— Ты что это крючком ходишь? — спросил однажды Булгаков. — Хочешь навсегда сгорбатиться?
Михаил-маленький не ответил: как расскажешь, что не можешь не только разогнуть спины, но что есть-пить перестал, а доползешь до своей студенческой койки — так и свалишься замертво.
— Ничего, это с непривычки так. Только ты не ходи ссутулившись. Прикатил скат — и распрямись, пока за другим идешь. Рабочему человеку не пристало ходить согнутым: не лакей он, не холоп, не просит на паперти.
«Опять — «рабочий человек». У Булгакова всегда эти два слова стоят рядом», — отметил про себя Михаил-маленький.
Постепенно привыкал студент к нелегкому своему делу и не жалел, что пришел в эти мастерские, что послушался совета Михаила-старшего. Хотя деньги получал он здесь небольшие, Васильев уже твердо решил, что на себя истратит лишь столько, сколько нужно, чтобы подготовиться к зиме: починит сапоги, уплатит за учебу. Остальное отошлет матери. Он понимал, что не жалуется в письмах мать лишь потому, что не хочет беспокоить сына. Даже денег просила не присылать, мол, зачем они, и без них сыта и обута. Ах, мама, мама…
С рабочими Михаил-младший сошелся лишь после того, как сам почувствовал себя мастеровым: научился и работу выполнять исправно, и не ходить согнутым в три погибели. И тогда увидел он, что не такие уж сумрачные лица у рабочих, не такие уж молчаливые они люди. А однажды Булгаков даже спросил: «Ну, расскажи, малец, чему тебя в твоем университете учат».
Миша как мог попроще рассказал о математике, о химии, о естествознании, что готовится он стать учителем…
— Учителем естествознания — это хорошо. Только и другие учителя есть на свете. Ты вот сегодня после работы не торопись домой. Я по средам не хожу на станцию мешки грузить, так что вместе пойдем домой. Добро?
…В тот вечер Михаил Васильев впервые узнал, что такое рабочий кружок. Сколько он повидает их в жизни, сколькими будет руководить сам, но именно этот кружок в железнодорожных мастерских на Каланчевке навсегда останется у него в памяти.
Руководитель кружка, молодой человек в рабочей одежде, с карандашом и желтым складным измерителем в верхнем кармане черной куртки, с простым загорелым лицом и короткими усиками, не был похож ни на учителя, ни тем более на университетского профессора. И звали его необычно — товарищ Леонид; ни отчества, ни фамилии. Говорил он просто и, как показалось Михаилу поначалу, наивно, но постепенно, вдумываясь в слова Леонида, он начал понимать, насколько это непохоже на то, что ему до сих пор приходилось слышать.
Рабочие слушали Леонида с таким вниманием и интересом, что Михаил даже удивился. Оказывается, есть у этих людей еще одна жизнь. Не только поработать, поесть да поспать. У них есть другие интересы, есть мечта, которая и делает их людьми. Не потому ли так гордятся они званием «рабочий»?
После занятий Леонид подошел к Михаилу.
— Студент?
— Студент.
— Мне рассказывал о тебе Булгаков. Говорит, паренек ничего себе. Иль ошибается?
Михаил растерялся от такого прямого вопроса.
— Не мне судить, — пожав плечами, ответил он.
— Это конечно… А почитать вслух рабочим сумеешь?
— Смотря что…
— Я тебе дам книжечку, ты прочти ее. Не понравится — верни. Но если выдашь, имей в виду: и мне, и Булгакову в тюрьму идти. Так возьмешь или не возьмешь?..
Он взял скорее из любопытства, а когда прочитал, понял, что есть в этой маленькой книжке с длинным названием «Манифест Коммунистической партии» магическая сила. Он перечитал ее еще и еще раз, поражаясь логике и глубине каждой фразы, каждого слова.
Может быть, в другой раз книга эта не произвела бы на Васильева такого впечатления, если б не познакомился он с Михаилом-большим, с рабочими железнодорожных мастерских. Этими мыслями и поделился он, когда шел рядом с Булгаковым с работы. Ему давно хотелось побывать дома у своего старшего товарища; Васильеву почему-то казалось, что похож этот дом на их пятигорское жилище.
Картина, которую он увидел, ошеломила его. На поржавевших заброшенных железнодорожных путях стояли деревянные, покосившиеся от времени теплушки. Многие давно уже были без колес, иные даже совсем потеряла вид вагонов: к ним прилепились самодельные тамбуры, на крышах торчали почерневшие от копоти трубы-дымоходы. Между теплушками на протянутых веревках сушилось белье. Никогда прежде не приходилось Васильеву бывать в этом закоулке Москвы, он даже не подозревал о его существовании. Да и можно ли назвать закоулком это селение на ржавых рельсах?
— Ну вот и прибыли в наши Палестины, — сказал Булгаков, остановившись возле теплушки, потерявшей от времени, солнца и дождя свой первоначальный цвет. К дверям ее была приставлена небольшая лесенка. Вагон был довольно длинный, а возле него стояла похожая на маленький паровозик вылепленная из глины печка…
Васильеву сначала показалось, что теплушка пуста, но только прозвучал голос Булгакова, как со всех сторон, даже из-под колес, с криком и радостными воплями по-выскакивали голопузые ребятишки.
