– Да потому, – сказал я и махнул в сторону дома. – Как все вкусно, мама! Давайте вместе встречать Новый год, папа! – передразнил я его.
– Ты что-то запутался, – ответил он. Долго молчал, а потом сказал: – У мамы всегда все вкусно. И да, я правда хочу встречать Новый год с вами, – и он рассмеялся. Громко рассмеялся. Я обиделся.
– Но меня к тебе не пускают, никогда про тебя не говорят, а если и говорят, то ничего хорошего. Скажешь, ты этого не замечаешь?
– Замечаю, конечно. По-твоему, я совсем тупой? Но это не значит, что я их не люблю или они меня не любят. Не значит, что я не люблю бывать у них – не каждый день, конечно, но время от времени. Они же мои родители, я, в конце концов, с ними восемнадцать лет прожил. Я понимаю, что ты имеешь в виду, но мне хочется, чтобы и ты меня понял.
Он вздохнул и продолжал:
– Жить с ними я не могу. Больше не могу. Но пока мы жили вместе, было совсем неплохо. Может, тебе это странно, но так и есть.
И он сказал, что понимает страхи родителей, и рассказал про времена, когда они жили вместе, и про семейные секреты, и еще много про что.
Я сидел как завороженный: мне открылся новый человек, Эсекьель, мой брат. Со стороны это может показаться нелепым, но для меня это было именно открытие. К тому же мы обсуждали такие вещи из жизни нашей семьи, про которые я и думать раньше не смел. Когда Эсекьель умер, я тысячу раз перебирал в памяти все, что произошло с тех пор, как отправился к нему домой за объяснениями, и до нашей последней встречи. И теперь понимаю, что на самом деле мы тогда говорили в основном о чем-то очень простом, что и обсуждать-то незачем. Но передо мной словно засияла истина. Как будто я впервые осмыслил мир. Так я переживал наши разговоры – и в то воскресенье тоже, пока не пришел Мариано.
Мы впервые должны были провести каникулы порознь. И не знали, что так будет и впредь.
Думаю, моя радость от встречи с Эсекьелем и возбужденность Мариано от предстоящих каникул вместе создали какую-то странную обстановку.
Мы поставили Dire Straits и уселись на полу у меня в комнате, привалившись спинами к кровати. Весь вечер разговаривали, разоткровенничались как никогда раньше.
Он рассказывал про свою семью, про сестру. Я рассказывал про свою семью и про то, как мы поговорили с Эсекьелем. Много смеялись – никогда нам не было так весело вместе.
Солнце садилось, комнату заливал оранжевый свет, диск доиграл. Мы помолчали, а потом Мариано признался, что влюблен в Марию Эухению, с которой мы еще в детский сад ходили. Я и не подозревал, что он может влюбиться – в Марию Эухению или в кого-то еще.
Мариано был страшно рад, потому что она тоже ехала в Пунта-дель-Эсте, и там он собирался признаться ей в любви. Думаю, из-за того, что он мне открылся, и из-за недавнего разговора с Эсекьелем я и решился рассказать ему, хотя раньше сам себе поклялся не рассказывать никому.
– Я выяснил, почему родители сердятся на Эсекьеля.
Мариано заинтригованно посмотрел на меня.
– Потому что у него СПИД.
Мариано промолчал, ничего не спросил. Я тоже молчал.
– Ты, наверное, с ним больше не увидишься, – наконец тихо проговорил он.
– Увижусь, конечно. Он же мой брат.
Мариано скривился и покраснел.
– Да ладно, не дури. Он тебе все равно что не брат – много лет ты на него чихать хотел. Не встречайся с ним больше. Ты что, не понимаешь, что можешь заразиться?
– Сам не дури. Не могу я от него заразиться.
Вид у Мариано был возмущенный.
– Поздно уже, – сказал он и ушел.
Волшебство рассеялось. Больше он не возвращался.
21
За пару дней до Рождества мы уехали за город.
Рождество встретили только с бабушкой и родителями. А на Новый год приехали мои дяди и тети и Эсекьель.
Я очень радовался: когда кругом столько народу, гораздо легче проводить время с Эсекьелем. Теперь у меня не осталось сомнений, мне было с ним хорошо. Я любил оставаться с ним вдвоем.
Четыре дня мы гуляли, катались верхом, сидели под плакучей ивой и болтали.
Как-то вечером я помогал ему варить кофе, а он разбил чашку и порезал руку. Мы оба замерли. Я смотрел на кровь и на чашку, вспоминал Мариано и думал, что, возможно, он не так уж неправ. Эсекьель, кажется, понял, как я испугался, но ничего не сказал.
В тот Новый год мне впервые налили спиртного, бокал шампанского под бой часов.
Я с радостью вспоминаю те дни.
Когда Эсекьель уехал и остались мы с родителями и бабушкой, я принял решение снова его увидеть, хоть пока и не знал как. Зато я точно знал: что бы ни связывало меня с Эсекьелем – тайна, любопытство или что-то еще, – связь эта настоящая, искренняя.
И я должен был сделать так, чтобы она не оборвалась.
22
За оставшееся лето я так ничего и не придумал.
Все решилось само собой в марте.
