Звонит телефон. Линн Несбит. Непонятно откуда, но она уже знает и выехала.
Все происходит слишком быстро.
Надо посоветоваться с Джоном. Я ничего не делаю, не посоветовавшись с Джоном. Не потому, что считаю его умнее. Он тоже не считает меня умнее. Просто мы друг друту полностью доверяем. Он блюдет мои интересы, я — его. В любой ситуации. Многие убеждены, что мы с ним соперничаем, поскольку оба писатели. Никогда не понимала этой логики. Видимо, у большинства людей превратное представление о браке.
Когда приезжает Линн, мы не сидим в той части гостиной, где на полу по-прежнему кровь, и шприцы, и электроды от ЭКГ.
У нее в руках телефон. Я догадываюсь, что она говорит с Кристофером Лиманом-Оптом.
Кристофер Лиман-Опт пишет некрологи в The New York Times.
Раз некролог — значит, он по-настоящему умер.
Нельзя допустить, чтобы в Los Angeles Times узнали об этом из The New York Times. Я звоню знакомому в Los Angeles Times. Слушая длинные гудки, понимаю, что поторопилась. В Лос-Анджелесе на три часа меньше. Может, там Джон еще не успел умереть? В котором часу констатировали смерть? В Лос-Анджелесе уже наступило столько? И если нет, может, по тому времени смерть еще удастся предотвратить…
Линн предлагает остаться у меня ночевать.
Я отказываюсь, говорю, что нет необходимости.
Я в порядке.
До утра. Когда просыпаюсь, его по-прежнему нет.
Хочу пояснить. Конечно, я понимала, что он умер. Сама же и сообщила об этом в The New York Times и Los Angeles Tunes. Но все равно до конца не верила в необратимость случившегося. Не могла отделаться от ощущения, что все еще можно исправить.
Для того и хотела остаться одна.
Я хотела остаться одна, чтобы он поскорее вернулся.
Так начался мой год магического мышления. Когда я просыпаюсь, а его по-прежнему нет, двигаться не хочется. Лежу неподвижно. Анализирую ситуацию. Может, люди возвращаются не сразу. Может, надо подождать.
Может, надо подыгрывать, заниматься тем, что принято называть «приготовлениями». Тони, племянник Джона, приезжает из Коннектикута. Раньше он заведовал строительством декораций на съемках в Нью-Йорке и умеет договариваться с мафиози и городскими тузами. Он знает, как лучше устроить прощальную церемонию.
Тони необязательно говорить, что я ему только подыгрываю.
Мы идем в похоронный дом Франка Кэмпбелла, я подписываю бумаги, мы приносим одежду, опознаем тело.
Снаружи я выгляжу абсолютно вменяемой. Никому не даю повода заподозрить, будто не понимаю необратимости происшедшего. Даю разрешение на вскрытие. Выбираю кремацию.
И тем не менее.
Разве он похож на труп?
Лицо бледное, и краешек зуба откололся во время падения, но одет в свои потертые джинсы, и клетчатую рубашку, и темно-синий блейзер — как и при жизни.
Но раз он даже не выглядит мертвым, значит, тоже подыгрывает.
Видимо, я должна еще что-то предпринять.
Видимо, существуют дополнительные условия.
Больше приготовлений.
Вдруг вспоминаю про организацию похорон. Похороны — это непросто. Я не могу устраивать похороны без Кью. Кинтана — ее полное имя, Кью — домашнее. На ее шестнадцатилетие Джон подарил ей красную машину с номерами «Рули, Кью».
«Не бойся, — говорю я, склоняясь над ее больничной постелью. — Не бойся. Я здесь».
Повторяю это каждый день.
Всю жизнь. С той минуты, как она появилась на свет в родильном отделении больницы святого Иоанна в Санта-Монике.
Мы привезли ее домой и уложили в плетеную колыбель на террасе с видом на скалу.
В скале был грот, уходивший под воду во время прилива.
В самом начале прилива, выбрав правильную волну, в него можно было заплыть.
Раньше мы иногда заплывали. Но после появления Кинтаны — ни разу.
В новостях сообщают о смерти Джона. Я прошу дежурную медсестру выключить телевизор в ее палате.
Медсестра говорит, что новости помогают коматозным больным поддерживать связь с миром.
