— Это тебя, папа, — сказала она, передав ему трубку и махнув рукой на прощанье.
Боденштайн вздохнул. Из прогулки по Таунусу и уютного обеда с Козимой и Софией явно ничего не получится. Его опасения подтвердились, когда он услышал напряженный голос комиссара уголовной полиции Пии Кирххоф.
— У нас труп. Я знаю, что сегодня мое дежурство, но, может быть, вы могли бы ненадолго приехать сюда, шеф? Мужчина был важной птицей, кроме того, американцем.
Это было очень похоже на испорченные выходные.
— Где это? — спросил коротко Боденштайн.
— Недалеко от вас, в Келькхайме. Дроссельвег, 39 а. Давид Гольдберг. Его домработница обнаружила тело сегодня утром в половине восьмого.
Боденштайн обещал поторопиться. Затем он принес Козиме какао и сообщил неприятные новости.
— Трупы по выходным надо запретить, — пробормотала Козима и сладко зевнула.
Оливер улыбнулся. Еще никогда за двадцать четыре года их совместной жизни его жена не выражала свое недовольство, если ему неожиданно нужно было уехать и из-за этого рушились все планы наступившего дня.
Козима села и взяла чашку.
— Спасибо. Куда ты должен ехать?
Боденштайн достал из шкафа рубашку.
— На Дроссельвег. Я мог бы вообще-то пойти и пешком. Имя мужчины — Гольдберг, и он — американец. Пия Кирххоф опасается, что могут возникнуть проблемы.
— Гольдберг, — задумалась Козима и наморщила, размышляя, лоб. — Я где-то совсем недавно слышала это имя. Но не могу вспомнить где.
— Как говорят, он был важной персоной. — Оливер завязал синий галстук с узором и надел пиджак.
— Ах да, я вспомнила, — сказала Козима, — это была фрау Шёнермарк из цветочного магазина! Ее муж через день доставляет Гольдбергу свежие цветы. Этот человек переехал сюда полгода тому назад; до того он жил здесь только от случая к случаю, когда приезжал в Германию. Она сказала, что слышала, будто он был советником президента Рейгана.
— Да, но тогда он должен быть в преклонном возрасте.
Боденштайн наклонился к жене и поцеловал ее в щеку. Его мысли были уже о том, что его ждет. Всякий раз, когда его вызывали на место обнаружения трупа, им овладевало это странное состояние подавленности с учащенным сердцебиением, которое исчезало, как только он видел труп.
— Да, он был довольно старым человеком, — Козима рассеянно отхлебнула еще теплое какао. — Но здесь есть что-то еще…
Кроме него и священника с двумя заспанными алтарниками, на мессу в церковь Святого Леонарда пришли еще несколько пожилых женщин, которых так рано явиться на службу заставил или страх перед приближающимся концом, или перспектива очередного пустого и одинокого дня. Они расселись разбросанно в передней трети нефа на жестких деревянных скамейках и прислушивались к монотонному голосу священника, который то и дело украдкой зевал.
Маркус Новак, сидевший на последней скамье, опустился на колени и опустошенным взглядом смотрел перед собой. В эту церковь в центре Франкфурта его привел случай. Здесь его никто не знал, и втайне он надеялся, что утешительно-доверительное чинопоследование Святой Мессы вернет ему душевное равновесие, но этого не произошло. Скорее наоборот. Но как мог он ожидать такого после того, как годами не бывал в церкви? Ему казалось, что каждый, глядя на него, понимает, что он сделал прошлой ночью. Это был не тот грех, в котором исповедуешься священнику и который можно искупить, прочитав десять раз «Отче наш». Он не был достоин сидеть здесь и надеяться на Божье прощение, так как его раскаяние не было искренним. Кровь ударила ему в лицо, и он закрыл глаза, когда подумал о том, какое получил удовлетворение, как его это опьянило и осчастливило. Маркус все еще видел перед собой его лицо, как он посмотрел на него и затем опустился перед ним на колени. Боже мой! Как он только мог это сделать? Новак положил голову на сложенные руки и почувствовал, как по его небритой щеке побежала слеза, когда он осознал все произошедшее. Никогда больше его жизнь не станет прежней. Маркус прикусил губу, открыл глаза и стал рассматривать свои руки с некоторым чувством отвращения. За тысячу лет он не смог бы смыть свою вину. Но самым ужасным было то, что он опять совершил бы это, если бы только представилась подходящая возможность. Если бы его жена, дети или родители узнали об этом, они никогда бы его не простили. Он так глубоко вздохнул, что две из сидящих в передних рядах пожилых женщин обернулись и с удивлением на него посмотрели. Маркус быстро вновь опустил голову на руки и стал проклинать свою совесть, которая сделала его пленником взращенных в нем представлений о морали. Но как мог он их извратить? Этому не будет прощения до тех пор, пока он искренне не раскается в содеянном. Без покаяния нет наказания — и нет прощения.
Старый мужчина стоял на коленях на сверкающем, как зеркало, мраморном полу в холле дома на расстоянии не более трех метров от входной двери. Верхняя часть его туловища была наклонена вперед, голова лежала в луже свернувшейся крови. Боденштайн не мог представить, как выглядело его лицо или то, что от него осталось. Смертельная пуля вошла в затылок. Маленькое темное отверстие казалось почти незаметным. На выходе пуля, напротив, причинила значительные повреждения. Кровью и мозговым веществом было забрызгано все помещение, шелковые обои со скромным рисунком, дверная коробка, картины и большое венецианское зеркало рядом с входной дверью.
