– Ты же говорил, что работать пошел.
– А что, я все время должен был работать? – ухмыльнулся Стас. – Без досуга и без просвета.
– Я работала.
– Вот и не научилась кадавров рисовать.
– Даже слово дурацкое.
– Французское.
Оля выключила газ, помешала картошку и достала из холодильника томат.
– Нож мне сполосни.
Ели молча. Стас тянул третье за день пиво, Люба перешла на любимое белое. Оля сделала себе чаю. Компьютер перешел в спящий режим, спрятал за черными ставнями окошечко с незаконченным рисунком. Проглотив картошку, Стас встал и пошел заканчивать кадавра. Тонкие птичьи лапки не подходили к оставленным Любой обрубкам, так что, чтобы дьявол обрел хоть какую-то законченность, Стас остановился на копытах. Нарисовал красную потрескавшуюся почву и дымящий вулкан на заднем фоне. Подошедшая Люба положила руки на плечи брата. На кухне зашумела вода – это Оля начала мыть посуду.
Рогатую птичью голову Люба водрузила на мужское тело в пиджаке и с галстуком. В руках нечистый держал портфель. Брюки переходили прямо в копыта, из-за чего создавалось впечатление, будто дьявол обнажен ниже пояса.
– Это ты, – сказала Люба.
– С чего бы?
– Такой же скучный и уродливый.
– Так и запишем, – улыбнулся Стас, сохраняя кадавра в нужную папку.
– Посмотрим остальных?
– Помоги Оле.
– Вот еще!
– Ты ела жарёху.
– Да что за слово такое дурацкое?
– Екатеринбургское.
– Грубое оно, не годится для еды.
– Именно поэтому ты уплетала за обе щеки, – отрубил Стас. – Иди. Разделаетесь с посудой – вместе посмотрим!
Когда Люба ушла, Стас открыл папку, создал в ней еще одну и перенес туда все изображения с эротическими кадаврами.
Олин рабочий день начинался в девять. Стас мог бы спать хоть до полудня, но Оля каждое утро будила его шумом душа и фена. Проснулась и Люба. Пока Оля собирала сумочку, сестра проскользнула в спальню, залезла под одеяло с Олиной стороны и прижалась к Стасу.
– Ты чего?
– Холодно, – ответила Люба.
– Иди к себе.
– Нет уж! Мой брат, хочу и греюсь!
Люба положила голову на плечо брата, и тот машинально обнял ее. На Любе были одни трусики, и ее худое твердое тело действительно было холодным, руки покрылись гусиной кожей. Стас грел сестру, пока в большой комнате не погас свет. Оля заглянула в спальню и, увидев Любу рядом со Стасом, нахмурилась.
– Закрой.
– Закрой за мной дверь, я мухожук, – промурлыкала Люба.
Стас вытащил руку из-под ее головы, нашарил ногами тапки, чмокнул Олю в щеку – она не отстранилась, но и не поцеловала его в ответ – и обезопасился от внешнего мира двумя замками и цепочкой. Вернулся в постель. Люба скинула одеяло с груди. Вокруг ее острых темных сосков красовались чернильные узоры.
– Больно было? – спросил Стас.
– И немножко приятно.
– Стоило того.
– Рада, что тебе нравится, – прошептала Люба, вновь прижимаясь к легшему брату. – Поцелуй меня?
– Мы оставили это в прошлом.
– Но я же не просто так здесь, милый.
– Я тебя сейчас прогоню.
– Ты этого не хочешь.
– Не хочу, – согласился Стас. – Но прогоню.
– Я ничего никому не скажу.
– Дело не в этом.
Стас приподнялся на локте. Люба по-прежнему обнимала его, так что повернулась вместе с ним и уткнулась ему в грудь. Стас положил ладонь на голову сестры, погладил жесткие черные волосы. Родной цвет: дядя Толя, муж тети Лены, был самый настоящий цыган, похожий на повзрослевшего Яшку из «Неуловимых мстителей».
– А в чем?
– В том, что ты меня утянешь.
– Куда?
– Куда-то, – неопределенно ответил Стас. – Туда, вниз. Глубоко и медленно.
– Как в зыбучие пески?
– Что-то вроде.
– В глыбь! Глубь и зыбь вместе, – шепнула Люба.
– Хорошее слово. И спустя много тысяч лет нас там найдут археологи, проведут радиоуглеродный анализ и скажут: «Эти двое мало жили и несчастливо умерли, как мамонты в смоляной яме».
– Мне нравится перспектива.
– Не будь Оли, я бы сказал так же.
Люба отстранилась, села, отняла у Стаса одеяло и завернулась в него по самый подбородок.
– Да зачем она тебе вообще?
– Она хорошая, гораздо лучше, чем мы с тобой, и я не хочу причинять ей боль. Сейчас не хочу. Если нам суждено расстаться, это ранит нас обоих, но первого шага я не сделаю.
– Тебе просто удобно с ней.
– А что такое вообще любовь, Люб? Может, это и есть удобство, нежелание разрывать отношения, сосуществование в комфортном никак?
– Любовь, милый мой, это как у Эбютерн с Модильяни – коротко и трагично. Зато как! Впрочем, тебя я не люблю. Тебя я хочу, а это другое дело.
– Пошли чайник ставить, – вздохнул Стас.
Люба поставила на телефоне Sisters of Mercy. Стас не слышал группу добрых лет пять: Оля подобное не любила, а фоновой музыки для работы Стасу не требовалось. Он рисовал в полной тишине, с заказчиками разговаривал стоя на балконе и наблюдая за неспешной жизнью тихого дворика. Стук пальцев по клавишам успокаивал его, настраивал на нужный лад.
