то он, и верно, озлился. Но только не на тебя: лететь ему в воскресенье сюда не хотелось, вот в чем причина. Жениться парень задумал. Тут бы к невесте, а вышло — сюда. Соображаешь?
Но Яков с непонятным упрямством отказывался на этот раз и от «столичной»», и от сапог «с голенищами до пупка», и от всего, что напористый механик обещал ему «в следующие разы». Бросая из-под заплывших век настороженные взгляды в сторону незнакомого Серкову парня, ловившего рыбу у бережка, а теперь с любопытством следившего за их разговором, Долбанов твердил одно:
— Нет и нет… Ни о чем и знать не хочу. Какая такая красная рыба? Нет ее. На нее запрет. А ту, которая разрешена, иди да сам и лови.
— Это уж ты, брат, ляпнул! — в конце концов рассердился механик. — Дурачком, я вижу, прикидываешься! Говорю тебе: нужна мне семга… по вашему — голка. «Спасовская», «преображенская» или «успенская» — это мне все равно. Хоть прошлогодняя, лишь бы съедобной была. Она позарез нужна, смекаешь?
И когда мужик окончательно отказал, да еще повел разговор о том, будто о семге в их делах никогда и помину не было, механик зло крикнул:
— А ведь и верно, кулак ты, Яков! Самый доподлинный нераскулаченный кулак! В чистом виде!
— Ну, ну… полегче! — с угрозой бросил Яков.
— Чего мне полегче? Я правильно говорю. Чьи сейчас на тебе сапоги? Небось у каких-нибудь геологов или туристов взял за такую рыбу? А чей это ватник? Наш! И шапку я тебе прошлой осенью привез. Штаны да пиджак небось тоже с кого ни кого?
— Я их с вас не снимал.
— Не снимал, это верно! Однако…
— Вы же все и даете.
— Попробуй не дай! Ты да баба твоя — каждой рыбой, как жадины, дорожитесь!
— А ты бы хотел задаром?
— Сам-то в реке задаром берешь?
— И вы небось тоже мне не свое отдаете. Тоже чужое, казенное. Верно?
— Верно. Однако…
— Вот и выходит, что сами не лучше. Тоже мне, поп нашелся…
Сообразив, что сказал в раздражении лишнее, чего Виктор Зуев не должен бы знать, Яков с обиженным видом громко добавил:
— А что касаемо кулака, то это брехневая клевета. Как трудящий рыбак, я по законному договору с кооперацией ловлю. Опять же ловлю только частика для людей. Самому мне чего? Самому ничего не надо. Щучку какую если и съешь на неделе раз, тем и доволен. Это не вы в своем городе: телятинка там, глядишь, да колбаска, ветчинка или пирожное-мороженое. А у нас что и есть, то известно — все по-простому. По-нашему, по-рыбацки.
— Знаем мы это твое «по-простому»! — весело подхватил механик, все еще не теряя надежды смягчить опасное направление их разговора. — За твоим простым мы, видишь, откуда к тебе прилетели? Так что уж, дядя Яков, ты не скупись и нас с Андреем не бойся. Мы люди свойские, не сболтнем. А если я и сказал тут про кулака, то извини, не подумавши. Ты уж лучше того…
— А что того? — упорствовал Яков. — Говорю тебе: нет того, что вам надо. Прав на то не имею, а потому не ловлю.
— Кому забиваешь бабки? Будто я в первый раз!
— В первый, не в первый, а я запретную не ловлю. Бывает, конечно, нечаянно попадется. Река — она дело слепое, в воде не видно. Однако я не стремлюсь: если живая — сую обратно в воду, а коли уснула — об том довожу до сведения по начальству, и рыбу с запиской — в город.
— Так я же сам у тебя их брал!
— Может, и брал. Значит, в тог раз оказии в город не было, а рыба — она, чуть что, и прокисла. Видать, ты в такой вот день и попал ко мне. Однако такого давно уж не повторялось. Так что, значит, раз нет, то и нет…
Как ни уговаривал его Серков, делая знаки любопытствующему Виктору, чтобы тот отошел подальше и не стеснял мужика, как ни подлаживался и не льстил, — ничего не вышло: Яков наотрез отказался идти на любой обмен. Отводил глаза от заманчивой «баночки» «столичной», не смотрел и на деньги. Твердил свое: запретной рыбы не ловит, а тем, кто зовет его кулаком, не то, чтобы красной, а и совсем никакой рыбы нет. Нет и не будет. Ни нынче, ни в следующие разы.
— Ну, погоди! — пообещал на прощанье обозленный отказом механик. — Ты об этом дне еще пожалеешь. Тебе это так не пройдет, обещаю!
— Раз ты так, — в свою очередь разозлился Долбанов, — то больше ко мне никогда и не лезь! А то прилетят, улетят, потом получат — и будто псы!
— Это вы с бабой тут будто псы! — свирепо крикнул механик. — Ишь, заливаются гады!
Он кивнул в сторону Цыгана, оскаленная морда которого сотрясалась от злобного лая. Пес забрался на будку и лаял оттуда, вот-вот готовый перепрыгнуть через забор.
— Плевать я на вашу рыбу хотел! И раз ты так, погоди: мы с Андреем тебя когда-никогда, а подстережем. Ты у нас еще попадешься, враз раскулачим! — побежал к вертолету.
8
К вечеру Виктор собрался ехать домой. Заготовив Онисиму дров, еще раз прибрав все в избе, чтобы налаженный порядок сохранился здесь до субботы, он не без сожаления направился к реке.
Проходя мимо усадьбы Долбановых, задержался.
