После близнецов явились три девицы. Обычно дерзко поблескивающие глаза розовощекой и свежей, пышущей здоровьем Бенедикты, все еще носящей девичью косу, были подернуты поволокой. Она опасалась выволочки от отца. Трудхен Пальм успела утешиться после истории с вероломно засунутой ей в рот клубничиной. Несмотря на раннее утро, одета она была безупречно: в свежую светлую блузку, под которой угадывался превосходно сидящий корсет, юбку английского полотна и желтые сапожки. На лбу девушки красовались завитушки, а острые ноготки на руках были отполированы до блеска. Маленькая кокетка буквально лучилась аппетитной чистотой. Она была ближайшей подругой Бенедикты и уже много лет прилагала все усилия к тому, чтобы проводить летние месяцы в Верхнем Краатце. Мать девушки происходила из обедневшего дворянского рода, что примиряло добросердечную баронессу с дружбой Бенедикты и дочки аптекаря, которой при других обстоятельствах она бы не стала потакать.
Последней в трилистнике была мисс Нелли Мильтон двадцати двух лет от роду, которая в полной мере подходила под определение Тюбингена «кнопка». Она жила в доме год и должна была учить Бенедикту хорошим манерам, однако уже после двух недель знакомства девушки стали назваными сестрами и поклялись друг другу в вечной верности «даже после смерти». Тем не менее более серьезная Нелли оказывала на Бенедикту столь благотворное, пусть и общее, влияние, что герр и фрау фон Тюбинген не стали искать «пожилую даму с достоинством», как собирались, а предпочли оставить маленькую англичанку.
Граф Тойпен, несмотря на почтенный возраст, всегда спускался к завтраку одним из первых. Старика отличала невероятная свежесть и гибкость. Он уже двадцать лет как оставил дипломатическую карьеру, напоследок получив в утешение титул превосходительства. Им он, однако, не пользовался, позволяя по-прежнему обращаться к себе «герр граф». Этот хрупкий невысокий господин носил экстравагантные снежно-белые усы, закрученные на концах, а также коротко остриженные отливающие зеленью бакенбарды, достигающие середины щеки и обрезанные по английской моде по прямой. Еще густые седые волосы он тщательно расчесывал на пробор и убирал за уши. Не менее аккуратным выглядел и костюм графа: серые брюки, белый пикейный жилет и утренний халат турецкой ткани с рисунком, из нагрудного кармана выглядывал кончик шелкового платка. Вокруг строгого белого воротничка был свободно повязан галстук.
Всякого приходящего приветствовали собаки: Цезарь, Лорд и Морхен – бурно, а Кози – прилично. Он лишь выпрыгивал из корзинки, коротко обнюхивал подол, край брюк или носки сапог, пытался вилять обрубком хвоста, после чего с полным осознанием того, что игра не стоит свеч, возвращался в корзинку и вновь сворачивался калачиком.
Близнецы и Бенедикта поцеловали руку дедушке; внучку он смерил серьезным, полным осуждения взглядом, отчего та понурилась, покраснела и опустила голову.
– Да-да, Дикта, – сказал тот, – постыдись, тебе не повредит! Скоро уж восемнадцать исполнится, другие в этом возрасте придворные дамы. Что бы сказала твоя милостивая госпожа, пойди при дворе слух, что ты тайно положила в рот спящей девушке большую ягоду клубники? Думаешь, это упрочило бы твою репутацию? Уверен, над тобой смеялись бы даже лакеи, а швейцары перестали бы приветствовать тебя с должным почтением. Нет, дорогая Дикта, приличия всегда нужно соблюдать. То, что другой раз можно счесть проказой, совершенно не подобает светской даме. А ты же хочешь стать таковой, верно? Нужно, во всяком случае, попытаться. Я убежден, что мисс Мильтон была весьма возмущена этой шалостью, поскольку в Англии таких происшествий не случается. Не так ли, дорогая мисс Мильтон?
Мисс Мильтон тоже покраснела и ограничилась кивком головы. По счастью вошли родители, иначе граф Тойпен продолжил бы читать нотацию. Герр и фрау фон Тюбинген обратили внимание на украшение веранды, дедушка отвлекся и вместе с другими спустился в сад, разумеется, в сопровождении собак. Кози, конечно же, ехал на руках у фрау Элеоноры, единственного человека, в полной мере понимающего его тонкую душевную организацию.
На веранде Штупс и две служанки обвивали гирляндами большие белые колонны.
– Очень мило, – сказал Тюбинген, удовлетворенно кивая. – Больше и не нужно. Я слышал, что деревенские певцы хотят спеть в честь прибытия молодого барона. Мне это не нравится, Ридеке, скажи им. Разумеется, так, чтобы их не обидеть. Мне просто хочется избежать ненужной шумихи. Хватит и гирлянд. Почту не приносили?
– Ожидаем в любой момент, герр барон, – ответил Ридеке.
– Ладно – позавтракаем спокойно! Бернд и Дитер, будете хорошо себя вести, поедете на станцию за братом.
Мальчики радостно завопили.
– Папа, – сказал Дитрих, – Макс привезет мне львиную шкуру? Он обещал.
