Наряд дополняли широкие штаны, заправленные в высокие сапоги, красно-зеленая вязаная охотничья жилетка и невероятный головной убор, что-то вроде шапки с ушами, завязанными на макушке. Со всей этой красотой едва ли сочетался монокль, который Тюбинген носил постоянно. Привыкнув иметь его в глазу еще будучи лейтенантом, он не оставлял старой привычки. Сорока годами ранее Тюбинген состоял в лейб-гвардии. Сложно было поверить, что этот толстый старый помещик был элегантным офицером первоклассного полка. Более того, в хорошем настроении баронесса упоминала, что ее Эберхарда по праву называли «самым красивым офицером его величества». Найти этому объяснение было сложно. Барон был гигантом, но скорее напоминал Фальстафа, чем Вотана. Его смуглое лицо обрамляла растрепанная борода с проседью, которую ветер превращал в отдаленное подобие подсолнуха. Под бритву она попадала лишь по особым поводам. Но на медного оттенка лице сияла пара чудесных голубых глаз, добрых, не вызывающих трепета даже во гневе. А такие минуты бывали нередки, ведь, как и большинство добродушных людей, Тюбинген быстро закипал и так же быстро остывал.
Он и в тот момент уже сожалел о том, что так кипятился, говоря с супругой. Эти двое по большому счету мало подходили друг другу, однако поженились по любви, пережившей время и мелкие домашние войны, неоднократно имевшие место. Фрау Элеонора была, без сомнения, образцовой супругой и матерью, но не лишена слабостей и странностей. Особенно скверно было то, что слабости ее оказались совсем иного рода, чем те, которые имелись у ее благоверного, так что поводов для трений предоставлялось без счета. Прежде всего баронессу отличало качество, которое нынче можно повстречать разве что у некоторых выскочек: благородная заносчивость, не имеющая целью обидеть, но иногда ранящая. Для нее в самом деле существовала почти что непреодолимая пропасть между дворянством и мещанством, особенно в том, что касалось наличия и отсутствия «фон». Баронессе подобное положение вещей казалось естественным и не вызывало вопросов. Такое иногда преувеличенно образцовое поведение, часто выглядящее тем смешнее, чем искреннее оно было, сочеталось в ней со склонностью к высокомерию. Панибратские манеры барона приводили ее в ужас. Если он, забывшись, в шутку называл баронессу «матушкой», она приходила в ярость. Уже одно сокращение ее благозвучного имени Элеонора злило ее. Когда Макс во времена студенчества начал напевать дома песенку про Лору, баронесса вышла из себя, поскольку супруг стал ухмыляться, бросая хитрые взгляды в ее сторону, и на следующий же день запретила ему называть себя Лорой.
Барон открыл окно и распахнул ставни, после чего постучал в соседнюю дверь. Его супруга также уже полностью оделась. С розовым лицом, белыми волосами, полной фигурой и прекрасной осанкой, она все еще выглядела весьма неплохо. Баронесса сидела за маленьким письменным столиком у открытого окна и листала книгу, занимавшую ее настолько, что она, судя по всему, совершенно забыла о недавнем происшествии.
– Доброе утро, дорогая! – сказал Тюбинген, входя. – Можно считать это «доброе утро» дублетом, однако же для меня день всегда начинается с утреннего поцелуя, поэтому наша давешняя встреча в коридоре не считается. Могу ли я поинтересоваться, что ты изучаешь с таким рвением? – Он наклонился и поцеловал ничего не имеющую против супругу в лоб.
– Я искала брошку, – ответила она дружелюбно, – и, представь себе только, обнаружила мой старый дневник, потерянный два года назад. Он застрял за выдвижным ящиком. Если бы не брошка, лежать бы ему там до самой моей смерти.
– И он захватил тебя настолько, что ты забыла о завтраке?
– Да! То есть нет – не настолько. Но в нем много интересного. Я полистала его и сообразила, что у нас снова год брачных союзов.
– Надо же! – сказал барон. – Год брачных союзов. Что это такое, позволь спросить?
Фрау фон Тюбинген улыбнулась.
– Память в самом деле тебе потихоньку отказывает, Эберхард, – ответила она. – Врач сказал, что тебе следует пореже мыть голову. Я тебе уже несколько раз объясняла про год брачных союзов. Это выражение придумала моя бабушка. Каждый люструм[2] – бабушка всегда говорила «люстра» – у Тойпенов наступал год брачных союзов. – Она взяла с низенькой полочки на столе Готский альманах[3] и открыла его. – Этому календарю уже четыре года, но ничего страшного. Он дает отличный обзор. В тысяча семьсот девяносто пятом году в брак вступили четверо Тойпенов, в тысяча девятьсот десятом – трое, в тысяча восемьсот двадцать пятом году число официально зарегистрированных браков составляет семь, среди брачевавшихся дядя Ганс Карус, дядя Филипп и тетя Роза. К тысяча восемьсот сороковому страсти утихают: только две свадьбы, но в тысяча восемьсот пятьдесят пятом уже пять – в том числе и мы с тобой. В тысяча восемьсот семидесятом на фронте женится Феттер Эгон – на маленькой француженке из Нанси, она потом от него сбежала, кроме того, вступают в брак Траута Боргштедт и Ганс Карус Второй, а в новогоднюю ночь еще и сумасшедший семидесятиоднолетний Феттер Богумил из Ланген-Крузатца. Теперь пришла пора писать тысяча восемьсот восемьдесят пятый!
Баронесса победоносно посмотрела на супруга, кивающего в ответ.
– Да-да, – сказал он, – теперь я припоминаю, что ты неоднократно рассказывала мне о вашем знаменитом годе брачных союзов. В самом деле удивительно, что всякий раз выходило именно так.
