Восемь месяцев спустя я спросила управляющего наших апартаментов, сохранился ли журнал с записями консьержей за 30 декабря. Я знала, что такие записи ведутся: я три года возглавляла совет дома. Такие записи входят в список обязательных процедур. На следующий день управляющий прислал мне копию страницы за 30 декабря. В ту ночь дежурили Майкл Флинн и Василь Ионеску. Этого я не помнила. У Василя Ионеску и Джона был шуточный ритуал, которым они тешились в лифте; эта забава иммигранта, бежавшего из Румынии от Чаушеску, и ирландского католика из Вест-Харфорда, штат Коннектикут, проистекала из сходного отношения к политическим интригам: “Так где же Бен Ладен?” – заводил Василь, когда Джон входил в лифт. Суть игры заключалась в том, чтобы изобретать все более невероятные версии: “Не в пентхаусе ли Бен Ладен?” – “Или на чердаке?” – “В спортзале?” Увидев на странице журнала имя Василя, я сообразила, что не помню, начал ли он эту игру, когда мы вернулись из “Бет Изрэил норт” ранним вечером 30 декабря. Под этой датой обнаружилось всего две записи, что мало даже для того времени года, когда большинство жильцов отправляются в места с более мягким климатом:
1. Скорая помощь прибыла в 9.20 п.п. к мистеру Данну. Мистер Данн увезен в больницу в 10.05 п.п. 2. В пассажирском лифте А-Б перегорела лампочка.
Лифт А-Б – наш, тот самый, на котором врачи “скорой” поднялись в 9.20 п.п., на котором они спустились вместе с Джоном (и мной) на первый этаж, чтобы отвезти Джона в машину, в 10.05 п.п. Тот самый лифт, на котором я вернулась в нашу квартиру одна, о чем записи нет. Я обратила внимание, что парамедики пробыли в квартире сорок пять минут, я же все время рассказывала, что это длилось “пятнадцать или двадцать минут”. Если они пробыли у нас так долго, означает ли это, что Джон был еще жив? Я задала этот вопрос знакомому врачу. “Иногда они работают так долго”, – ответил он. И я не сразу поняла, что это вовсе не ответ на мой вопрос.
На свидетельстве о смерти время было указано 10.18 п.п. 30 декабря 2003 г.
Перед тем как я уехала из больницы, меня спросили, разрешу ли я провести вскрытие. Я разрешила. Позже я прочла, что больницы считают этот вопрос очень деликатным, болезненным и подчас наиболее трудным из всех рутинных шагов, сопутствующих смерти. Согласно многим исследованиям (см. например, Кац Дж. Л., Гарднер Р. “Дилемма интерна: запрос согласия на аутопсию”,Psychiatry in Medicine 3: 197–203,1972), сами врачи испытывают существенное беспокойство, обращаясь к близким умершего с таким предложением. Они знают, что вскрытие трупов необходимо для развития медицины и обучения студентов, но также знают, что эта процедура пробуждает первобытные страхи. Если тот человек, кто задал мне этот вопрос в Больнице Нью-Йорка, ощущал такого рода беспокойство, я могла бы освободить его или ее от лишних переживаний: я бы и сама настаивала на вскрытии. Я бы настаивала на вскрытии, несмотря на то что, собирая материал для книги, неоднократно присутствовала при этой процедуре и в точности знала, как это происходит: как вскрывают грудь, словно курицу потрошат в лавке мясника, стягивают кожу с лица, органы извлекают и взвешивают на весах. Мне доводилось видеть, как следователи из убойного отдела отводят глаза, чтобы не наблюдать за подробностями аутопсии. Но я хотела, чтобы ее провели. Мне требовалось знать, как, почему и когда это произошло. По правде говоря, я бы хотела находиться там, когда будут проводить вскрытие (те прежние вскрытия я наблюдала вместе с Джоном и, значит, должна была присутствовать при его вскрытии. В тот момент в голове у меня прочно зафиксировалась мысль, что он бы присутствовал, если бы вскрывали меня). Но я не думала, что сумею рационально объяснить свое желание, и потому промолчала.