— Доброе утро, шеф, — Пия Кирххоф вышла из двери с передней стороны холла.
Уже почти два года она работала в команде отдела К-2 Региональной уголовной полиции Хофхайма. И хотя Пия всегда была типичным «жаворонком», этим утром она выглядела довольно заспанной. Боденштайн догадывался почему, но удержался от замечания и кивнул ей.
— Кто его обнаружил?
— Его домработница. Она вчера вечером не работала и пришла в дом сегодня утром около половины восьмого.
Прибыли коллеги-криминалисты из технического отдела; оставаясь у двери, бросили быстрый взгляд на труп и, выйдя на улицу, стали надевать одноразовые комбинезоны и бахилы.
— Господин главный комиссар! — крикнул один из мужчин, и Боденштайн повернулся к двери. — Здесь лежит мобильник. — Правой рукой, облаченной в перчатку, мужчина вытащил из цветника рядом с входной дверью мобильный телефон.
— Упакуйте его, — сказал Оливер. — Может быть, нам повезет и мобильник окажется собственностью убийцы.
Он обернулся. Луч солнца, падавший через дверной проем, отразился в большом зеркале, и оно вдруг прямо-таки засверкало. Боденштайн оторопел.
— Вы это видели? — Пия подошла ближе. Она заплела свои светлые волосы в две косы и даже не накрасила глаза — верный признак того, что она сегодня утром очень спешила.
Оливер указал на зеркало. Среди брызг крови было написано какое-то число. Пия прищурила глаза и стала внимательно рассматривать пять цифр.
— 1–6–1–4–5. Что это означает?
— Не имею ни малейшего представления, — ответил Боденштайн и осторожно, чтобы не нарушить следы, прошел мимо трупа. Он не сразу вошел в кухню, а осмотрел помещения, которые примыкали к зоне входа и холла.
Дом представлял собой бунгало, которое в действительности оказалось просторнее, чем выглядело снаружи. Обстановка была старомодной. Громоздкая мебель в стиле эпохи грюндерства,[1] орех и дуб с резьбой. В гостиной на полу, поверх коврового покрытия бежевого цвета, лежали выцветшие персидские ковры.
— У него, похоже, были гости, — Пия указала на журнальный столик, на мраморной поверхности которого стояли два бокала и бутылка красного вина; рядом находилась белая фарфоровая вазочка с косточками от оливок. — Входная дверь не повреждена, при первом поверхностном осмотре следов взлома не обнаружено. Может быть, он еще что-то пил со своим убийцей?
Боденштайн подошел к низкому журнальному столику, наклонился вперед и прищурил глаза, чтобы прочитать этикетку на бутылке вина.
— Безумие. — Он уже протянул руку, чтобы взять бутылку, но вовремя вспомнил, что на его руках не было перчаток.
— Что такое? — спросила Пия. Оливер выпрямился.
— Это «Шато Петрюс» 1993 года, — ответил он, глядя благоговейно на невзрачную бутылку зеленого цвета с такой престижной в мире вин красной надписью в центре этикетки. — Эта бутылка стоит примерно столько же, сколько небольшой автомобиль.
— Уму непостижимо.
Боденштайн не знал, имела ли в виду его коллега тех сумасшедших, которые тратят такие шальные деньги на бутылку вина, или тот факт, что жертва перед своей смертью — возможно, даже вместе со своим убийцей — пила такой драгоценный напиток.
— Что нам известно о погибшем? — спросил Оливер после того, как определил, что бутылка была наполовину пуста. Он испытывал откровенное сожаление при мысли о том, что оставшееся вино без особых церемоний будет вылито в раковину, прежде чем бутылка попадет в лабораторию.
— Гольдберг жил здесь с октября прошлого года, — сказала Пия. — Он выходец из Германии, но более шестидесяти лет жил в США и, должно быть, являлся довольно важной фигурой. Домработница говорит, что у него очень состоятельная семья.
— Он жил один? Он ведь был довольно старым человеком.
— Девяносто два года, но он был довольно крепким. У домработницы есть квартира в партерном этаже. Два раза в неделю по вечерам она не работает — один раз в субботу, а другой день определяет сама.
— Гольдберг был евреем? — Боденштайн внимательно осматривал гостиную и, будто в подтверждение, взгляд его остановился на бронзовом семисвечнике, который стоял на столике. Свечи в меноре не были зажжены.
Они вошли в кухню, которая в отличие от остальной части дома была светлой и современной.
— Это Ева Штрёбель, — представила Пия женщину, которая сидела за кухонным столом и поднялась при их появлении. — Домработница господина Гольдберга.
Ева была высокого роста, и, несмотря на низкие каблуки, ей пришлось лишь едва поднять голову, чтобы посмотреть в глаза Боденштайну. Он подал ей руку, разглядывая при этом ее бледное лицо, на котором отчетливо отразился испуг. Ева Штрёбель рассказала, что семь месяцев назад была нанята сыном погибшего Залем Гольдбергом в качестве домработницы для его отца. С тех пор она жила в квартире в партерном этаже, заботилась о старике и вела его домашнее хозяйство. Гольдберг был достаточно самостоятельным, отличался живым умом и невероятной дисциплиной. Он придавал большое значение упорядоченному образу жизни и трехразовому питанию. Из дома выходил очень редко. Ее отношения с хозяином носили дистанцированный характер, но были вполне добрыми.