знаю, это звучит жестоко. В те времена дети были злее, чем сейчас.
Я подумал, что звал Ави уродом за его спиной. Но по крайней мере я не говорил ему это в лицо!
Бабушка продолжала свой рассказ. Признаться, сначала мне не очень хотелось слушать очередную ее длинную историю, но потом я постепенно втянулся.
— Турто был маленьким, тощим. Никто из нас никогда с ним не говорил, потому что рядом с ним нам было неловко. Он был совсем другим! Я никогда на него не глядела! Я его боялась. Боялась смотреть на него, говорить с ним. Боялась, что он случайно до меня дотронется. Проще было притворяться, что его не существует.
Она сделала большой глоток вина.
— Однажды в школу вбежал человек. Я его знала. Все его знали. Это был Маки, партизан. Ты же знаешь, что такое партизаны? Он сражался против немцев. Маки влетел в школу и сказал учителям, что немцы собираются увести всех еврейских детей. Что? Что это было? Я не могла ушам своим поверить! Учителя в школе прошлись по классам и собрали всех еврейских детей. Нам сказали идти за Маки в лес. Нас там должны были спрятать. Быстрей, быстрей, быстрей! Всего нас было человек десять. Быстрей, быстрей, быстрей! Бегите! Спасайтесь!
Бабушка посмотрела на меня, чтобы убедиться, что я слушаю, — а я, конечно, слушал.
— Тем утром шел снег, было очень холодно. И в голове у меня вертелась только одна мысль: «В лесу я испорчу туфли!» На мне были новые красные туфельки, которые папа мне привез из большого города. Понимаешь? А, как я уже говорила, я была легкомысленной девчонкой — наверное, даже глупой! И я беспокоилась только о туфлях. Я ни разу не подумала: «А где же мама с папой? Если немцы собирались прийти за еврейскими детьми, то родителей они уже забрали?» О, нет. Я переживала только за свои красивые туфельки. И вместо того, чтобы последовать за Маки в лес, я улизнула и залезла на школьную колокольню. Наверху была маленькая комнатка, забитая ящиками и книжками, там я спряталась. Помню, как сижу там и думаю, что вот вечером, когда немцы уже уйдут, я вернусь домой и расскажу всё маме с папой. Вот какой я была дурехой, Джулиан!
Я кивнул. Как же так случилось, что раньше я не слышал этой истории?!
— А потом пришли немцы. В колокольне было узкое оконце, и я прекрасно все видела. Я смотрела, как они бегут в лес за детьми. Их быстро нашли. И все вернулись обратно: немцы, дети, партизан Маки.
Бабушка помолчала и несколько раз моргнула, а потом набрала в грудь побольше воздуха.
— Они застрелили Маки перед детьми, Джулиан, — тихо сказала она. — Он медленно опустился на снег. Дети плакали. Они плакали и когда их уводили прочь, построив в колонну. Одна из учительниц, мадмуазель Птижан, отправилась с ними — хотя она не была еврейкой! Она сказала, что не бросит своих детей! Никто никогда больше не видел ее, бедняжку. И вот тогда-то, Джулиан, я очнулась от своей глупости. Я больше не думала о красных туфельках. Я думала о друзьях, которых забрали. Я думала о родителях. Я ждала, когда наступит ночь и я смогу прокрасться к ним домой!
Но не все немцы ушли. Некоторые остались, вместе с французской полицией. Они обыскивали школу. И тут я поняла, что ищут меня! Да, меня и одного или двух других еврейских детей, которые не пошли в лес. Я вспомнила, что среди детей, которых уводили прочь, не было моей подружки Ракели. И Якоба, за которого все девочки хотели выйти замуж — такой он был красавчик. Где они были? Должно быть, прятались, как и я!
Потом я услышала скрип, Джулиан. На лестнице, шаги на лестнице, всё ближе и ближе. Я так перепугалась! Я вся сжалась и затаилась за ящиком, спрятала голову под каким-то одеялом.