Яков возился со старой сетью. Было видно, что даже это не доставляет ему удовольствия. Вот бирюк! Такого хочется подразнить. Тем более после его разговора с механиком: яснее ясного, что у Якова с Еленой рыльце в пушку. Да еще в каком.
— Дядя Яков, а знаешь, как тебя у нас в совхозе прозвали? — Виктор весело оглядел заросшее золотистой густой бородой полнощекое, кажущееся несоразмерно крупным лицо мужика, его крепко сбитую, но уже одрябшую, затянутую жирком фигуру, длинные руки с белесыми, как после стирки, отмытыми речной холодной водой ладонями. — Глыбухинским лешим!
Долбанова передернуло.
— Дураков да брехунов, чай, много везде! — после паузы проговорил он хмуро. — Им там, в куче-то, хорошо. Попробовали бы тут с мое.
— Нет, верно, — не унимался насмешливый парень, испытывая желание сделать неприятное этому замкнутому, явно нечестному, вороватому мужику. — Засел здесь в Глыбухе, процеживаешь сетями Ком-ю как через сито, и ничего-то тебе на свете не надо. Даже привет и подарок от Николая принял без всякого интереса. Похоже, совсем одичал? Истинно — леший! А скучно ведь так-то, а?
— Некогда мне скучать, — обиженно отозвался Долбанов. — Видишь, вон сеть? Не себе ловлю, а для городу.
— Знаем мы этот город! — Виктор указал глазами на дом и сарай, возле которых изредка, чуя чужого, потявкивали собаки. — Себя ты тоже не забываешь. Механик верно сказал: кулак кулаком!
— Ну, ну! И ты тут? Потише! — Яков угрожающе сдвинул широкие русые брови. — Болтай, да только тоже не забалтывайся.
— Нет, верно. Как же ты не кулак? — забавляясь злостью Долбанова, настаивал парень. — Наемной силы не держишь, согласен. Зато во всем остальном. Не дом у тебя, а хоромы! Избу Игната Косых к себе перенес, значит, присвоил. И сарай Логуновых к себе поставил. Двух собак на цепь посадил. Третью — тетка Елена готовит. Лошадь откуда-то и корова.
— Не у тебя, чай, взято. Лошадь геологи оставили прошлым летом, как им уезжать домой, да что-то вот не берут. А корова… корова, чай, полагается: известное дело, крестьянство!
— Какое же ты крестьянство? Рыбак ты, а не крестьянин. Как ни кинь, а вы с Еленой теперь настоящие кулаки. Да и лик твой тоже… ишь округлился. Пузо кулацкое нарастил. Видно, поесть не дурак? Любитель поесть, скажи? Смотри, раскулачат.
Яков промолчал. Но по его угрюмо прихмуренным, настороженно приглядывающимся к парню глазам было видно, что разговор ему до крайности неприятен, что он вообще раздражен приездом бывших соседей и хочет, чтобы эта их блажь прошла, чтобы вместе с Витькой уехал домой и Онисим. Старик — безобидный, доверчивый, как младенец, а все ни к чему: лишний глаз тут опасен, Елена права. Тем более что в зуевском погребе укрыты две бочки с тайным запасом, а в дальнем углу за ними стоит корзина, в которой голка лежит свободно, не смятая, как живая, обработанная по новейшему методу: шприцем с жидким рассолом. Хорошо еще, что парень не стал там копаться, на это у него времени не хватило, а все же взгляды бросал и заметил, бес, что их погреб и дверь сарая старательно обихожены, плотно прикрыты. Не спросил: для чего это, мол, ты дверь нашего сарая починил да накрепко припер колом?
Виктору между тем надоело сердить соседа. И ни к чему: что ни говори, а дед остается с Яковом один на один. В такой ситуации худой мир лучше доброй ссоры. И он, уходя, попросил:
— Ты уж тут, дядя Яков, возьми над дедом соседское шефство. Старик он беспомощный, тихий, сам не попросит, а все-таки девяносто. Так что ты уж, пожалуйста, пригляди.
— Пригляжу.
— Вот и спасибо. Ну, я отправился… будь здоров!
Когда моторка парня скрылась за поворотом, Яков тоже спустился к реке. Перенести спрятанное в погребе Зуевых придется ночью, когда Онисим заснет, а пока светло, надо проверить поставленную на сохатого петлю.
Вскоре его моторка неслышно приткнулась к галечной отмели в километре от дома. С топором в руке Яков поднялся на заросшую ельником и березами высокую береговую гряду. Еще издали увидев повисшего на стальной петле уже неживого, закатившего остекленевшие глаза под веки, но все еще, казалось, страдающего от неистовой смертной боли огромного зверя, он ухмыльнулся в усы и, довольный, пробормотал:
— Здесь сразу попался!
До этого он ставил петли в других местах, на глыбухинском берегу. Теперь там зверя не оказалось. То ли сам за пять лет всех лосей перевел, то ли ушли от беды подальше Пришлось полазить по всей округе, пока не набрел на эту гряду с пробитой зверем каменистой тропкой вдоль длинной старицы. Входная горловина старицы так заросла кустарником, камышом да осокой, что от реки ее и не видно. Чужой человек, спускаясь рекой, даже и не подумает, что за низко склонившимся тальником и осокой есть старое русло.
Скрытое, удобное для промысла место. К тому же удачливое: только успел поставить петлю — и сразу ввалился в нее рогач. Не меньше двухсот килограммов. Хватит надолго, достанется и собакам. А то все рыба да рыба. Мясо — оно сытнее.