Конечно же, на Клеменс он тоже злится.
– Она ко всему этому, – Теодор обводит неопределенным жестом пространство лавки, – причастна не меньше. Она, пожалуй, имеет прямое отношение к… покушению. На меня.
– Да, а еще она тебе немного приврала, и это бесит тебя до желудочных колик, – отрезает Бен. Он поднимает взгляд к другу и вздыхает. – Ты ведешь себя неадекватно.
Теодора бесит не вранье девицы. Его бесит мальчишка, разгуливающий по городу в этот самый момент, пока он сидит, запертый в четырех стенах, и сдерживает стоны от неприятной боли в ребрах. Этого мелкого паршивца должна хотя бы совесть мучить! Но Теодор уверен, что существование Палмера нынче ничто не омрачает, и это злит куда сильнее.
– Я советую тебе успокоиться, – говорит Бен.
– Я советую тебе заткнуться, – огрызается Теодор. Бен снова вздыхает.
В царство антиквариата льется дневной яркий свет сквозь недавно вымытые окна. Атлас подозревает, что после тщательного мытья полов щепетильный Бенджамин заодно навел порядок на витринах лавки. И, возможно, ему помогала не одна пара рук, потому что теперь, спускаясь в зал магазина, Теодор то и дело натыкается на забытые мелочи, принадлежащие явно не другу: заколку для волос, шпильку, губную помаду.
Солнце приятно греет, в воздухе пахнет созревшим летом. Над гаванью парят чайки, а вдоль берега прогуливаются парочки разных возрастов, и их с каждым днем становится все больше. Предчувствие наплыва туристов только ухудшает и без того отвратительное настроение Теодора.
Он раздумывает над тем, чтобы дотащиться хотя бы до Камбэлтаун-уэй и заказать в баре на побережье пару стопок чего-нибудь горячительного, и уже собирается ускользнуть из-под надзора строгого Бенджамина, когда часы бьют восемь вечера.
Именно в это время в лавке появляется Клеменс, как ворона Морриган, прямо из вечерних сумерек.
– Нам надо поговорить, – с порога заявляет она, бросая сумку в приглянувшееся ей кресло. Теодор мысленно клянет ее на чем свет стоит.
– Нам не о чем разговаривать, особенно сейчас, – шипит он на девушку и дергает головой в сторону двери. Теодор почти слышит, как наверху Бен расхаживает между диваном и журнальным столиком, дочитывая утреннюю газету. Заинтересовавшая его статья вот-вот подойдет к концу, и Паттерсон решит обсудить ее с другом.
Атласу лучше убраться из лавки до этого момента, если он мечтает попасть в бар.
– Нет, стой! – чересчур громко говорит Клеменс. – Я знаю, ты на меня злишься, но речь сейчас не об этом. Бен сказал, ты хочешь отыскать Шона.
О, святые угодники, почему она заявляется всегда так не вовремя?
– Бен – болтун, – отрезает Теодор. – А теперь отойди-ка в сторону, мне надо свалить отсюда как можно скорее.
– Теодор! – в голос восклицает гостья.
– Клеменс! – издевательски вторит он ей.
– Что у вас там стряслось?
Бен стучит пятками, спускаясь по лестнице на первый этаж, и Теодор, слыша его шаги, окончательно теряет веру в карму: судьба должна была наградить его хотя бы глотком спиртного вдали от неусыпного Паттерсона с его перевязками и наглейшей девицы, которая ему на голову свалилась определенно за все грехи. Теперь вместо вечера в баре ему предстоит вот это – дочь смотрителя галереи, уверенная, что ее слова могут образумить Атласа, и кандидат биологических наук.
– Что ты собираешься делать? – спрашивает Клеменс. – У тебя даже плана нет.
– Есть.
Выбраться из антикварной клетки и завалиться в ближайший бар, чтобы утопить все мысли в виски.
– Я найду этого мальчишку, притащу сюда, запру в подвале, – повторяет Теодор, – а после вытрясу из него все, что тот знает.
Клеменс вздыхает, хотя на самом деле ей хочется заломить руки в отчаянном жесте – видно невооруженным глазом. Неприятный ярко-желтый свет уличных фонарей делает кожу ее лица болезненной, почти зеленой, а волосы высветляет до рыжины.
– Теодор, так нельзя! Ты не можешь похищать людей средь бела дня, это…
– Что? Жестоко, по-твоему?
– Незаконно!
Он даже не думал всерьез следовать озвученному плану – по крайней мере не всем его пунктам. Вытрясти из беглого преступника всю правду можно и без похищения, но, видя, как сильно это тревожит девчонку-лгунью, Теодор удовлетворенно хмыкает.
– Давай-ка проясним ситуацию. Значит, ему можно всадить мне нож под ребра, а мне поймать его и подержать взаперти – нельзя? Продолжаешь защищать его?
Неужели он прав? Клеменс в сговоре с Палмером-Шоном-кем-бы-он-ни-был? Это предположение окончательно его разочаровывает, что, видимо, не ускользает от внимания девушки.
– Я не его соучастница, Теодор, – выдыхает Клеменс. – Я никогда – слышишь ты меня или нет? – никогда не пыталась навредить тебе. Шон обманывал меня точно так же, как и тебя.
– Что же ты тогда так за него радеешь?
