– Но Сайомон, старик… – начинает второй.
– Это мой паб, мальцы, – отрезает Сайомон. – И я устанавливаю в нем правила. Мы не гоним людей за пустые слухи. А этому человеку и его ребенку нужна всего ночь покоя.
Они встречаются взглядами – Серлас и Сайомон. Серлас едва заметно кивает.
– Спасибо, – говорит он на выдохе, прежде чем устало прикрыть глаза и опустить голову на скрещенные руки, насколько ему позволяет это сделать перевязь из платка, удерживающая Клементину. – Это дитя никому не причинит вреда. Он совсем младенец.
Словно поняв, что говорят про нее, Клементина просыпается и начинает возиться в неудобном тугом узле. В пабе жарко, застоявшийся спертый воздух мешает дышать как следует, а пары алкоголя витают в нем, как кучевые облака. Девочка часто дышит и подает слабый голос.
Бернард и его брат подозрительно косятся на платок на груди Серласа.
Недоверчивые глупые юнцы. От подобных случаются все беды: излишняя самоуверенность, не подкрепленная умом и сообразительностью, всегда выступает впереди любого разумного довода. Потом из разговоров рождаются слухи, слухи полнятся и обрастают подробностями. Не слухи ли сгубили Нессу?
– Это просто ребенок, – повторяет Серлас, хотя теперь ему кажется, что это говорит голос в его мыслях. Он столько раз пытался убедить горожан Трали в невинности Клементины, столько раз повторял это самому себе, чтобы сделать правдой, даже если с самого ее рождения подозревал другое…
«Пусть это станет истиной, в которую я буду верить и за которой пойду», – думает Серлас.
– Это ребенок, невинный младенец, – говорит он.
Молодые люди доверять ему не спешат. Оба фыркают и одинаково скрещивают на груди руки.
– Будь по-твоему, – отвечает Сайомон. – Ведьмы ли это дитя или простой женщины, его нужно кормить. Давай ребенка сюда, уставший путник. Я найду ему молока.
Серлас мотает головой. Вызовет ли это лишние подозрения хозяина паба и двух вспыльчивых юношей? Серлас надеется только на доброту и понимание Сайомона, раз уж тот был так щедр на милости до этих пор.
– Я сам его покормлю, – говорит он. – Если поделишь пополам кружку, что дал мне, и нальешь в нее молока, а не этого пойла. Что здесь?
– Не вода святая, глупец, – смеется в голос Сайомон. Серлас тянется к кружке, придвигает ее ближе к себе. – Виски там. Пей, гость, раз ко мне в паб пришел среди ночи.
Серлас пил воду жизни[5] только раз, и тот опыт до сих пор отзывается в нем тягучей болью под ребрами. Виски был первым напитком, коснувшимся его губ после пробуждения в туманном лесу. Стоит ли думать о том, чтобы пить его теперь, находясь вдали от всего, что он знал, среди незнакомых людей? С ребенком на руках, которого он выдает за сына, страшась наговоров от жителей Фенита?
Ведьмина дочь представляет опасность, даже если еще дитя. Ведьмин сын для этих людей – никто.
Ах, Серлас, разве ты не знаешь, что колдунов не существует?
– Пей, Серлас из Трали, – подначивает Сайомон. – Тебе выдался трудный путь. А сыну твоему нужен живой отец, а не уставшая кляча.
Серлас кидает последний взор на присмиревших под надзором хозяина паба молодых братьев – те обиженно сопят, один из них порывается уйти, но второй придерживает за рукав куртки и усаживает обратно, – и глубоко вздыхает, как перед прыжком в ледяную воду.
– Твоя взяла, Сайомон из Фенита. Уговаривать ты умеешь.
Сайомон снова громко хохочет. Берет со стойки вторую кружку, уже наполненную виски, ставит ее перед Серласом. Они кивают друг другу и делают по глотку.
Вода оказывается вовсе не ледяной. Все нутро Сер-ласу вмиг прожигает адским пламенем. Тот же жар, каким пылал костер на площади в Трали. Словно в эту ночь он вернулся вновь, чтобы выжечь остатки самообладания в человеке, что разом потерял все. Серлас кашляет, жмурится. С непривычки глаза у него слезятся в три ручья, грудь горит, так что хочется стянуть грязный плащ и рубаху, отодвинуть шерстяной платок с Клементиной подальше от себя.
– Ты, право слово, слабак, – грохочет голос Сайомона, когда Серлас кое-как справляется с собой и открывает глаза. Стены паба плывут перед его взором, искажаются, как под толщей воды, и смыкаются под неправильными углами у пола и потолка.
Зря он пошел на поводу у Сайомона. Зря притащил в паб ребенка.
В голове среди всполохов разного цвета искр появляется лицо Нессы, обрамленное русыми волосами. Она была такой до рождения Клементины. Счастливой, спокойной. Серлас уже и не помнит ее такую.
«Что же ты делаешь, Серлас из Ниоткуда…» – вздыхает она и мрачнеет. Серлас пытается уцепиться за ее образ, но падает в пропасть. Сознание возвращается к нему, когда из-под него едет стул, а дощатый пол оказывается почти перед носом.
– Эк тебя сморило с одного глотка, парень, – ворчит Сайомон, подавая ему руку. Перепуганная Клементина жмется к его груди, тащит из-за ворота рубахи шнурок с кольцом и натягивает у шеи. Силы в руках девочки много, страхов в голове – тоже. Сер-ласу не стоит забывать об этом.
