– Из первоклассной! Она графиня Пляйденвульф.
– Вот-вот, а Пляйденвульфы, насколько я знаю, древний франкский род. Ты мне как-то раз рассказывал. В целом я выступаю за такую партию. Но фрау фон Зеезен не производит впечатление женщины, которая хочет выйти замуж во второй раз.
Граф Тойпен резко махнул головой.
– Дьявол, сердце мое, она же не может вечно оставаться вдовой! Молодая женщина в самом расцвете, к тому же бездетная! И что станет с Лангенпфулем? Отойдет каким-нибудь равнодушным родственникам? Да того она сама не захочет!
Они дошли до конца дорожки и повернули назад. Время от времени баронесса останавливалась, чтобы посмотреть, завязались ли артишоки и как растут помидоры.
– Дорогой папа, – сказала она, – мне кажется, фрау фон Зеезен была не слишком счастлива в браке. Зеезен был, господи упокой его душу, довольно грубым спутником жизни. Да что тут говорить, так оно и было. Нимрод, заядлый игрок, бегал за каждой юбкой. Церковь не посещал, а в синоде отпускал свои шуточки. Мне об этом рассказал суперинтендант. При этом ревнив, как Отелло. Лишь после его смерти бедной Маринке удалось вздохнуть спокойно.
– Трех лет вполне достаточно, – заметил граф.
Фрау Элеонора пожала плечами.
– Это большой вопрос, папа. Быть может, не для Маринки. Кроме того, у Макса тоже есть право голоса. Я знаю, что Зеезен ему нравится, но неизвестно, позабыл ли он уже свою прежнюю любовь, эту Варнову.
– Господи помилуй! – испугался граф. – Он знает наше мнение. Только из-за Варновой мы отпустили его в Африку. С тех пор он ее не видел и не увидит никогда. Ты что-нибудь про нее слышала?
– Нет, ничего. Фрау фон Зеезен нашла ей новое место, если не ошибаюсь, в Швейцарии.
– Швейцария – это далеко.
– Я уверена, что она отлично устроится. Мне она была весьма симпатична, я дала ей блестящие рекомендации.
– И правильно, Элеонора. Полностью тебя поддерживаю. Она мне очень нравилась. Напоминала мне, – Тойпен провел правой рукой по лбу, – не знаю даже кого. Но ей стоило решительно отказаться от предложения Макса, она должна была с самого начала понимать, что брак с ним невозможен!
– Боже мой, папа, она была ослеплена!
– Она была, так сказать, загипнотизирована. Супруга будущего владельца имения, фрау фон Тюбинген, состояние, блестящее положение в обществе, все это, конечно, привлекло бедную девушку. И все же она вела себя в высшей степени разумно. У меня нет к ней никаких претензий.
– У меня тоже, вовсе никаких. В делах сердечных мы, женщины, умеем кое-что прощать. Да и Макс повел себя тактично и корректно. Не пошел напролом, а повиновался. Тойпенская кровь! Разум победил.
Граф остановился и поскреб ногтями кору шпалерного персика.
– Червь, бьюсь об заклад, – сказал он. – Садовника непременно нужно ткнуть носом! Гельрих начинает терять внимание. Но вернемся к разговору! В ближайшее время следует собрать гостей – заколоть тельца в честь возвращения блудного сына, – вы точно пригласите Зеензенов.
– Конечно же! Эберхард, правда, будет ругаться. Он ненавидит подобное времяпрепровождение. Но деваться ему некуда. Лучше было бы, разумеется, видеть Маринку чаще и в узком кругу, быть может исключительно семейном.
– Это позже. Для начала пусть присмотрятся друг к другу. Ясное дело, мы, старшие, будем дипломатично держаться в стороне. Устроим все так, чтобы Макс и Зеезен время от времени оставались наедине. Этим займусь я, подобные дела по мне. Что ж, Элеонора, мы договорились: для начала праздник, возможно, уже на следующей неделе. Договорись с Эберхардом! Да – апропо – о наших договоренностях, идеях и раскладах ему знать не обязательно, не в деталях. У него рука слишком тяжелая. Тюбингены никогда не были дипломатами. Он поломает все, что мы пытаемся построить. Это не то чтобы вотум недоверия, но некоторая сдержанность нам не повредит. Не так ли, Элеонора?
– Согласна, папа. Тойпены чувствуют куда тоньше. У Тюбингенов есть сильные стороны, но эта порода жестковата. Особенно это заметно в деликатных вопросах. Им что дела любовные, что продажа зерна. Им недостает ни такта, ни твердой уверенности в нашем положении в обществе, ни приверженности традициям. Макс однажды оступился, однако раскаялся и вернулся в семью. Он испытывает пиетет перед своим родом и гордится им. Весьма по-тойпенски. Бернд и Дитер еще маленькие, а вот Дикта меня беспокоит. Тюбингеновская порода. Ты частенько ссоришься в Эберхардом, потому что он придерживается умеренных взглядов и занимает недостаточно жесткую позицию в политических вопросах, а Дикту я порой и вовсе ловлю на совершенно демократических идеях.
– Элеонора, прошу тебя, она еще совершенное дитя!
– В восемнадцать лет, совершенно выросшая и с такой светлой головой! Нет, папа, у нее в голове полно проказ, и она шалунья, потому мы и обманываемся. У Дикты твердый характер, и если она смеется над так называемыми классовыми предрассудками, то от души. Больше всего я боюсь, что она назло нам влюбится в кого-нибудь совершенно неподходящего.
