«Труп опознали по отпечаткам пальцев левой руки. Убитый неоднократно имел дело с полицией разных стран. В теле, найденном в музее возле места, откуда был похищен ценный экспонат, опознали криминального авторитета из Гонконга, лидера одной из групп триад, известного по кличке Вестник Смерти. В последнее время один из лидеров китайской мафии (хоть и европеец по происхождению) проживал в Нью-Йорке, в так называемом «китайском квартале».
Тайна черной кошки
Третий день густой туман стоял над рисовым полем. Спустившись с гор, оседал на стенах и крышах хижин блестящими капельками воды. Воздух был непрозрачен, и казалось, что рисовое поле, протянувшееся до самого горизонта, накрыло тяжелое белое полотно. С гор туман спускался не часто, но, когда так происходило, в маленькой деревушке начиналось большое бедствие, оставляя крестьян без работы на несколько дней.
Усевшись поудобнее на новой циновке, Чанг Лу смотрел, как потрескивало в очаге пламя. В медном котле закипала вода. Чанг Лу давным-давно приготовил блюдо с сушенной рыбой (вместе с неизменной горстью прошлогоднего риса это составляло его скудный ужин) и поставил рядом с циновкой (так, чтобы, когда вода закипит, оно было под рукой). В фиолетовых сумерках (пришедших с гор вместе с туманом и окутавших даже крышу и окна) обыкновенное глиняное блюдо казалось чем-то загадочным и очень красивым — так, словно был на нем не убогий крестьянский ужин, а самые дорогие яства из императорского дворца. Впрочем, Чанг Лу не был беден и мог позволить себе гораздо больше, чем рис с рыбой, но после смерти жены многое навсегда потеряло смысл — в том числе и еда. Те, кто знали Чанг Лу еще несколько лет назад, поражались происшедшей в нем перемене. А все остальные обитатели рисового поселка не могли взять в толк, почему красивый и зажиточный тридцатилетний крестьянин живет в полном одиночестве и к тому же как последний бедняк. Многие женщины и девицы на выданье замедляли шаг, проходя мимо хижины на самом краю поселка (на крыше которой все еще сохранился дорогой и прочный бамбук), и в разгар сельских праздников Чанг Лу замечал направленных на него немало кокетливых взглядов — и осторожных, и вызывающе откровенных. Но все было очень просто — после смерти жены жизнь, изменив направление, оставила его равнодушным… не только к женским взглядам, но и ко всему, что происходит вокруг. Жена Чанг Лу погибла около года назад, сорвавшись со скалы в бездонную горную пропасть. Детей у них не было, и, похоронив жену, Чанг Лу остался совершенно один. Так же, как и в прошлом, он продолжал работать на своем рисовом поле к зависти всех соседей собирая немалый урожай. Раньше, некоторое время спустя, он не мог видеть без боли женские лица, и поэтому прятался внутри четырех стен — сутками напролет, дожидаясь наступления темноты. Но потом это прошло, уступив место испепеляющему все равнодушию, только женские лица расплывались в его глазах в сплошное белое пятно, и абсолютно все были одинаковы — как рисовые лепешки.
Пламя в очаге гудело успокаивающе и ровно. Сгустившиеся сумерки наполняли умиротворением душу. Потемнев, белое полотно тумана загустело и стало совсем как стоячая вода в горном пруде, где отражаются только звезды и криптомерии, и где беззвучным становится даже воздух. Хижина Чанг Лу находилась на самом краю поселка, возле подножия фиолетовых гор, и каждое утро, просыпаясь, Чанг Лу видел закутанные облаками черные вершины, теряющиеся в голубой глубине, но все равно бывшие рядом — сквозь прорези окон. Это место за поселком выбрал прадед, а затем построил дом и отец. От отца Чанг Лу унаследовал дом и большое (больше, чем у многих жителей деревни) рисовое поле. С детства Чанг Лу помогал работать в поле отцу, а, после женитьбы сына отец отошел на покой, оставив Чанг Лу и дом, и поле в наследство. Завершив свою работу, отец прожил совсем недолго — всего пару месяцев. Будучи единственным сыном, Чанг Лу стал хозяйничать на своей земле.
С приходом жены в доме появились новые вещи, а после ее смерти Чанг Лу больше не приносил в дом ничего. Только рисовое поле вносило некоторое разнообразие в пустоту сузившейся до неузнаваемости жизни. Но даже работать на поле было нельзя, когда белый густой туман надолго спускался с гор. Три дня Чанг Лу не выходил из дома, видя через окно, как стелятся по земле белые хлопья. И горько думал о том, что туман может уничтожить едва взошедшие свежие побеги, и что тогда будет с деревней, для которой (как и для множества китайских деревень) единственным кормильцем был рис?