И пить больше не стоит.
Сайомон усаживает его обратно за стол и ставит перед носом другую кружку. Вода в ней мутная, но не желто-коричневая. Это не виски, и пахнет от кружки родником.
– Пей, – кивает Сайомон и двигает посудину к Серласу ближе, а первую отнимает из-под руки и убирает обратно на стойку. Следом возникает кружка поменьше – в ней уже плещется молоко. Серлас видит все его действия сквозь запотевшее стекло внутреннего ока: слабо, медленно доходят образы до его сознания, трудно ловятся.
– Пои своего ребенка, – говорит Сайомон. – Небось, голодный. Весь день не ели?
Серлас медленно кивает. Весь день. Всю ночь. Кажется, прошедшие сутки были еще в прошлой жизни. А в этой оба они – и Серлас, и Клементина – голы, как новорожденные, и оба хотят есть.
Для Клементины новая жизнь началась в пабе маленькой деревни Фенит с кружки молока из рук Сайомона Далея.
Для Серласа новой жизнью стал глоток виски.
В порт Фенита приплывают рыболовные судна. Маленькие гукары, на которых не отплыть дальше рифов, от них за милю тянет рыбой, а свободного места на палубе так мало, что не хватит и Клементине. Серлас понимает свою ошибку в ту же секунду, как видит выстроившиеся в ряд у причала крохотные двухмачтовые суда. В первое утро он видел эту картину, во второе, в четвертое.
Через неделю ничего не меняется. Через две – тоже.
Эти судна не ходят за горизонт, не покидают родных вод Ирландии. На них не доплыть до Европы.
На Серласа начинают коситься рыбаки, возвращающиеся к берегу на своих хилых лодках, их жены, встречающие мужей из утреннего плавания, бегающие мимо дети хитро поглядывают в сторону Серласа из Трали, что пришел в их деревню пару недель назад и остался. Тихо обругав себя за свое слабоумие, мужчина идет назад.
Он возвращается в паб Сайомона, в комнату под крышей, где, укрытая несколькими пледами, спит Клементина. Сейчас ее зовут Клемент. Сейчас она – сын Серласа.
Мысленно он уже проклял эту идею двести сорок с лишним раз, но вслух не говорит ничего и старается вести себя как можно увереннее. После ночи, что прошла незаметно за разговорами с молчаливым слушателем Сайомоном, Серлас думает, что все его слова были наваждением, их наговорила ему в уши Несса, сотканная из памятных образов. Не следовало ему оставаться под крышей паба и вести задушевные беседы. Не следовало пить с Сайомоном треклятый виски.
Их с Клементиной не гонят с утра. Не гонят и на следующий день. Серлас по обыкновению ждет, когда из паба уйдут дневные посетители, и спускается с чердака, оставив спящую Клементину досматривать свои сны. Он покормил и переодел ее, девочка должна спать, не тревожа ни его, ни других людей в пабе.
Господь, Серлас и думает о ней как о своем ребенке, чего не было даже при жизни Нессы.
Коварную мысль, закравшуюся в его голову вместе с невинными думами о быте, он гневно гонит прочь. Несса мертва, о ней нельзя вспоминать! Прошла всего пара недель, а ему они кажутся годом. Так пусть память остывает быстрее, пусть вокруг него роятся другие мысли. Несса несет с собой горе и слезы, что душат, режут горло и грудь. О ней нельзя думать.
– Я говорил тебе, к нам большие судна редко плывут, – привычно бросает Сайомон, протирая забрызганную алкоголем стойку. В пабе пахнет виски, пивом, перченым мясом и потом. Дивный дух ирландских работяг, им теперь пронизана вся одежда Серласа, его волосы и даже тело. Кислый запах прокрался под кожу, и кровь вобрала его в себя из легких.
Он страшится, что этот запах будет преследовать и Клементину. Но идти им обоим некуда: никто, кроме Сайомона, не приютит у себя под крышей безродного бездомного чужака, а когда слухи доберутся до Фенита из Трали, с жилищем Сайомона им придется проститься.
Сайомон повторяет, что не готов вестись на злословие соседних городов. Серлас верит, что людская добродетель заканчивается при первом упоминании ведьм и инквизиции.
Люди боятся всего на свете, он и сам боится. Отличие между ними и им только в том, что остальные готовы убивать из-за летучих сплетен, чтобы обезопасить себя, возвести вокруг своих родных крепости из прежнего спокойствия. Люди верят слухам и наговорам, ведь те – единственное, что не остановят ни щиты, ни копья, ни прочее оружие, не станут преградой стены и рвы. Сплетни – это отрава людского рода. Серлас познал всю их силу на себе и теперь не готов им верить. Ни словам, ни людям, что их произносят.
– Мой отец был похож на тебя, – говорит Сайомон поздним вечером, когда, проводив последних посетителей – братьев Данн, Бернарда и Финбара, которые с той самой ночи относятся к Серласу с подозрением, – они сидят за столом и медленно пьют. Сайомон – пиво, Серлас – воду. Алкоголь мутит рассудок, и Серлас опасается – более за маленькую Клементину, чем за себя, – что, опьянев, он раскроет свои секреты. Никому, даже Сайомону, в Фените довериться он не может.