Супруга захлопнула дневник и поставила на место ежегодник.
– Ничего удивительного, Эберхард, – возразила она. – Все было условлено заранее. Погоди, мы и в этом году свадьбу устроим!
– Как знать! – не согласился барон. – Тюбингены не так хорошо организованы, как Тойпены. Их люструмы твоей бабушки не волнуют.
– Посмотрим, в наших детях есть и тойпенская кровь!
– Господи помилуй, Элеонорушка! Уж не хочешь ли ты выдать замуж нашу Дикту? Она же совершенное дитя! Одна история с клубникой чего стоит! Очень показательно. Никаких признаков серьезного отношения к жизни!
– Оно придет. Я вышла замуж за молодого лейтенанта, серьезность в котором мне же и пришлось взращивать. Этому можно научиться. Я, собственно, не настаиваю на том, чтобы придерживаться бабушкиных правил. Пойдем же – нам пора завтракать! Про клубнику забудь. Бенедикта уже получила на орехи. Мисс Нелли мне тоже нравится больше старой воспитательницы с достоинством. Но маленькая Труда, Эберхард, только представь себе, спит в кожаных перчатках и накручивает волосы на бумажные папильотки, чтобы были кудри! Ты можешь такое вообразить?
– Нет, – с улыбкой ответил Тюбинген. – Хотя… некоторое кокетство в ней все-таки есть. Такому девушки учатся в пансионе. Я бы предпочел оставить Дикту дома.
– Я так и подумала, – сказала баронесса, поднимаясь. – Если ты что-то приказываешь, можно быть уверенным, что все случится наоборот. Ты помнишь, что сегодня должен вернуться Макс?
– Мне это даже приснилось. Я ужасно рад его приезду. Дай-то бог, чтобы в Африке он позабыл о всяких глупостях! Только бы папа не начал снова со своими планами по поводу Лангенпфуля![4]
– Обязательно начнет. Но я ему скажу, чтобы он не слишком выступал. Этот вариант тоже можно иметь в виду. Все-таки он не самый плохой. Пойдем!
Она взяла супруга под руку, и оба пошли вниз по лестнице в садовый салон.
Глава вторая, в которой представляются господа Верхнего Краатца вместе с их четвероногими, а также имеет место дипломатическая беседа во фруктовом саду
В садовом салоне между тем собралось все семейство, а кроме того, и их питомцы: четыре собаки, которых Бенедикта приманила из сада. Это были Цезарь, легавый молодой пес размером с теленка; Лорд, юркий крысолов, обычно ночующий в стойле на спине гнедой кобылы, на которой Тюбингены ездили верхом; Морхен, роскошный черный пудель, любимец Бенедикты, и нечто крошечное и коричневое, носящее имя Кози и якобы являющееся представителем вымирающей породы короткошерстных карликовых аффенпинчеров. Это уменьшительное от собаки фрау фон Тюбинген получила в подарок от фрау фон Зеезен из Лангенпфуля и буквально его боготворила. Она редко покидала Верхний Краатц, но из-за Кози не побоялась даже дальней дороги в Берлин. Вследствие своей невероятной лености, которой пес предавался со всей страстью, он начал терять талию, храпеть во сне и проявлять признаки астмы. Баронесса перепугалась настолько, что решила отправиться на консультацию к знаменитому ветеринару, который после осмотра прописал Кози легкий карлсбадский курс: к каждому приему пищи собаки следовало примешивать немного карлсбадской соли. Когда речь шла о Кози, говорить можно было только о пище, но ни в коем случае о корме – этого фрау фон Тюбинген не выносила. Для него всегда была готова маленькая корзинка с синей обивкой, в которой пес проводил целые дни. Он трогательно запрыгивал внутрь, после чего трижды оборачивался вокруг своей оси и лишь после этого ложился, свернувшись калачиком. Зверушка в самом деле была милой, с коротко купированными ушами и крошечным обрубком хвоста, которым не получалось даже вилять. В попытках сделать это Кози начинал двигаться всем своим маленьким толстым тельцем. Фрау фон Тюбинген полагала, что Кози не глупее людей. Она говорила с ним, будто с человеком, и нередко спрашивала у него совета по самым разным вопросам. Если пес закладывал уши, это считалось знаком согласия, если морщил свой смешной носик – решительного отрицания.
Оба мальчика, Бернд и Дитрих, спустились к завтраку первыми. Неподалеку от веранды они обнаружили Штупса и обсуждали с ним, как повесить новый скворечник. За время отсутствия учителя близнецы в самом деле несколько одичали. Последний педагог не понравился Тюбингену. Он был слишком филологом. Особенно Тюбингена злили уроки истории. Он полагал, что Артаксеркс и морская битва при Саламине куда менее важны, чем история отечества. К сожалению, в древности учитель разбирался гораздо лучше, чем в других периодах, и знал про Алкивиада много больше, чем про Блюхера. Так что с ним пришлось расстаться, а у мальчиков появилась пара недель свободного времени. И родители, и дедушка Тойпен пытались учить детей своими силами, но едва ли могли заменить отсутствующего воспитателя. Поначалу Тюбинген каждый день проводил с мальчиками один урок по имеющимся учебникам истории, географии, счета и литературы. Но это походило больше на балаган, нежели на школу. Тюбинген взрывался по любому поводу, ругал мальчиков и возмущался новой орфографии и методам обучения. В кадетском корпусе в стародавние времена все было совсем иначе. Фрау фон Тюбинген и граф Тойпен справлялись не лучше. В конце концов стало лихорадить весь дом. Было самое время для приезда нового учителя.