– А мне слоновий зуб, – добавил Бернд. – Но я не верю, что он сдержит слово. Дедушка говорит, что все африканские путешественники привирают.
– Такого слова я точно не произносил, мальчик мой, – возразил граф Тойпен, пока все садились за стол. – Однако же африканские путешественники охотно преувеличивают, правда, не только они, но и путешественники в целом. Это в их природе.
– И Герштекер? – спросил Дитер. – Да, дедушка?
– Немного. Да, он тоже несколько преувеличивает.
– Дедушка, в книге Герштекера, которую ты дал нам почитать, – начал Бернд, – есть замечательная история про индейца, перешедшего реку по спинам крокодилов без единого укуса. Я бы хотел знать, правда ли это. Ты веришь?
– Возможно, это были ручные крокодилы, – предположил Тюбинген.
– Нет, дикие! – возразил Бернд. – За индейцем гнались, но преследователей сожрали. Дедушка, поразительно, что они не съели именно индейца!
Дедушка попробовал объяснить такое совпадение счастливым случаем. В глазах мальчиков он был всезнающим. Для него в мире не осталось тайн. Непрестанные вопросы близнецов нередко приводили его в замешательство. Они спрашивали и спрашивали, пока у него не кончались ответы. Как-то вечером Бернд захотел узнать, что такое звезды.
– Небесные тела, дитя мое, как и наша Земля.
– А как же они подвешены там на небе?
– Они двигаются в пустом пространстве.
– Что это такое – пустое пространство?
– Бесконечность, мой мальчик.
– Но, дедушка, у всего должен быть конец, иначе ничего никогда не закончится, а такого не может быть!
– Бесконечность никогда и не заканчивается, дорогой Бернд.
Бернд подумал и с сомнением добавил:
– Нет, дедушка, не верю. Всему есть конец…
С тех пор как Макс присоединился к экспедиции доктора Хаархауса в Узагару[5], граф Тойпен стал приверженцем колониальной политики. Ему непременно требовалось какое-нибудь увлечение. Долгое время он со всей страстью предавался коллекционированию в благотворительных целях. С необычайным рвением он собирал все, что попадалось под руку: марки, билеты на поезд, пробки от винных бутылок и их обертки из фольги, старые газеты, окурки и пуговицы – короче говоря, всевозможные бессмысленные предметы. Граф хранил их в своей комнате в огромном шкафу прошлого века аккуратно рассортированными. По прошествии года он отправил все это в Красный Крест. Интересуясь тем, какие результаты принесла его благотворительная деятельность, он попросил оценить присланную коллекцию. В ответ немедленно пришло длинное письмо с благодарностями, в котором значилось, что за сокровища графа выручили примерно семь марок и пятьдесят пфеннигов. На эти деньги бедному сироте можно было одеть одну руку или, возможно, обе ноги, но не более того, что разозлило графа, заплатившего за одну только пересылку пять марок и двадцать пфеннигов, после чего он забросил коллекционирование.
Колониальная политика интересовала его невероятно. Это было совершенно в его духе: крестовый поход против рабства и язычества и одновременно приобретение новых территорий. Граф вырезал из «Железного креста»[6] заметки и статьи, посвященные колониальным вопросам, и хранил их, а также изучал все посвященные Африке книги, которые находились в домашней библиотеке. Их было немного и все старые. Но для начала хватило и этого. Особенно увлекла графа книга А. Робертса «История новообретенных народов Северамбеса, живущих на третьем континенте, иначе именуемом Африкой, в том числе одного совершенно нового, а также рассказ о правительстве, обычаях, религиозных обрядах и языке этой доселе неизвестной европейцам нации». Он полагал, что это труд предшественника Ливингстона. Время от времени граф выписывал и новые книги о путешествиях, чтобы поразить Макса своими знаниями по его возвращении. Это развлекало старика и заполняло в изобилии имеющееся у него свободное время. По большому счету он был горько обижен на правительство за отставку «в самом расцвете сил». Само собой, признавать, что он никогда не был превосходным дипломатом, а всегда являлся лишь юрким приспособленцем, граф не собирался. Подобно тому, как в своих склонностях он едва ли ориентировался на современность, застрял он в прошлом и в том, что касалось государственных дел, и был своего рода пережитком, вроде как парики при дворе. Честные переговоры казались старику чем-то грубым, он предпочитал политические интриги. Эту склонность к подковерным играм, ставшую причиной его отставки, он сохранил. Граф продолжал интриговать по мелочи – «для домашних надобностей», как говорил его зять, – улыбаясь, потирая руки, с любовью и замечаниями, вполне достойными персонажей из комедий Скриба.
Завтрак прервало прибытие почты. Этот момент всегда был до некоторой степени праздничным. На веранде раздалась тяжелая поступь старого инспектора Брузе, несущего сумку. Повозка, всякое утро отправляющаяся на станцию с опломбированными молочными бидонами, забирала ее с почты. После этого сумка передавалась Брузе, рапортующему по утрам о положении дел, а на веранде он вручал ее старому Ридеке, который принимал почту с рафинированной тойпеновской улыбкой и с коротким поклоном вручал ее Тюбингену.