— Батя пришел…
— Батяня, наш батяня…
— Ты мне гайку принес?
Они облепили его, как мошкара, налипли на руки, плечи, обхватили за ноги, и что-то вдруг дрогнуло в душе Миши Васильева: никогда в жизни не испытывал он такой любви и такой привязанности к отцу своему и ничего теперь, кроме чувства стыда за своего родителя, в сердце у него не осталось.
— Ну ладно, комары, разлетайтесь. Видите, ко мне человек пришел. Его зовут дядей Мишей. Он студент, грамотный, умеет книжки читать.
Не то что любопытство — восхищение увидел Михаил в глазах детей при этих словах, и ему стало неловко,
— Я в следующий раз обязательно вам книжку принесу и почитаю.
— Про Иванушку-дурачка? — полюбопытствовал маленький карапуз.
— Можно и про Иванушку, — согласился «дядя Миша».
Из вагона вышла маленькая, щуплая женщина со сморщенным лицом. Он подумал, что это мать Михаила-большого. Женщина подошла к Мише-маленькому, подала руку, улыбнулась, и вдруг стало ясно, что она еще не старая — от силы тридцать — тридцать пять лет. «Да ведь это жена…» — сообразил Васильев.
— Зовите меня Надей…
И вдруг Васильеву показалось, что она очень похожа на его мать, хотя внешнего сходства не было никакого. Чем же? Ранними морщинами? Тоской в уголках глаз? Или добротой, проступающей в ее сдержанной материнской улыбке?
Ужинать Михаил наотрез отказался, сославшись на то, что только-только съел пирожки, купленные на Каланчевке у торговки. Он придумал первую попавшуюся причину, потому что никак не мог отрешиться от мысли: если он примет приглашение, кто-то из детишек останется голодным.
— Да вы хоть в дом зайдите, — настаивала Надя. Он был голоден, а из теплушки соблазнительно попахивало вареным картофелем и укропом. В этот вечер Михаил не засиделся у Булгаковых. Когда недолгий ужин закончился, он, убедившись, что их никто не видит, вынул спрятанную под рубашкой брошюру.
— Это я уже прочитал рабочим. Скажите товарищу Леониду, пусть принесет другую.
— А Леонид больше не придет, — тихо сказал Булгаков.
— Почему? — удивился Васильев.
— Арестовали его… Так что не будет у нас пока больше кружка…
Слова эти, сказанные просто и обыденно, потрясли Михаила-маленького.
— Как это — арестовали? За что?
— За то самое… За книжицы, которые он читает рабочим. Его на другом заводе накрыли вместе с кружком. Всех забрали…
— Значит, и у нас такое могло случиться?
— Могло, конечно. Так что… как тебе сказать… Может, оставим это занятие?
— То есть как — оставим? Разве нам другого руководителя не дадут?
— Кто же тебе его даст?
— А вы?
— Ну, это для меня многовато… Не по Сеньке шапка. Вот если б ты…
— Я? — удивился Михаил. — Мне ведь еще самому многое понять нужно.
— Вот давай вместе разбираться. Сначала прочтешь, а потом сообща и подумаем… А? Иль, может, забоишься?
Михаил не обиделся на Булгакова за это слово — «забоишься». Уж слишком неожиданным было само предложение.
— Я должен поразмыслить, подготовиться… Это ведь очень серьезно… И потом — где брать литературу?
— Ну что ж, ответ мне по душе. Думай. А про книжки не твоя забота: у меня их брать будешь. Ты нам вот эту разъясни получше.
Михаил прочитал название: «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?»
— Хорошо. Я попробую.
Эта книга потрясла Михаила не только содержанием, но и самим фактом своего существования. Значит, есть в России люди, которым близка и дорога судьба народа того самого рабочего класса, к которому теперь причислял и себя.
Но занятия кружка в очередную среду Васильев не провел: он объяснил Булгакову, что не готов, что ему самому нужно многое прочитать, понять, и просил принести еще «таких» книг.
Булгаков ждал, не торопил парня. И вот однажды Васильев сказал ему:
— В следующую среду я, пожалуй, смогу… Михаил-большой внимательно, точно впервые, посмотрел на студента и едва заметно улыбнулся.
— Попробуем, — сказал он.
Васильев не рассчитывал на то, что придет много народу: об аресте товарища Леонида рабочие уже знали. Одни могли не прийти из осторожности, другие — из чувства недоверия: что может рассказать им этот малец…
Но, к удивлению своему, Михаил увидел, что людей собралось достаточно.
— Вот передо мной лежит книга, — начал Михаил, — и мне предстоит подробно рассказать вам о ней. Но прежде позвольте прочитать одно стихотворение. Называется оно «Железная дорога», и написал его русский поэт Николай Алексеевич Некрасов.
Михаил уже давно решил, что именно с этого начнет свои занятия — и потому, что по содержанию оно подходит, и потому, что название у него такое близкое именно для этих людей, работающих и даже живущих на железной дороге. Он понимал, что Некрасова знают многие, что народ поет его песни. Но ведь когда он сам перечитывал заново это стихотворение, появились же у него мысли, которые прежде не возникали. Ведь перекликались с «Манифестом» слова о народе: «Вынесет все — и широкую, ясную, грудью дорогу проложит себе…»