В этот момент в дверь осторожно постучали. Бенедикта с готовностью подскочила к ней и через щелку взяла из рук Ридеке ягоды клубники, лежащие на большом виноградном листе. Они были превосходными: темно-красные, овальные, сорта «Король Альберт фон Саксен», который так любил дедушка Тойпен, живо интересовавшийся садоводством в стремлении походить на Болингброка. Бенедикта выбрала самую большую ягоду, своего рода клубничный колосс, и юркнула с ней назад в кровать. Склонившись над Трудхен, она сунула клубнику в ее по-прежнему открытый рот, после чего быстро натянула одеяло до самого подбородка и усердно засопела, втайне ожидая результата учиненного безобразия. Долго притворяться ей не пришлось. Трудхен сначала запыхтела, потом захрипела, затем застонала и стала судорожно сглатывать – внезапно с диким воплем она вскочила с кровати.
– На помощь! Дикта, Нелли, на помощь! Я умираю, умираю!
В соседней комнате началась суета. Побледневшая от ужаса мисс Нелли ворвалась в спальню. Бенедикта взяла себя в руки и сделала удивленное лицо.
– For God’s sake![1] – воскликнула миниатюрная англичанка и уставилась на Трудхен так, будто увидела привидение. – Труди, что ты натворить?
Стоящая у туалетного столика Трудхен налила себе стакан воды и стала на все лады полоскать горло, размахивая при этом обеими руками.
– Не трогайте меня! – кричала она, сплевывая. – Мне нужно ее достать – я умираю – о боже, боже, боже! Постучите мне по спине, мисс Нелли, и ты тоже, Дикта, я проглотила летучую мышь! Дайте мне еще воды…
– Нет, молока! – возбужденно выпалила мисс Нелли. – Горячее молоко! – Она подскочила к колокольчику со шнурком и принялась звонить. – Молоко! Очень горячее! Оно убить животное!
Звонкий звук колокольчика поднял на ноги всех. В особняке стало шумно.
Тут испугалась и Бенедикта. На такое она не рассчитывала. Дело могло кончиться для нее домашним арестом.
– Да не кричи ты так, Трудель! – вмешалась она. – Нелли, ради бога, прекрати трезвонить! Это была всего лишь клубника.
– Нет! – проскрипела Трудхен и снова схватила стакан воды. – Я чувствую его – это все-таки был жук, он ползает в желудке, он хочет наружу!
– Принесите горячее молоко! – велела мисс Нелли через открытую дверь двум горничным, явившимся на зов. – Много горячее молока, ведь там…
– Ерунда! – перебила Бенедикта, которая тоже выбралась из кровати. – Это была просто шутка! Я засунула в рот Трудхен ягоду – вон остальные лежат! Не надо сходить с ума!
Дверь в спальню резко распахнулась, и вошла фрау фон Тюбинген, все еще в ночном чепце и широком шлафроке из выцветшего синего бархата.
– Ради бога, дети, – пробормотала она, – в чем дело?
Трудхен села на стул, плача и продолжая сглатывать. Бенедикта выглядела крайне расстроенной, а мисс Нелли удалилась в свою комнату. На вопрос никто не ответил.
– В чем дело? – повторила баронесса. – Трудхен, дитя, почему вы в слезах? Бенедикта, что случилось?
Обе девушки понурили головы. Фрау фон Тюбинген начала терять терпение. Она подозревала, что Бенедикта снова учинила какую-то шалость.
– Мисс Нелли! – позвала она громко. – Я хочу знать, что это за спектакль! Вы наверняка все слышали!
– Так точно, фрау баронесса, – ответила Нелли из соседней комнаты. – Фройляйн Труда решить, что проглотить жука, но оказаться, что это не так.
– Это была просто ягода клубники, – очень тихо добавила Бенедикта. – Мамочка, я пошутила, ведь Трудхен всегда спит с открытым ртом…
К счастью, в этот момент в коридоре этажом ниже раздался звучный удар гонга, отчасти заглушивший нотацию, читаемую матерью, но лишь отчасти. Можно было разобрать, что она думает о шутке Бенедикты и как совершенно справедливо осуждает ее поведение с позиций хорошего воспитания, данного девушке из благородной семьи. Юной даме из такого дома не пристало засовывать в рот спящему человеку клубнику, не говоря уж об опасности попадания не в то горло, если подобное действие произведено без должной осторожности и аккуратности. Однако же в случае Бенедикты взывать к здравому смыслу и женской мудрости бесполезно, поскольку она все никак не повзрослеет. А самое главное, какой скверный пример она подает обоим своим братьям!
Нашпигованная иностранными словами речь была долгой и произносилась самым строгим тоном, однако в ней то и дело проскакивали тихие нотки беспокойства. Бенедикта, поначалу, скривив рот, сидевшая на кровати с прямой спиной, с каждой фразой становилась все меньше, съеживалась и, наконец, забралась под одеяло, что стало для мамы знаком сожаления о содеянном и раскаяния. Закончив отчитывать дочь, она повернулась к Трудхен, только теперь заметив детали ее ночного туалета: отруби на лице, перчатки и папильотки, вызвавшие у нее возмущение, поскольку аптекарскую дочку она почитала за оплот благодетели и хорошего воспитания. Однако женщина ничего не сказала: за дверью комнаты стало шумно. Оттуда доносился громкий голос барона Тюбингена, также желающего знать, что вызвало крики в комнате девочек, успокоительное бормотание старого графа Тойпена и улюлюканье разбуженных мальчиков, подражающих индейцам.
