Я хотел как можно дальше уезжать из Сан-Исидро, чтобы никогда не сталкиваться с Мариано, который будет смотреть сквозь меня.
Курсы стали для меня настоящим открытием – первым из множества поджидавших меня открытий. Я был просто счастлив, что оказался в окружении стольких моих ровесников из самых разных районов и социальных слоев. У нас, в общем-то, не хватало времени на разговоры, занятия были трудные, и, хоть я всегда любил учиться и успевал, общаться было некогда. Но я все равно радовался, что кругом одни незнакомцы.
Если вдуматься, это был просто страх перед разочарованием после того, что произошло у меня с Мариано. Я ни с кем не подружился не из-за отсутствия времени, а из-за страха.
Двадцать первого июля, в середине зимы, у Эсекьеля случилось первое серьезное ухудшение.
У него началось воспаление легких, состояние было тяжелое. Он десять дней пролежал в больнице, потом его отпустили, прописав зидовудин.
К тому времени Эсекьель два года проработал в студии графического дизайна. Когда он попал в больницу, на работе узнали про его болезнь и уволили его. Сослались на сокращение бюджета, Эсекьель не поверил. После истории с Мариано я тоже не поверил.
Через несколько дней после того, как Эсекьеля выписали из больницы, к отцу пришла бабушка. Она хотела, чтобы тот взял Эсекьеля к себе в офис. Отец ответил, что Эсекьелю необязательно работать, он может забыть прежние обиды и возвратиться домой, да и вообще это нормально, что он остался без работы, отец сам как работодатель не пошел бы на риск и не нанял бы человека, больного СПИДом, надо же и о других думать.
25
Когда Эсекьель стал принимать зидовудин, ему пришлось начать лучше питаться и придумать себе физическую нагрузку, чтобы смягчить побочные эффекты от лекарства.
Каждый день он подолгу гулял с Сачей, и по понедельникам, средам и пятницам они догуливали до моих курсов.
В первый раз, когда я увидел, как он ждет меня в дверях, у меня задрожали коленки. В больницу к нему меня не пускали, мы целых три месяца не встречались, хотя я знал, как у него дела, – развил в себе шестое чувство и всегда угадывал, если родители перешептывались об Эсекьеле. К тому же бабушка – всегда только бабушка – рассказывала мне новости. Я чувствовал себя виноватым, что не навещал его.
– Мне не разрешали к тебе прийти, – выпалил я, даже не поздоровавшись.
Эсекьель улыбнулся потухшей улыбкой. Он весь был какой-то потухший, хотя раньше от него исходил свет. Ему было страшно – но это я понял гораздо позже.
– Я знаю, не переживай. Бабушка всегда передает от тебя привет. Ты не против, что я пришел тебя встретить?
Я ответил – нет, конечно. В тот вечер и много вечеров потом мы просто молча шли до автобусной остановки, а в ногах у нас вился Сача.
Через неделю Сача уже радостно напрыгивал на меня, стоило мне появиться. Что обеспечило мне симпатию многих товарищей по курсам.
Сача служил нам главной темой. Я не отваживался спросить Эсекьеля про болезнь и про его питание, так что интересовался питанием Сачи. Эсекьель рассказывал, чем он его кормит, как о нем заботится, какие книги по уходу за собаками читает. Он относился к своей ответственности за Сачу очень серьезно, кучу всего знал про северных собак, их историю, их привычки и отличия от собак европейских пород.
К слову об отличиях, однажды он сказал мне:
– Я своего пса люблю еще и из-за глаз. С тех пор как я заболел, люди смотрят на меня очень по-разному. У одних в глазах я вижу страх, у других – нетерпимость. У бабушки – жалость. У папы – гнев и стыд. У мамы – страх и упрек. У тебя – любопытство, как будто я для тебя тайна, если только ты не считаешь, что наши встречи никак не связаны с моей болезнью. Единственные глаза, которые смотрят на меня как обычно, единственные глаза, в которых я вижу себя как есть, все равно – больного или здорового, – это глаза моего пса. Глаза Сачи.
26
Перед тем как его в последний раз положили в больницу, Эсекьель попросил меня заботиться о Саче. Я привез его к нам и старался, чтобы ему было не хуже, чем у Эсекьеля, водил гулять каждый день. Но все мы тогда очень нервничали, Сача в том числе. Он попортил кое-какие мамины посадки, и в конце концов его отправили к бабушке. Я просил, плакал, умолял – все было напрасно. Эсекьель еще не умер, а мне уже запретили исполнить его последнюю волю.
Мы все сговорились, что не выдадим Эсекьелю правды. Он каждый раз спрашивал про Сачу, и мы отвечали, что с ним все хорошо. Он успокаивался, а вот моя совесть успокоиться не могла, я ведь врал умирающему брату.
27
Наши прогулки после курсов становились все дольше и дольше, я все позже и позже приходил домой, но никто, кажется, не возражал.
После того как закончился учебный год, я стал иногда заходить в гости к Эсекьелю в конце прогулки. Я не был у него с тех пор, как приходил за объяснениями, а в тот раз осмотреться толком не успел.