– I want more, – подпевала Люба.
– И пытаюсь получить всю любовь, что только можно.
– Все так, мой милый. Все так.
Стас с хрустом смял яичную скорлупу.
– Я работать, Люба. Займись чем-нибудь безопасным.
– Безопасным сексом.
– На хуй иди! – Скорлупа отправилась в мусорное ведро. Стас допил чашку, со стуком поставил ее на стол. – Только сначала посуду помой.
Олю Стас встретил у ее офиса. Совсем рядом был парк, туда и направились. Работала Оля на окраине, а жила в центре: странная инверсия. Парк разбили недавно. Высаженные деревца едва-едва перегнали ростом высокого Стаса. Их тонкие стволы выглядели беззащитными. Казалось, любой мальчишка на самокате может сломать их, врезавшись на скорости. Стасу нравилась эта видимая, временная хрупкость. В конце концов, их с Олей совместная жизнь тоже только еще начиналась, обрастала жесткой корой, раздирала корнями бетон и асфальт, укрепляясь в прихотливой московской почве. Или Стас просто обманывал себя? Лелеял свое никак с яичницей на завтрак и молчаливыми прогулками в парке. Где здесь любовь, слишком высокое и непонятное чувство для того, у кого перед глазами не было достойного примера?
Оля вздохнула, глядя на возившихся в песочнице малышей. Теплый вечер выгнал из квартир окрестных человейников всех мам и бабушек, образовал колясочные заторы на дорожках.
– Почему сейчас не ставят паутинок? – спросил Стас.
– Что?
– У нас такая стояла во дворе. Все залезали и сидели. Помнишь эти железные перекладинки под сорок пять градусов, шарики между ними? Если получится забраться высоко, чувствуешь себя царем горы. Сидишь на шарике, как орел, и смотришь, кто копошится под ногами.
– Я качели помню.
– Качели – это скучно, – отрезал Стас.
– Когда мы своего заведем? Будет лазить по горкам и качелям.
– Да надо бы, – ответил Стас ровно так же, как отвечал десять тысяч раз до.
– И я не хочу, чтобы Люба приходила к тебе под одеяло. Это неприлично и некрасиво.
– Она привыкла.
– Привыкла спать с тобой в полуголом виде?
– Когда мы остались одни, я утешал ее, успокаивал, брал к себе. Мы были нужны только друг другу.
– Но сейчас-то не так?
– А кому Любка нужна сейчас, кроме меня?
– Найдет кого-нибудь.
– Да видела ты, как она находит.
– Ты так оправдываешься, словно тебе хочется, чтобы она приходила. Ну, возьми ее с вечера третьей в кровать, – сказала Оля. – Почему бы и нет? Пожалей бедную девочку тридцати лет.
– Тридцати двух.
Оля замолчала. Стас купил два пломбира с лотка, чтобы у них появился повод замолчать. Расправившись с мороженым, Стас принялся грызть палочку и грыз, пока не размочалил ее в мелкую слюнявую щепу. Они дошли до пруда, Стас уселся на скамейку, выкинул палочку в мусорку и закрыл уставшие глаза. Оля прижалась к нему. Она была очень отходчивой – еще один серебряник в копилку комфортного никак.
– Давай не поедем домой сразу.
– Давай.
– Может, кофе возьмем? Вина? У меня завтра выставка, поеду к одиннадцати, – проворковала Оля.
– Что у вас тут в округе есть?
– Гастротека какая-то. Странное слово.
– Почти как траттория или крафт-паб.
– И почему они не пишут по-русски.
Стас пожал плечами. Оля отпустила его и полезла в сумочку. Стас слышал, как она шуршит своими нехитрыми сокровищами. Достала телефон, пискнула, снимая его с блока – к этим звукам Стас за год жизни с Олей успел привыкнуть и даже полюбить. Одному хуже, в любом случае.
– Вот, смотри, совсем рядом, – сказала Оля. Стас с неохотой разлепил глаза. На экране была карта с уже построенным маршрутом.
– И действительно, всего ничего. Пошли.
История была такая:
В магазине напротив работала исключительно склочная продавщица по имени Тамара, по крайней мере, именно это значилось на ее бейдже. Вообще-то, магазины напротив только потому и выживают, что нарушают правила, священные для крупных сеток, но Тамара отказывалась продавать пиво после одиннадцати, всегда спрашивала паспорт и разгоняла мальчишек, которые просили прикупить запрещенные удовольствия неравнодушных студентов и старичков.
Оля – тогда еще безымянная симпатичная девушка – стояла в очереди за Стасом, прижимая к груди бутылку красного грузинского, «Алазанской долины» или чего-то такого. Оплатив свои пиво и пельмени, Стас завозился с пакетом.
– Паспорт, девушка.
– Нет у меня.
– Тогда не продам.
Стас посмотрел на девушку из очереди. В девяносто девяти случаях из ста он собрал бы пакет и ушел. Все решил один жест. Чтобы поставить бутылку назад на полку, девушка снова прижала ее к себе, баюкая, словно котенка или дитя.
– Стойте! – Он тронул девушку за локоть. – Я возьму.
– Что ж, хотя бы ебетесь вы с огоньком.
Люба зашла в кухню, потянулась, помахала зажатой в руке зубной щеткой. На ней снова почти не было одежды, и Стас уткнулся в чашку, чтобы не смотреть на татуированное тело сестры.