Но Михаила Ивановича это меньше всего волновало. Он был занят другим. Уже три месяца он живет в Баку, и обещание, которое дал перед поездкой сюда, — не искать встреч с комитетом — начинало его тяготить…
После посещения Красина никто не приходил. По вечерам он сидел дома, иногда выходил на улицу, но никого из нужных ему людей не встречал.
Зато со знакомым приставом, тем усатым Исламбоком, он столкнулся однажды возле самого дома.
— А учитель, господин Васильев…
— А вы запомнили, господин пристав…
— Как же! — хвастливо ответил Исламбек. — Мы интеллигентов всех знаем… Как вам живется на новом место?
— Благодарю. Вполне благополучно.
Исламбек подтянул спустившийся с живота ремень, подкрутил усы и, козырнув, сказал:
— Желаю здравствовать, господин учитель…
Странное дело: как только ушел пристав, мимо прошмыгнул тоже знакомый уже Васильеву мусульманин в черной шапочке. «А эта пара неразлучна, оказывается… Случайно или нет? На всякий случай предупрежу Маруська…»
Каринян был у них давно. И с тех пор забежал только однажды, чтобы рассказать, что сочинение «Один в поле не воин» произвело в гимназии ошеломляющее впечатление. Директор Котылевский каждого гимназиста вызывает к себе и требует объяснений.
— Представляете, да? Весь класс написал об одном и том же. Кроме, конечно, Двалиева и трех его дружков. Здорово получилось…
— А выстоите? Не сдадитесь?
— Что вы, Михаил Иванович. Мы даже прокламацию сочинили: долой Двалиева из гимназии!
— Ну, а он как?
— Поначалу полез драться, да? То ко мне, то к Виталию Левенсону. Дескать, ваша работа, я знаю. Я не дрался, а только сказал: «Посмей тронуть!» Да? И весь класс со мной… Он только и крикнул: «Берегись!..»
Васильев улыбался, а Мария осторожно сказала:
— Насчет прокламации — но слишком? Васильев остановил жену:
— Не мешай, Маруськ… Люди борются за справедливость — это же хорошо.
Ашот убежал, а Мария Андреевна спросила:
— Не рано ли им? Ведь совсем дети…
Он посмотрел на нее, щелкнул пальцем по носу:
— Ничего, Маруськ! «Безумство храбрых — вот мудрость жизни!..»
В гимназии творилось невообразимое. Николай Терентьевич Улезко был немало удивлен, прочитав сочинения шестого класса. Двалиева он не любил: этот гимназист редко когда не получал у него двойки и не раз грозился «пожаловаться отцу». Почтенный папаша действительно приходил в гимназию и пробовал было объясниться с учителем литературы, но Улезко в присутствии директора сказал:
— Не могу ставить ему больше двойки. Книг ваш сынок не читает, уроков не повторяет. Лень и нежелание учиться.
Улезко церемонно поклонился и вышел.
И вот теперь такое сочинение… Не грозит ли это ему неприятностью? Директор гимназии Котылевский как-то намекнул, что по сочинениям можно судить об образе мыслей не только гимназистов, но и их родителей… Так что если Николай Терентьевич встретится с крамолой, «надлежит незамедлительно» и так далее и тому подобное. Улезко дипломатично ответил: «Учту-с». Но сейчас случай исключительный. Весь класс — об одном и том же. Он мог бы рассказать об этом Котылевскому и представить весь инцидент как месть шестиклассников хулигану. Но стоит взять в руки хоть одно сочинение, как станет ясным: Двалиев только повод. В каждой домашней работе — ссылки на Робеспьера и Гуса, Грибоедова и Пушкина. Кое-кто вспомнил Гейне и Гете — именно те стихи, которые цитировал М. Васильев в фельетоне «О человеческом счастье».
Нот, это не случайное совпадение, а организованный протест гимназистов. Значит, они уже не дети, эти мальчишки? Ах, время, время, ты требуешь сейчас от человека раннего возмужания!
Он решил поступить иначе: разобрать одно из сочинений на уроке, свести дело к грамматическому анализу и на том покончить.
В классе Николая Терентьевича ждала настороженная тишина. Гимназисты привыкли к тому, что в конце недели он приносит проверенные сочинения и объявляет отметки.
Улезко начал урок необычно официально. Ребята заметили: прячет глаза учитель… Значит, проверил… Значит, растерян…
— Я принес ваши домашние сочинения, — начал Николай Терентьевич. — По странному совпадению они оказались чрезвычайно похожими друг на друга. В них, за небольшим исключением, речь идет об одном и том же объекте, ничего общего с литературой не имеющем. Поэтому я выставил вам отметки за грамматику. Они достаточно высоки, и меня это порадовало. Вот все, что имел вам сказать…
Гимназисты переглянулись: что делать? Неужели он не прочитает ни одного сочинения? Ашот поднял руку.