Вопрос звучит обиженно, словно его задает капризный ребенок. Теодор с трудом держит лицо, но Клеменс даже в сумраке словно видит его насквозь. Она говорит:
– Я не хочу, чтобы кто-то еще пострадал. Ни ты, ни он – никто. И у него могли быть причины, чтобы…
– Пытаться убить меня? – Теодор фыркает. – Ты всех преступников можешь так оправдать? Джека Потрошителя обделили лаской и заботой, поэтому он убивал невинных проституток – давайте простим его. Теда Банди[2] обманула собственная мать – конечно же, он не виноват в смерти тридцати девушек. Дэвид Чепмен[3] просто хотел прославиться – не наказывать же его за это.
– Теодор!
Возглас Бена разряжает накопившееся напряжение, которое так и не дошло до пика. Теодор переводит дух и, закашлявшись, отворачивается от бледной Клеменс. Она сжимает руки и кусает губы. Чтобы не разреветься? Только слез им сейчас не хватало.
В наступившей тишине, гнетущей всех, Теодор шумно выдыхает и падает в кресло прямо на сумку девушки.
– Успокойся, Клеменс, – устало говорит он. – Я не собираюсь похищать убийцу-неудачника. Но и без наказания не оставлю.
– Обещай, что найдешь его, но не покалечишь! – летит ему в затылок упрямая и наглая – боже, какая наглая – фраза. Девица явно решила, что теперь может помыкать им как вздумается.
– Это за тебя просит твое милосердие или собственная заинтересованность? – спрашивает Теодор, сочась ядом. – Парень тебя использовал, а ты продолжаешь думать, что…
– Обещай.
– Ох, балоров огонь… Хорошо, обещаю. Кинешься вместе со мной на его поиски?
Клеменс облегченно вздыхает за его спиной. Обходит кресло, оказываясь лицом к лицу с Теодором. Неприятный фонарный свет делает ее волосы, собранные в конский хвост, желто-зелеными.
– Тебе придется найти его самостоятельно, Теодор, – говорит девушка и грустно улыбается. – Я уезжаю домой.
#I. Пепел и пыль
В небе собираются тучи, хмурые и низкие, и в них отражается кромка темного леса. Будто небо и земля поменялись местами, и плотные молчаливые деревья теперь вверху, а серые облака – внизу. Душный ветер несет с океана соль и горечь. Или это от слез ему свело горло?
Пыль под ногами Серласа сворачивается в беспокойные клубы и тут же оседает под тяжестью воздуха, и воздух давит ему на плечи, равно как и собственное горе.
Мэйв ждет на берегу, как и говорил Финниан. Видеть ее Серласу совсем не хочется, и он не смотрит в чужое лицо. Ветер спутал ее пушистые волосы, выбившиеся из косы, и растрепал по плечам, обтянутым тонким платьем. Мэйв держит на руках Клементину; девочка спит, прильнув к ее шее.
Она даже не знает, что этой ночью лишилась матери и теперь ее обнимает убийца.
Серлас гонит эти мысли прочь – они не принесут ни добра, ни сил его истерзанному разуму, телу и чувствам. Непрошенные и неправильные, они врываются в его голову вихрем и не контролируются сознанием.
Он останавливается рядом с Мэйв. Смотрит вниз, себе под ноги – сухая желтая трава ластится к его ногам, будто чувствует в нем родню, – и не может поднять глаз. Мэйв тоже молчит.
Небо над их головами стремительно темнеет, сужается и опускается ниже. С первым раскатом грома, предвещающего бурю, Мэйв вздрагивает, и маленькая Клементина ворчит и просыпается.
– Давай, – наконец произносит Серлас. Сиплый голос кажется ему чужим. Он сам еще не знает, что радости и легкости, которые сквозили в его тоне ранее, теперь не услышит никто, даже дочь Нессы.
– Серлас… – шепчет Мэйв, перехватывая девочку повыше. Клементина начинает хныкать и вертеться в ее руках, и Серлас с безразличием подмечает, что даже маленький ребенок может распознать чужие руки. Они ей не нравятся, это не объятья матери.
Несса больше никогда ее не обнимет. Понимает ли это Клементина? Вряд ли.
– Отдай мне ребенка, – говорит он. От равнодушия, что сквозит в его голосе, жестах и всей фигуре, Серлас мог бы ужаснуться еще вчерашним днем. Сегодня же у него попросту нет других чувств. Мэйв тяжело вздыхает и протягивает ему Клементину, завернутую в простыню.
Маленькая рука ребенка тут же привычно цепляется за ремешок от кольца на шее Серласа, выглядывающий из ворота грязной рубахи. Кроме этой рубахи и легких штанов, на Серласе ничего, он все еще стоит на холодеющей земле голыми ногами.
В воздухе пахнет гарью, но этот запах приносит ветром со стороны его прежнего дома. Дым с городской площади здесь, на западном берегу гавани, сменился дымом от пожара. Повернись он, взгляни на то, что осталось от их с Нессой дома, – и глаза не сумели бы распознать в чернеющем пятне с корявыми обугленными краями ни жилища, ни хлева.
Пожар уничтожил все. Ничего не осталось. У него больше нет дома.
– У меня больше нет дома, – повторяет Сер-лас вслух свои мысли, только чтобы вытеснить их из монотонно гудящей головы. Мэйв странно вздыхает.
– Серлас, я…
Он дергается, словно ее слова способны причинять физическую боль, хлестать и оставлять на теле раны. Серлас прижимает к себе Клементину, прячет ее голову от взгляда Мэйв.