Её карие глаза расплылись под толстыми линзами, когда она наконец подняла на него взгляд.
— Я видела, как она умирала. Просто мы семья недолгожителей.
Он мягко спрашивает.
— Чем я могу тебе помочь?
— Ничем. — Она делает умоляющую мину. — Прости, что вызвала тебя сюда таким способом. Как видишь, я в порядке. Буду ездить в больницу. Каждую четвёртую неделю, семь дней подряд. На курс химиотерапии.
— Я буду тебя туда возить, — говорит он. — Мама была очень слаба. А ты не чувствуешь слабости? На вид крепка. А ступеньки как? Ты сможешь подняться по этой проклятой лестнице?
— До сих пор это не было для меня проблемой, — отвечает она, — так, упражнение для ног. Они не говорят, сколько мне осталось, но мама прожила больше года, а я сильнее мамы. Это страшный эгоизм, что я тебя вызвала. Я привыкла сама справляться. Просто это… так меня удивило.
Она выбирает странные слова, так было всегда. Он не знает, что сказал бы на её месте, но уж точно не удивило.
— Я представляю, — говорит он. — Сьюзан, прости. Это ужасно несправедливо.
Она продолжает, словно он ничего не говорил: — Обычно я не впадаю в бабские сантименты, но тут вдруг мне стало недоставать Ламберта. Он вдруг стал мне очень нужен. Но его нет. И мамы нет, и папы. И я вспомнила о тебе. Мне показалось, что ты — единственный, с кем я должна поделиться своей бедой. А теперь я думаю, зачем? Мы уже не те, что были раньше, верно? Мы так долго жили врозь. Мы чужие…
Это было в дальней спальне. Ей к тому времени исполнилось двенадцать лет, ему — семь. Она перенесла полиомиелит, долго лежала в больнице, и он провёл немало тоскливых дней, не видя её. И вот наконец она вернулась домой, в свою кровать. У изголовья стояли приставленные к стене костыли, на стуле рядом с кроватью лежал стальной корсет с кожаными ремешками и множеством застёжек. В окно струилось солнце. Оно было распахнуто. Тёплый ветерок надувал белый тюль, а наполовину скатанные в ролик бамбуковые жалюзи постукивали об оконную раму.
Он то и дело бегал по коридору в родительскую спальню, где рылся в гардеробе в поисках платьев, туфель и шляп. Он менял их с ненасытным проворством, как попало расшвыривая предметы одежды, нежно пахнущие мамиными духами. Всё ему было велико до нелепости, и он, подобрав подол, затягивал на талии шарфы. Он разглядывал свою маленькую бесстыжую персону в настенном зеркале, вертясь так и этак: губная помада, румяна, карандаш для бровей. В болтающихся туфлях на высоких каблуках он, покачиваясь, прошлёпал к дверям Сьюзан. Один номер с пением и танцами он уже исполнил: «Под клёном, в тени уходящего дня, красавчик майор ожидает меня…» Что бы ещё такое учудить?
Он шумно вдохнул носом, выпятил грудь, выпрямился и с напыщенным видом и жеманной улыбкой объявил: «Я — мадам Летиция фон Памперникель, одета по последней моде, только что вернулась с Ривьеры. Дорогая, а чудесно провела время». Он помахивал резным мундштуком из слоновой кости, который нашёл в отцовской шкатулке для запонок Он хлопал накладными ресницами и щебетал: «Мы наловили уйму золотых рыбок!» Сьюзан прыснула со смеху, и от этого он тоже захохотал. Да так неуёмно, что повалился на пол, начал кататься среди кисейных юбок, порвал мамины бусы…
— Ты мне не чужая, — говорит он ей теперь. — А если я вдруг стал тебе чужой, то этого от того, что тебе чего-то подмешали в кровь. Общее у нас в крови, Сьюзан. Ни разлука этого не изменит, ни время. Мы не чужие и никогда не будем чужими.
От своих речей он разволновался. Даже прослезился. Чтобы это скрыть, он отворачивается и разглядывает гостиную. Смахивает пальцами слёзы. Гостиная, теперь он видит, покрыта пылью, запущена, и единственное яркое пятно там — это жёлтые хризантемы в горшке, недавно принесённые какой-то доброй душой. Когда был жив Ламберт — Ламберт, который почти ничего не видел, который вышагивал по дому, распрямив спину, и даже при свете дня освещал себе путь мощным фонариком, Ламберт, который высоко тянул голову на тонкой шее, когда, жмурясь, куда-то всматривался — так вот, когда был жив Ламберт, она держала дом в идеальной чистоте, хотя беспрестанно линяющие обожаемые собачонки Ламберта не делали эту задачу более лёгкой. Теперь в доме грязно. Он поворачивается обратно.
— Хорошо, что ты мне позвонила. Если бы ты меня не позвала, я бы обиделся.
— Тебе это опостылеет, когда я неоднократно повторю это, — говорит она. — Скоро начинается первая неделя лечения. Весёленькая перспектива. Тошнит при одной мысли.
— Ты говорила, что матери лечение помогало, — напоминает он.
Ее смех слаб и ироничен.
— О, да. И тогда она забывала о болезни. Но очень расстраивалась, что выпадают волосы — ты знаешь, это всегда бывает, когда лечат химиотерапией. Ей нравилось выглядеть красивой. А я не могу выглядеть красивой, даже если очень постараюсь. И мне плевать на волосы. Но рвота — это страшное дело. Помнишь, как я ненавижу рвоту? Ты часто держал мне голову. — Она опять пробегает пальцами по ткани и вздыхает. — Впрочем, это неважно. Зато у меня появится время закончить работу.