Мы вернулись домой за неделю до школы, и я первым делом позвонил Мариано. Я хотел узнать, как у него прошли каникулы и что там получилось с Марией Эухенией. Звонил несколько раз, а его все не было дома. И сам он не перезванивал. Я не мог понять, в чем дело. Обычно мы созванивались после школы каждый день – редко когда забывали. А тут не виделись три месяца, и он мне не отвечал.
Я все удивлялся, но потом мама попросила меня помочь ей привести в порядок дом и особенно ее обожаемый сад, который после долгого отсутствия совсем зарос, и я подумал, что Мариано, наверное, тоже припахали.
Я не мог дождаться первого дня занятий – мне столько всего нужно было рассказать Мариано.
Я пришел в школу очень рано и стал ждать его у дверей. Издалека увидел, как он идет за руку с Марией Эухенией, и обрадовался за него. Он холодно и равнодушно бросил мне: «Привет», прошел мимо, не глядя на меня, и сел за парту с Марией Эухенией.
Наши одноклассники очень удивились: раньше мы всегда садились вместе, а теперь я сидел один, за три ряда от Мариано. На переменах он держался подальше от меня. Я ничего не мог понять. А потом сообразил, что он меня так «наказывает».
За то, что я брат спидозного.
Дома я заперся у себя в комнате и проплакал весь вечер. Я впервые столкнулся с нетерпимостью – но до смерти Эсекьеля мне предстояло столкнуться с ней еще не раз.
Я не понимал, почему Мариано так себя ведет, и не решался вызвать его на разговор. На тренировках по регби и на физкультуре он старался меня не касаться. Мне было невыносимо думать, что он так и будет меня игнорировать весь год, а потом и всю среднюю школу (с детского сада мы учились вместе и вместе должны были пойти в среднюю школу – ту же, где до нас учились наши родители, входившие теперь в ассоциацию выпускников).
Мариано был моим единственным другом, сколько я себя помнил. Я всем с ним делился, а он всем делился со мной. Я не понимал, почему он от меня отвернулся. И мне было одиноко.
Ужасно одиноко.
Первые недели школы показались мне целой вечностью, тоскливо становилось при мысли, что опять нужно будет сидеть одному и не подходить к Мариано на переменах. Дома спрашивали, почему Мариано больше не бывает у нас, я что-то плел про Марию Эухению.
К началу апреля я немного оправился, нарастил панцирь, делал вид, что мне все равно. Одноклассники спрашивали у нас, что случилось, и мы не сговариваясь ответили – поссорились. Зная, как на Мариано повлияла болезнь Эсекьеля, я оценил, что он отдал должное нашей прежней дружбе и не разболтал истинной причины ее конца.
Со временем я понял, что никакой услуги он мне этим не оказал, что мне не за что его благодарить, что в болезни Эсекьеля нет ничего стыдного. Но в том возрасте и в том щемящем одиночестве я бы не выдержал, если бы Мариано всем рассказал.
Благодаря всему этому я принял правильное решение, самое взрослое решение в своей жизни. Сменить школу.
Я сказал, что хочу перевестись в Буэносайресскую национальную – единственную школу, которая устроила бы моих родителей, кроме старой.
Уговорить отца было непросто, но его отец окончил Национальную с золотой медалью, и это была как бы составляющая нашего семейного престижа. Я несколько недель умолял отца, приводил разные доводы и в конце концов добился своего. Мы стали искать лучшие курсы для подготовки к поступлению.
Отец предупредил, что это дело серьезное, многое поставлено на карту, заниматься придется усердно, мне нужно будет бросить регби (я был совсем не против не встречаться больше с Мариано на тренировках), а он, отец, «ни под каким видом» не потерпит моего провала.
Мы нашли лучшие курсы, самые дорогие (для отца «лучшие» и «дорогие» были синонимами), и я записался.
Курсы были в пяти минутах от квартиры Эсекьеля.
23
Когда Эсекьель умер, я обнаружил, что печаль – это мое. Возможно, я к ней склонен от природы.
Я начал носить черное, читать проклятых поэтов. Каждый день декламировал стихотворение Рембо, в котором говорится: «Наконец есть кто-то, кто гонит вас прочь, когда вас мучают голод и жажда»[3].
Мои одноклассники тоже часто выглядели печальными. Возможно, подростковый период сам по себе – печальное время. Нам больно от того, что мы оставляем позади детство и превращаемся (хотя на самом деле еще не превращаемся) в мужчин и женщин. В общем, не знаю.
Знаю только, что их печаль приходила и уходила, а моя была будто пришита ко мне. Словно вековой груз на спине.
На тусовках они смеялись, дурачились, а я стоял в углу потерянный, словно не умел веселиться. Не умел хорошо проводить время.
Печаль.
24
В мае я начал ходить на подготовительные курсы. Занятия были по понедельникам, средам и пятницам. Я окончательно ушел с регби, стал ездить один в транспорте, у меня появилось больше времени наедине с собой.
Родители, особенно отец, все время читали мне нотации. С одной стороны, они уже спали и видели, как я триумфально заканчиваю Национальную, хотя я еще даже не поступил, а с другой, их совсем не радовала моя новая свобода – они боялись, что я начну шляться по улицам. Сначала они собирались встречать меня после курсов, но у мамы был очередной ее кружок, на сей раз – роспись по дереву, а у отца это каждый раз отнимало бы два (священных) часа от работы. В конце концов они смирились и разрешили мне добираться самому.