— Николай Терентьевич, вы всегда читаете нам одно-два сочинения, и это бывает очень поучительно. Если вам трудно, мы прочитаем сами…
Улезко понял, что разговора не избежать…
— Да, действительно, я себя сегодня неважно чувствую. Если угодно, читайте… Ну-с, кто хочет…
Весь класс, за исключением Двалиева, поднял руки… Улезко уже не сомневался: это заговор. Он еще попытался урезонить ребят, дотянуть до звонка. Но не сумел…
Сочинения прочитали трое гимназистов. Двалиев сидел растерянный, то краснел, то бледнел. Он понял: класс восстал против него. И когда один из гимназистов, маленький, щупленький, прозванный Малышом, прочитал: «Я не боюсь тебя, Двалиев. Ты одинок, а один в поле не воин», Улезко почувствовал: сейчас произойдет взрыв…
Двалиев встал, посмотрел на учителя и угрожающе двинулся на мальчика.
— Господин Двалиев, сядьте на место.
Двалиев, не обращая внимания, шел на Малыша. Двое парней встали у него на пути, но маленький гимназист, как задиристый воробей перед большим и сильным врагом, готовый ко всему, отстранил их:
— Не мешайте ему… Не мешайте… Пусть только посмеет.
Двалиев огляделся и вдруг, резко повернувшись, выбежал из класса.
И опять наступило молчание. Теперь уже победное, гордое. Гимназисты смотрели на Малыша восторженно, с каким-то мужским, недетским уважением.
А он, весь потный от напряжения и опасности, только что миновавшей, стоял и не очень осмысленно улыбался. Малыш знал, что на этом дело не кончилось, но сейчас был победителем.
Как и полагал Улезко, Двалиев побежал к директору, кричал, жаловался, грозился привести отца.
Гимназисты понимали состояние своего учителя. Они знали: этот честный, искренне влюбленный в литературу человек слишком мягок и слабохарактерен.
Приход директора не предвещал ничего хорошего. Улезко старался собраться с мыслями. Из-за спины директора с наглой ухмылкой смотрел на него Двалиев…
— Тэк-с, — просвистел Котылевский, — что же это та-кое-с? Как прикажете понимать? Бунт? Книжечек начитались? Запрещенных? Статеечек? Фельетончиков?
Он не говорил — он выплевывал слова, не будучи в состоянии совладать с собой. Котылевский знал: Двалиев-старший этого так не оставит. Хорошо еще, если придет в гимназию. А если прямо к попечителю учебного округа? Или сообщит при случае господину губернатору? Позор. Для гимназии. Для него, Котылевского.
Он рассчитывал, что сегодняшним разговором в классе погасит огонь, заставит гимназистов молчать, а Двалиев постыдится рассказывать отцу о том, как не любят его одноклассники. Именно этого больше всего хотелось директору, и он, боясь показать, что уступает, лихорадочно искал все же путей к примирению. «А уж потом рассчитаемся», — решил он про себя.
Класс молчал. Ашот понимал, что сейчас решается многое. Он не надеялся на сознательную твердость гимназистов — уж слишком они были разные, дети своих родителей. Другое дело мальчишечья солидарность…
— Итак, вы отомстили товарищу за то, что он не всегда был справедлив с вами, — нашелся наконец Котылевский. — А что дальше? Продолжать распрю? Или перестать заниматься пустяками и взяться за учение? Ведь с точки зрения грамотности, так сказать, у вас не все хорошо. Я бы даже сказал, не очень удовлетворительно. Ведь так? — обратился он к Улезко, полагаясь на его утвердительный ответ.
— Я этого не могу сказать, — честно признался учитель.
— Ах, даже так? — зло оскалился директор. — И вы туда же?
Ашот понял, что Николай Терентьевич может оказаться в роли громоотвода. Он решительно поднялся, стукнув партой.
— Господин директор, мы достаточно грамотны, чтобы изложить то, о чем думаем. Мы не желаем терпеть в своей среде хулигана и драчуна. Нам надоело ходить ' с синяками…
— Ты сам дерешься, ты сам… ты сам… — захныкал Двалиев.
И так непривычно звучала в его устах эта плаксивая интонация, что многие рассмеялись.
— Он хулиган и тупица, — твердо сказал Малыш. — Вместо того, чтобы драться, лучше бы уроки учил…
— Тэк-с-с-с, — снова просвистел директор. — Кто еще хочет хлопнуть партой?..
С шумом и треском поднялся весь класс, кроме трех растерянных дружков Двалиева.
— Ах вот оно что… Забастовка, господа гимназисты? Заговор бунтовщиков?
— Не заговор, а протест! — крикнул кто-то с задней парты.
— Уберите из гимназии Двалиева, — раздалось из другого угла класса.
— Пусть сидит дома у своего папочки, — добавил еще кто-то.
Уже давно прозвучал звонок, уже в коридорах слышалась шумная возня. Улезко стоял в сторонке, облокотившись о подоконник, и его горбатая фигура казалась сложенной вдвое. Он опустил голову, стараясь не выдать ни гимназистам, ни директору своего состояния. Может быть, в этот момент многое, очень многое решалось в его жизни. Во всяком случае, он твердо знал, что говорить с гимназистами отныне будет иначе — взрослее, что ли…
Разговор закончился только потому, что должен был начаться другой урок. А на следующий день по всей гимназии были развешаны прокламации с требованием изгнать хулигана Двалиева.
«Нет, — говорилось в прокламации, — он не храбрец, он трус, он просто пользуется своей безнаказанностью. Но довольно прятаться за широкими спинами отца и господина директора. Мы единодушны в своем требовании и не отступим».
Под напечатанным на гектографе текстом стояли подписи: «Ученический комитет и общеученический суд».