Если “скорая” отъехала от нашего дома в 10.05 п.п., а смерть была официально установлена в 10.18 п.п., эти тринадцать минут в промежутке – всего лишь оформление бумаг, бюрократия, соблюдение больничного протокола: требовалось удостовериться, что все документы подготовлены, и тот человек, кто должен их подписать, находится под рукой – информировать жену, крепкий орешек.
Документ, как я потом узнала, именуется “объявление”: “объявлен мертвым в 10.18 п.п.”
Я должна была верить, что он все это время был уже мертв.
Если бы я не поверила, что он был уже мертв, я бы терзалась мыслью, что мне следовало найти способ его спасти.
И я все равно думала, что смогла бы спасти, пока не увидела протокол вскрытия – пример магического мышления, подвид: иллюзия всемогущества.
За неделю или две до своей смерти, ужиная в ресторане, Джон попросил меня записать кое-что для него в мой блокнот. Он всегда носил с собой карточки для записей, размером три на шесть дюймов, на них было напечатано его имя и их легко было засунуть во внутренний карман. За ужином ему пришла в голову мысль, которую он не хотел упустить, но, пошарив в кармане, он не обнаружил там карточек. “Запиши для меня кое-что”, – сказал он. Это для его новой книги, пояснил он, не для моей – он подчеркнул это потому, что я в ту пору собирала материал для книги, где речь тоже шла о спорте. Вот что он мне продиктовал: “Раньше тренеры выходили после матча и говорили: «Отлично сыграли». Теперь они выходят в окружении полиции, как будто у нас война и они – военные. Милитаризация спорта”. На следующий день я попыталась отдать ему эту запись, но он сказал: “Можешь использовать ее, если хочешь”.
Что это значило?
Он уже знал, что сам не напишет книгу?
Было ли у него какое-то предчувствие, тень? Почему в тот вечер он забыл прихватить с собой на ужин карточки? Разве он не говорил мне, когда я забывала свой блокнот, что от готовности ухватить мысль, когда бы она ни пришла на ум, зависит, сможешь ли ты писать? Неужели в тот вечер что-то подсказало ему, что он скоро уже так и так не сможет писать?
Как-то летом, когда мы жили в Брентвуд-Парке, у нас установился режим: в четыре часа дня мы прекращали работу и выходили к бассейну. Джон читал, стоя в воде (в то лето он несколько раз перечитывал “Выбор Софи”, желая понять, как устроена эта книга), а я возилась в саду. Это был маленький, даже миниатюрный сад, с гравиевыми дорожками, с аркой, увитой розами и клумбами, окаймленными тимьяном, пиретрумом и сантолиной. Несколькими годами ранее я уговорила Джона избавиться от газона и разбить сад. К моему удивлению (до того он не проявлял ни малейшего интереса к садоводству), то, что получилось в итоге, Джон воспринял чуть не как мистический дар. Около пяти в те летние дни мы купались, а затем, завернувшись в полотенца, шли в библиотеку смотреть “Тенко”, сериал Би-Би-Си о компании приятно предсказуемых англичанок (одна инфантильная и эгоистичная, другая словно списана с миссис Миннивер[5]), попавших во время Второй мировой войны в плен к японцам в Малайе. Посмотрев очередную серию, мы шли наверх и работали еще час или два – Джон в кабинете наверху, а я на застекленной веранде напротив холла, которая стала моим кабинетом. В семь-полвосьмого мы отправлялись ужинать, чаще всего к “Мортону”. В то лето это место казалось самым подходящим. В меню всегда была кесадилья с креветками, курица с черными бобами. И всегда встречались знакомые. Внутри зал был прохладный, лакированный, темный, но снаружи пробивался сумеречный свет.