Теперь я обнаружил, что у него есть целая библиотека книг по графическому дизайну и фотографии и еще множество романов. Больше всего Эсекьель любил научную фантастику и фэнтези. Он дал мне почитать «Властелина колец» и обещал дать все другие книжки, которые я захочу.
Когда я спросил, зачем ему столько книг по фотографии, выяснилось, что он любит снимать.
Продолжая осматривать дом, я увидел возле его кровати виолончель.
– С каких пор ты играешь на виолончели? – удивился я.
– Купил четыре года назад. Проучился год и бросил. В прошлом году опять начал.
В прошлом году? Как-то странно: узнать, что у тебя СПИД, и начать снова играть на виолончели.
Он посмотрел на меня и улыбнулся.
– Послушай, единственное, что мы точно знаем про нашу жизнь, – это что мы все умрем. А единственное, что мы знаем неточно, – когда умрем. Я понял, что неточное важнее точного, и решил не умирать, пока не сыграю первую сюиту Баха соль мажор.
И он засмеялся.
Я сунул «Властелина колец» в рюкзак, попросил Эсекьеля пошуметь, чтобы родители думали, будто я звоню из уличного телефона-автомата, и наврал, что заходил к товарищу по курсам взять материалы, которые они прошли, пока я ездил с классом в поход в честь окончания учебного года. Эсекьель очень веселился и готов был поспорить, что предки мне не поверят, а если и поверят, то это не поможет. Он оказался прав.
На остановке я сказал ему, странно, что я ничего не знал про его увлечение фотографией и игру на виолончели.
– А человек никогда и не может до конца узнать другого человека, – ответил Эсекьель, – даже самого близкого – отца, мать, брата, сестру, мужа, жену. У каждого есть что-то, что остается в темноте и другим не видно. Мысли, чувства, поступки, что угодно. Всегда есть место, куда мы никого не пускаем. Я думаю, как раз поэтому нам и интересно общаться с другими: ты знаешь, что, как бы ни старался, целиком человека не узнаешь.
28
Дома меня встретили грандиозной нотацией. Да кем я себя возомнил, чтобы разгуливать без разрешения по гостям, как мне это вообще в голову пришло, и прочие фразочки из репертуара любых родителей.
Мне впервые было все равно, что меня ругают. Может, я вырос и выработал иммунитет к таким вещам, не знаю. Я знал только одно: мне хорошо с братом, и на этот раз я не позволю лишить себя удовольствия бывать с ним.
Я готов был врать и изворачиваться с расписанием, лишь бы видеться с Эсекьелем, чего бы это ни стоило.
Думаю, тогда я в первый и единственный раз в жизни по-настоящему взбунтовался.
Я погрузился во «Властелина колец». Там было больше пятисот страниц, но я прочел их за неделю. Мне впервые попалась такая длинная книга, и это оказалась только первая часть. Потом Эсекьель дал мне вторую и третью, и их я тоже проглотил.
Эсекьель отлично разбирался в книгах и отлично умел их советовать.
– Неважно, понимаешь ты, что написано, или нет. Если тебе нравится, просто следуй за словами, слушай их, как музыку, – говорил он.
В книгах, которые он мне давал, я старался уловить его след, понять, почему они ему понравились. Я столько раз разочаровывался в людях, подсовывавших мне плохие книжки. Всегда первым делом ищу следы того, через кого книга ко мне попала.
Книги всю жизнь были очень важны для меня, и теперь, когда я делил их с Эсекьелем, у наших отношений появился новый смысл.
Однажды вечером в субботу я читал «Волшебника Земноморья» – ее мне тоже одолжил Эсекьель. Я хорошо помню, потому что выписал оттуда фразу – в те времена я любил записывать цитаты из книг. Фраза была такая: «Чтобы услышать, нужно замолчать». Не знаю, почему она мне так понравилась. Я и сейчас храню блокнот, где она записана моим тогдашним неверным почерком.
Не постучавшись, вошел отец.
– Ты в последнее время всё читаешь. Давно в шахматы не играли, – сказал он без всякого упрека. Просто по-другому не умел приглашать.
Мы спустились в кабинет. Пока он расставлял фигуры, я спросил:
– У тебя есть первая сюита Баха для виолончели?
Он удивленно уставился на меня.
– Я знал, что когда-нибудь ты полюбишь хорошую музыку, – проговорил он, сделав упор на слове «хорошую». У него есть несколько разных исполнений, с гордостью продолжал он, я могу выбрать, какое хочу, а он может мне рассказать, чем они отличаются, пока мы будем слушать. Он никак не мог остановиться. Так и фонтанировал эрудицией.
– Поставь какое тебе самому нравится. И ничего не говори, – прервал я его. – Чтобы услышать, нужно замолчать.
29
В ноябре Эсекьель пришел встречать меня в последний раз. Я заканчивал курсы, а значит, конец наступал и нашим прогулкам.
Мы говорили про книги и писателей. Я гордился, что у нас с братом есть общие темы.
Клара, моя продавщица, порекомендовала мне пару книг для Эсекьеля, и они произвели на него впечатление (еще один пункт в длинном списке моих благодарностей Кларе).