Что ж, все проходит, все быстро скользит — как стелется по воде туман, и, прислушиваясь к мирному гудению очага, Чанг Лу почувствовал, как становятся тяжелыми его веки. Внезапно легкий шорох, совсем не похожий на треск огня, заставил поднять голову и очнуться от напавшего оцепенения. В дальнем углу комнаты, куда почти не попадало тусклое пламя масляного светильника, был подозрительный шелест и шорох, и слышалась какая-то возня. Чанг Лу не держал в доме животных, но безошибочно определил посетивших его убежище незваных гостей — мыши. Ну, конечно же, эти наглые и вредные твари, которые не боятся ни тумана, ни самого Чанг Лу, ни огня. Удобная поза на совсем новой циновке способствовала размеренному, уютному созерцанию, состоянию покоя и расслабленности — всего того, что Чанг Лу очень любил и больше всего ждал. Приятное спокойствие тела и духа — что может быть лучше в спустившихся с гор фиолетовых сумерках, когда так приятно разливается тепло от зажженного пламени очага. Вздохнув, Чанг Лу закрыл глаза и опустил голову, надеясь, что спокойствие духа восторжествует над плотью… но не тут-то было! Из угла только усиливался шелест и внезапно послышался какой-то уж очень наглый писк. Сначала — писк, потом — торжествующий хруст. Вздрогнув, Чанг Лу понял, что пушистые твари добрались до мешка с рисом. Там, в углу, находился мешок, где еще оставался прошлогодний рис (более свежие запасы Чанг Лу хранил в другой комнате, сверху на стене, в специальном шкафу, куда не смогла бы добраться ни одна наглая тварь). Правда, в том мешке рису оставалось совсем мало, но это был его рис, и он мог бы есть его еще дня два! Моментально забыв об умиротворяющем спокойствии тела и духа, Чанг Лу схватил первое, что попалось под руку. А попалась под руку фарфоровая подушка, лежащая на циновке позади него. Не думая, что фарфоровая подушка в общим-то дорогая вещь и что в целом поселке найдется не так много людей, которые имеют в своем доме такую подушку, Чанг Лу размахнулся и запустил в угол изо всех сил. Одновременно с грохотом раздался оглушительный писк, а затем — все смолкло. Вздохнув (все равно покой уже был нарушен таким неподобающим образом), Чанг Лу поднялся с циновки, взял в руки масленый светильник и пошел к углу. Скоро все было хорошо видно. Из разорванного мешка высыпался на пол рис. А в груде фарфоровых осколков лежало окровавленное тельце мыши. Осторожно, чтоб не порезаться, Чанг Лу сгреб в груду вместе с мышью осколки и выбросил мусор в окно. Затем поставил светильник на место и снова опустился на циновку.
Вместо сумерек теперь была темнота, все так же в очаге гудело пламя и даже начала закипать вода, но в душе Чанг Лу больше не было ни умиротворения, ни покоя.
Мелодичные колокольчики храма созывали верующих к вечерней молитве. Звук совсем не был резким — мягкий перезвон, нарушивший тишину, но Чанг Лу почему-то вздрогнул, как от удара плетью. Это было необъяснимо — звук раздавался каждый день в такой самый час, но это был первый день, когда звук молитвенных колокольчиков колеса Чанг Лу воспринял по новому. Возле пагоды, вырубленное из обычной сосны, было колесо, с которого давным-давно слезла краска — от туманов и непогод, и от обилия несложных крестьянских грехов, все равно требующих немедленного прощения. В ясные дни несколько старых монахов в шафрановых с алым одеждах совершали свои круги во имя вечного прощения и перехода, совершая тот самый круговорот, который был угоден самому Будде. Во имя прощения всех и вся — один, еще один, снова — еще один круг, и колокольчики, мелодичные, искренние, отпугивали мешающих молитве демонов. Будучи простым потомственным крестьянином, Чанг Лу не вдавался в подробности и ничего не знал о традиционном ритуале буддистской молитвы. Он просто воспринимал, как должное, что возле пагоды находился увешанный колокольчиками круг, вдоль которого, вращая деревянную ось, ходили монахи, совершая прощающие все грехи молитву. В его сознании это было незыблемо — точно так же, как поминальные палочки курильницы (шесть ступеней перехода в иной мир, шесть штук), которые лама зажигал у одра покойных… «Ты уходишь от бренного тела…» «Не бойся поджидающих тебя демонов… я зажигаю третью палочку, что означает третью ступень перехода в иной мир… постепенно ты освобождаешься от всего бренного и переходишь в мир высшей реальности… твоя душа свободна и легка… твоя душа подобна пламени свечи на ветру…» Сизый сладковатый дым поднимался к потолку и заострившиеся черты ушедшего человека становились прекрасными, выступали из темноты, и горе казалось таким близким, таким реальным, вызывая жуткую боль… От остроты впечатлений и мыслей, внезапно пришедших в мир с успокаивающей мудростью древней буддийской молитвы. В тот день, когда, провожая в потусторонний мир его жену, Лама зажигал благовония для поминальной молитвы, Чанг Лу думал, что больше никогда не сможет сойти в храм, если эту страшную картину, вызывающую только боль и отчаяния, мог допустить Будда.
Но постепенно острое ощущение боли прошло, и каждый вечер Чанг Лу прислушивался к мелодичному звучанию колокольчиков храма, собирающих верующих на традиционную вечернюю молитву.
В тот же вечер все было не так. Отгоняя тягостные воспоминания, Чанг Лу поразился тому, как быстро сумела вернуться боль из-за такого незначительного события. Что, собственно, произошло? Просто его вечернее созерцание было нарушено — неожиданно и необычно. Чанг Л поразился этой неожиданной легкости, с которой неприятные события так быстро выбили его из колеи. Что стоит этот мир и все его достижения спокойного человеческого духа, если стоит только появиться мыши в углу, как все умиротворение с легкостью весеннего ветра летит прочь? Как же тогда незыблемое созерцание с высоты, которому учит Будда? Что же тогда истина? Движение или вечный покой? Две противоположности, из которых одна вечно нарушает другую? К чему же тогда стремится, если эти истины тянут в разные стороны, уничтожая не только друг друга, но и вообще все? Разве можно отречься от текущего мимо движения, методично взращивая в своей душе вечное состояние буддовости духа? Это были слишком сложные вопросы для Чанг Лу. Вопросы, на которые он никогда не смог бы ответить.