К тому времени Джон разлюбил водить машину в темноте. В том числе и по этой причине, как я позднее узнала, он хотел больше времени проводить в Нью-Йорке – в ту пору это его желание мне казалось непостижимым. Однажды тем летом он попросил меня сесть за руль после ужина у Антеи Силберт[6] на Камино-Пальмеро в Голливуде. Помню, как я подумала: до чего же это странно. Антея жила всего в квартале от дома на авеню Франклина, где мы жили с 1967 по 1971 год, так что проблема заключалась вовсе не в навигации по незнакомой территории. Включая зажигание, я прикинула, что по пальцам могу сосчитать случаи, когда Джон пускал меня за руль: единственный раз, который мне припомнился, – я подменяла его в долгой дороге из Лас-Вегаса в Лос-Анджелес. Он задремал на пассажирском сиденье “корвета” – в ту пору у нас был “корвет”. Потом он открыл глаза и секунду спустя сказал, очень осторожно: “Думаю, стоит немного сбавить скорость”. Я не осознавала, что слишком гоню, и тут глянула на спидометр: 120 миль в час.
Однако.
Та поездка через Мохаве была иной. Не было до того случая, чтобы Джон попросил меня сесть за руль на обратном пути после ужина в городе. Тем вечером на Камино-Пальмеро – впервые, беспрецедентно. И столь же беспрецедентной была его похвала под конец сорокаминутной поездки до Брентвуд-Парка: “Хорошо рулила”.
Он возвращался мыслью к тем дням с бассейном, садом и сериалом несколько раз в течение последнего года.
Филипп Арьес в книге “Человек перед лицом смерти” называет сущностной характеристикой смерти в средневековой литературе предостережение о скором ее наступлении – даже если речь идет о смерти внезапной или случайной. На вопрос: “Ах, добрый господин, так вы думаете, что скоро умрете?”, Гавейн отвечает: “Истинно говорю: мне не прожить и двух дней”[7]. Арьес пишет: “Ни его врач, ни друзья, ни священники (последние отсутствуют и забыты) не знают об этом столько, сколько он сам. Лишь умирающий может точно сказать, сколько времени у него осталось”.
Садишься ужинать.
– Можешь использовать ее, если хочешь, – сказал Джон, когда я вручила ему запись, сделанную под его диктовку неделей или двумя ранее.
И вдруг его не стало.
Скорбь, когда приходит, оказывается не такой, какой ожидаешь. Совсем не то, что я чувствовала, когда умерли родители – отец за несколько дней до восьмидесятипятилетия, мать за месяц до девяносто одного года, оба после нескольких лет постепенного угасания. Тогда я в обоих случаях ощущала печаль, одиночество (одиночество осиротевшего, неважно в каком возрасте, ребенка), сожаление о поре, ушедшей в прошлое, и о том, что осталось невысказанным, о моей неготовности разделить или даже по-настоящему признать под конец ту боль, беспомощность и физическое унижение, которым подвергался каждый из них. Я понимала неизбежность их смерти, я ждала этих утрат (страшась, ужасаясь, предвидя) всю свою жизнь. И когда эти смерти произошли, они остались на некотором расстоянии, отодвинутые от повседневности, которая для меня продолжалась, После смерти матери я получила письмо от друга из Чикаго, бывшего католического миссионера, который точно проник в мои ощущения. Смерть одного из родителей, писал он, “вопреки нашей подготовленности и даже вопреки нашему возрасту смещает нечто глубоко внутри, запускает реакции, которые застигают нас врасплох и могут высвободить воспоминания и чувства, которые мы считали давно похороненными. В этот промежуточный период, который именуют трауром, мы словно оказываемся в субмарине, затихшей на дне океана, – мы чувствуем лишь натиск пучины, то вблизи, то в отдалении, которая обрушивает на нас воспоминания”.