– Теперь одевайтесь! – велела фрау фон Тюбинген и вышла, тут же столкнувшись с отцом и супругом. Бернд и Дитрих стояли в дверях своей комнаты, с любопытством ожидая рассказа о случившемся. Оба десятилетки – они были близнецами – снова подняли крик, как только мать закончила историю о клубнике, и расхохотались во все горло. Барон, напротив, сильно разозлился.
– Уму непостижимо! – возмущался он. – Ягода клубники! В рот, ты говоришь? Прямо в рот?! Какая гнусная шалость! А если бы Труда задохнулась? Один как-то раз насмерть подавился тут персиковой косточкой. Так продолжаться не может, Элеонора! Я отправлю Дикту в пансион. У нее одни проказы в голове!
– И в кого же это она такая, дорогой Эберхард?
– В меня? Ха-ха-ха – снова я это слышу! Когда дети ведут себя скверно, всегда виноват отец. Но ты же мать, Элеонора, и если…
Хрупкий старик Тойпен, облаченный в древний бледно-желтый шлафрок, умоляюще поднял руки.
– Дети, не ссорьтесь – прошу вас!
– Дорогой папа, ты же согласен, что так продолжаться не может. У меня больше нет сил. Мисс Нелли совершенно не годится в наставницы для Дикты. Я хотел пожилую даму с достоинством…
– Я знаю, Эберхард, милый! Она не продержалась бы и четырех недель. Ты уважаешь возраст так же мало, как и…
– Дети, не ссорьтесь – прошу вас!
– Дорогой папа, это не ссора, а обсуждение текущих проблем. Просто обсуждение. Дитер и Бернд снова остались без учителя на целый месяц…
– Потому что последний, по твоему мнению, слишком усердно пичкал их историей древностей…
– Нет, потому что он для тебя был недостаточно утонченным! Все время ел с помощью ножа! Но от этого его можно было просто отучить…
Граф Тойпен снова умоляюще поднял руки.
– Все это в самом деле необходимо обсуждать тут, на проходе? – посетовал он, плотнее запахивая шлафрок. – Во-первых, мы все тут насмерть замерзнем и… Господи! Как же кричат мальчики! – не закончив фразы, он заткнул уши и поспешил прочь.
Тюбинген устремился в комнату близнецов, которые, одеваясь, исполняли воинственный танец, набросился на них, отодрал обоих за уши, после чего наконец вернулся в собственную спальню, находящуюся подле комнаты баронессы в конце длинного коридора, идущего через весь верхний этаж и пересекающего прихожую.
Выпустив пар, Тюбинген успокоился. Он даже негромко смеялся, пока умывался, учинив в спальне потоп. По полу текли ручьи. Циклопическая фигура барона склонилась над умывальником. Из губок, которые он обеими руками выжимал себе на спину, брызгала вода. С волос и бороды лилось. Барон фыркал, постанывал и непрерывно говорил сам с собой. История с клубникой его все же позабавила. Он любил похожих на себя людей, даже если и возмущался их поведением. Элеонора была совершенно права: Дикта пошла в него – настоящая фон Тюбинген. Отличная девчонка, но шалунья. Мальчишки были такими же – кроме Макса, старшего. Он унаследовал дипломатичность Тойпенов…
Аист посетил семью Тюбинген трижды, но с большими перерывами. Максу было двадцать восемь. Бенедикта увидела свет десятью годами позже, а близнецы родились спустя еще восемь лет. Тут толстый Тюбинген перепугался. К такому благословению небес он готов не был. Трое сыновей – многовато, он рассчитывал от силы на двух. Макс по праву первородства должен был унаследовать Верхний Краатц, а второй, родись он, поместье Драке в Померании, попавшее в семью через Тойпенов. Теперь же вместе со вторым сыном появился третий, что совершенно спутало отцовские планы. Выяснить, кто из близнецов родился первым, не представлялось возможным. Они появились на свет с разницей в двенадцать минут, но были настолько похожи друг на друга, что уже через полчаса после рождения нельзя было понять, кто есть кто. Отец и дед полагали, что первенец Дитер, мать клялась, что Бернд, а повитуха и вовсе не помнила, как было дело, за что получила головомойку. Мальчики до поры до времени воспитывались дома, как придется, после чего должны были отправиться в Лигниц в дворянский лицей и стать офицерами. Оставалось надеяться, что все как-то само собой образуется.
Барон Тюбинген закончил одеваться. Туалет его был до крайности прост. Тюбингену было плевать на свой внешний вид, что не переставало раздражать его жену, не разделяющую подобное философское пренебрежение внешним лоском. Обычно – и в тот день тоже – он носил довольно потасканную куртку неопределенного цвета, в широких карманах которой образовался целый склад самых разных предметов, таких как: напоминающий кинжал перочинный нож, садовый секатор, самшитовая табакерка, непомерного размера красный носовой платок, потертая сигаретница с длинными желтыми и на диво пятнистыми голландскими сигарами, а иногда еще и картофелины с поля, гильзы и бумажные пыжи, спичечные коробки, собачий свисток, а также утренняя почта, свежие газеты и изредка жук-олень для Бернда или древесная лягушка для Дитера. Короче говоря, карманы этого суконного одеяния, чистить которое дозволялось только Штупсу, напоминали небольшой музей или фургон бродячего старьевщика, в котором можно найти все что угодно.