Она пристально смотрит на брата.
— Ты будешь держать мне голову? — спрашивает она и поспешно добавляет: — Я могу нанять сиделку, с деньгами у меня всё в порядке, а у тебя своя жизнь.
— Временем я располагаю, — говорит он. — Не буду врать, мой телефон не обрывается от звонков с предложениями о работе.
Он гладит её по волосам. Мягким, нежным волосам пожилой женщины.
— Если эта ситуация чудесным образом переменится, мы подумаем о сиделке.
Она берёт его ладонь и на мгновение прижимает к своей щеке, тоже мягкой, как у пожилой женщины. Она целует ему руку и улыбается.
— Я часто вижу тебя по телевидению. Я горжусь тобой.
— Должно быть, ты смотришь на меня, почти не моргая, — шутит он. — Мои рольки проскакивают почти молниеносно. Иногда я захожу в книжные магазины, чтобы бесплатно почитать журналы по искусству. Ты в них появляешься чаще, чем я по ящику. Это я горжусь тобой. Когда я был в Лондоне с этим паршивым мюзиклом, я ходил в галерею Тейт и видел там твои гобелены. Я всем посетителям уши прожужжал, что ты моя сестра.
— Должно быть, они подумали, что ты спятил, — говорит Сьюзан, но видно, что она довольна. Он знает. Когда она довольна, она краснеет.
Он смотрит на часы.
— Близится полдень. Хочешь, приготовлю ленч?
Она гримасничает:
— Чтобы подкормить эти ненасытные белые клетки?
— Ах, Сьюзан. Будет тебе.
От её сарказма у него мурашки по коже.
— Прости, — говорит она, — но я перестала готовить себе ленч. Мне надо много работать.
Она опять принимается ткать.
— Я полна идей. Если я не сломаюсь, то смогу их осуществить.
Он идет в кухню, бросая на ходу:
— Раз уж ты собралась стать инвалидом, не надо противиться, когда за тебя что-то делают другие. Я хочу готовить. Можно?
— Спасибо, — кричит она ему вдогонку, её станок продолжает стучать.
Кухня просто ужас. Линолеум испещрён грязными пятнами и мазками. Кастрюли на плите закоптелые, сальные, с присохшими остатками пищи. Тарелки и стаканы навалены горой на столике у мойки — немытые. Он открывает захватанную дверцу холодильника, который давно не протирали. Лампочка перегорела, а внутри резкий запах испорченных продуктов. Должно быть, она махнула на себя рукой? Наверное, она поняла, что с ней происходит, задолго до того, как заставила себя пойти к доктору. Он ковыряется среди мисок, содержимое которых покрыто пушистой плесенью, пластиковых сумок, обмякших от овощей, которые превратились в коричневую жижу; находит прозрачную упаковку позеленевшего бекона. Принюхивается к красно-белому пакету молока. Прокисло. Рассматривает три яйца в ячейках на дверце. Вряд ли они могут быть свежими. В заснеженной морозилке ничего, кроме подноса с кубиками льда и остатков пинты шоколадного мороженного. Он закрывает холодильник и открывает буфет. Несколько баночек консервов, крышки покрыты толстым слоем пыли. Мятая коробка кукурузных хлопьев. Сухарики для собак Невероятно! Он возвращается к ней в комнату.
— Когда ты в последний раз ела? — спрашивает он. — Я не голодна.
Педали и перекладины то поднимаются, то падают, челнок, как крыса, снуёт туда-сюда между нитями основы. Она посылает ему кроткую улыбку; чтобы успокоить. — Я пила чай с гренками и, кажется, съела яйцо. Готовить себе — такая скука. Посмотри на меня. Я похожа на голодающую? Я ем когда мне вздумается.
— Так пусть тебе вздумается прямо сейчас.
Он выуживает из кармана пиджака ключи и, со звоном подбрасывая их на ладони, идёт к дверям. — Я в магазин. Скоро вернусь.
Когда он возвращается, её уже нет у станка. Она лежит прямо в одежде на кровати у себя в бывшей детской и спит. Простыни и наволочки несвежие. В комнате кислый запах нестиранной одежды. Она разбросана повсюду. Зеркало над красивым старинным комодом не протиралось годами. В нём он кажется себе призраком. В супермаркете он купил стиральный порошок, аэрозольные очистители, губки, скребки для сковород, средство для чистки газовых плит, бумажные полотенца, пластиковые пакеты для мусора. Он скоблит кастрюли, сковороды, моет тарелки, драит раковину; оттирает жир и копоть с плиты. Всю тухлятину из холодильника он сваливает в большие зелёные пакеты, которые затем туго завязывает и оставляет на заднем крыльце, поскольку резиновое мусорное ведро и оцинкованные бачки для отходов уже переполнены.
— У меня ни на что не остаётся времени, — жалуется она, и словно извиняется, — только на работу. Я вовсе не хотела, чтобы ты здесь занимался уборкой.
Он ест за кухонным столом, который оттёр губкой от многолетних шлепков пищи. Теперь его белая эмалированная поверхность так и сияет, несмотря на почтенный возраст.
— Я могу для этого кого-нибудь нанять. Только всё откладываю, — она смотрит на него серьёзным взглядом, — ты не должен думать, что эта халатность из-за моего отчаяния. — Как тебе омлет? — спрашивает он.
— Объедение, — отвечает она, хотя сама отщипнула всего несколько кусочков, да и то лишь за тем, чтобы сделать ему приятное. — Лёгкий, как воздух. Очень вкусный. Тебе надо открыть ресторан.