– Так будем же держаться подальше от тех, кто нам не подходит! Это же так просто. В том и прелесть жизни на природе, что можно избежать наплыва людей. Редкие встречи с бюргерами не в счет. Что ты думаешь о графе Земпере?
Баронесса помотала головой.
– Ничего хорошего, папа. Он несдержан, к тому же беден. У него нет ничего, кроме имени. Кроме того, с Диктой торопиться некуда, она спокойно может подождать еще пару лет. Однако мне пора в дом. Экономка совершенно не знает, что ей делать, когда остается одна. Ты еще побудешь в парке?
– Да, Элеонора. Нужно как следует осмотреть деревья. Гельриху я больше не доверяю. Мы решили. Все будет по-тойпеновски! Адье!
Он послал дочери воздушный поцелуй с двух пальцев и ринулся к заплетенным в шпалеры фруктовым деревьям.
Глава третья, в которой случается траур на птичьем дворе, фантазии на блаженных островах, а также долгожданное возвращение блудного сына
Юные дамы, кажется, весьма торопились попасть на птичий двор. Бенедикта понеслась вперед так, что ее юбки развевались по ветру, и эта лихость передалась благовоспитанной Трудхен. Она подхватила под руку мисс Нелли и устремилась вместе с ней по желтому гравию, которым был засыпан подъезд к особняку. Морхен, пудель, тявкая, смешными прыжками помчался за ними.
За проволочной сеткой, ограждающей птичий двор, открывалось большое пространство, настоящий парк, во всяком случае весьма недурное место для кудахчущих и крякающих созданий. Посреди него, скрытый старыми ивами и молодой порослью, был выкопан пруд, Буэн-Ретиро[7] мира уток, в углу стоял деревянный навес с насестами, под которым птичий народец мог укрыться от дождя.
Гарбичанка [8], именуемая «индюшатницей», несмотря на то что занималась всеми птицами, стояла под ивами и разбрасывала корм из большой веялки, висящей на ее шее на ремне. Вследствие этого вокруг нее собрался весь двор, окружающий женщину, будто подданные – королеву. Несмотря на обилие еды, толпа эта вела себя весьма шумно. Она крякала, гоготала, кудахтала и кукарекала. Утки и гуси открыто враждовали. Один старый гусь казался злым от природы. Если вблизи него оказывалась уточка, он ядовито шипел на нее и начинал клевать. Петухи же, напротив, вели себя как всегда галантно и предусмотрительно, с готовностью уступая место курам и даже негромко, но радостно подзывая их, чтобы поделиться зернышком.
Завидев юную баронессу, индюшатница кивнула ей и поприветствовала:
– Прекрасное доброе утро, дражайшая фройляйн!
– Доброе утро, гарбичаночка! – ответила Бенедикта. – Все в порядке?
– Ах, боже мой, любезная фройляйн, – принялась жаловаться старуха, спихнув толстую белую курицу, взлетевшую на веялку, – усе идет не так, как следует! Еще одна маинькая белая уточка того. Спозаранок нашла ее мертвой – чуть не разревелася!
– Но как же так вышло, гарбичаночка? Это уже третья. Вылупились-то они совершенно здоровыми!
– Здоровыми, фройляйн! Но павлин – павлин, погибель моя! Он их кусает. Не знаю я, что и поделать, фройляйн. Подходит и кусает. Злая птица. Вон сидит и думает, небось, как еще одну заграбастать!
Она указала на увитую растениями арку. На ней разместился прекрасный павлин, пятьдесят ярких глаз на хвосте которого переливались в лучах солнца. Птица с интересом смотрела вокруг, крутя головой туда-сюда.
– А где пава? – спросила Бенедикта, посмотрев на гордого павлина. Старуха снова запричитала.
– Боже, бедная пава, фройляйн, ой, бедная-бедная пава! Она ничего не ест, совсем ничегошеньки, скоро помрет с горя, не может снести позора!
– Стоит ее проведать, – предложила Трудхен.
– Yes [9], – согласилась мисс Нелли, – давайте навестим больной!
Бенедикта кивнула и снова понеслась вперед.
Страдающая пава устроила себе гнездо в сене под навесом. Она сидела, зарывшись в ароматные сухие травы, и горевала. Для меланхолии этой имелась причина. Много-много дней она самоотверженно со всем мужеством родительницы высиживала яйцо, не сходя с места и не шевелясь, широко расставив крылья и нахохлившись. Но птенец все никак не хотел вылупляться, хотя время уже давно пришло. Тогда гарбичанка взяла яйцо и подложила его курице. Не прошло и двух дней, как на свет появилось невероятно отвратительное существо с бесформенными ножками и шишкой на голове. Тем не менее это был павлин, которому предстояло стать таким же прекрасным, как и прочие его сородичи. Тут-то и началась душераздирающая трагедия. Пава видела свое дитя, но не признавала его, отчего становилась все грустнее, закапывалась в сено, ни на что не обращала внимание и готовилась помереть. Она, безусловно, ощущала весь позор своей несложившейся жизни. У птенца поначалу тоже все было плохо. Он ждал, что приемная мать станет кормить его из клюва в клюв, но старая курица оставалась при своей привычной методе, пока не заметила, что так дело не пойдет. И забавно, и трогательно было наблюдать, как наседка в свои немолодые годы старалась освоить новый для нее способ, как выкапывала и подбирала зернышки, после чего предлагала их павлинчику. Это ей было, очевидно, неприятно, поскольку птица вздрагивала всякий раз, как птенец тянулся к ее клюву, но она мужественно терпела выпавшее на ее долю испытание.