Я объясняю, что у нее умер отец. Нельзя допустить, чтобы Кинтана узнала об этом из CNN.
Телевизор выключают.
Но когда я прихожу вечером, он снова работает. Повторяю просьбу.
На другой день нахожу на двери палаты прилепленную скотчем записку: «УМЕР ОТЕЦ. ВЫКЛЮЧИТЬ ТЕЛЕВИЗОР».
Я продолжаю ждать.
Продолжаю подыгрывать.
Ни с кем своей тайной не делюсь.
Хотя бы потому, что никто не желает о ней слышать.
Все убеждены, что я «справлюсь».
Для себя я невидима, бестелесна. Словно пересекла одну из тех рек, что отделяют живых от мертвых.
Он был уверен, что умирает. Предупреждал об этом неоднократно. Я отмахивалась. Говорила: депрессия. Все вы, ирландцы, безумно мнительные.
Но о чем он думал в такси, когда сказал, что не сделал в жизни ничего стоящего?
Почему вдруг решил подвести итоги?
Почему так категорично?
А я что на это ответила? Что-нибудь из серии: хватит молоть чепуху, где будем ужинать?
Не с этим ли вопросом живые вечно обращаются к умирающим?
Где будем ужинать?
Прошло время (неделя? месяц?), и я смирилась с необходимостью раздать его одежду.
Сложила в сумки майки, кальсоны, носки, трусы. Сумок получилось много.
К костюмам, рубашкам и пиджакам подступиться не смогла, но думала, что справлюсь с обувью.
Подошла к гардеробной и встала у входа.
Не могу раздать обувь.
Постояла — и вдруг поняла почему: ему не в чем будет ходить, когда он вернется.
Даже осознав эту мысль, я не смогла от нее избавиться.
Про понятие «магическое мышление» я вычитала в книгах по антропологии.
Оно было присуще примитивным культурам. Это мышление, в основе которого лежит слово «если».
Если мы принесем в жертву девственницу, прольется дождь. Если я сохраню его ботинки…
Теперь мне понятно, что, настаивая на вскрытии, я уже была во власти магического мышления.
Мне казалось, что если установить причину остановки сердца, то ее можно будет устранить.
О смерти отца я сказала Кинтане в тот день, когда она вышла из комы.
Так получилось. Я и в палату-то входить не хотела. Но стоило ей очнуться, как сердобольная медсестра не преминула сообщить, что «мамочка дожидается в коридоре».
Последовал логичный вопрос:
«Почему в коридоре?»
И второй логичный вопрос — уже мне: «А папа где?» Я сказала.
Подчеркнув, что сердце у него давно барахлило.
Она заплакала. Попробовала говорить. Сказала, что провела последний месяц в Тайбэе, поскольку самолет, на котором она летела в Токио, совершил там вынужденную посадку.
«Как папа?» — прошептала она, когда я подошла к ней вечером.
Я ей снова сказала.
«Но сейчас ему лучше?» Она осознала факт смерти, но не поняла его необратимости. Из-за меня. Я тоже не понимала.
Давайте все-таки по порядку.
А то еще подумаете, что у меня каша в голове.
Хотя каши нет — я даже кроссворды решаю. По утрам, когда особенно трудно бороться с жалостью к себе.
Неужели я ее так и не изживу?!
Так и не пойму, что это произошло с ним?
Так и буду считать, что это произошло со мной?
Первое, на что падает взгляд в кроссворде: «Плоть от плоти, но без матери».
Отгадываю мгновенно, повышаю самооценку: «сирота».
Нет.
Должно быть четыре буквы.
Больше даже не пытаюсь, заглядываю в ответ. «Клон». Плоть от плоти, но без матери — клон? Это с миром что-то не так или со мной?
По порядку. По дням.
В четверг, 23 марта, мы хороним прах Джона. В субботу, 25-го, Кинтана с мужем улетают в Малибу. Я была «за». Даже настаивала.
Когда она сказала, что не знает, достаточно ли окрепла, разразилась целым монологом о целебности тихоокеанского воздуха.
Так хотелось, чтобы ее лицо и волосы вновь пропитались солнцем Малибу.
Чтобы она снова стала ребенком.
Накануне мы говорили по телефону. Она нервничала. Как всегда, когда куда-нибудь уезжала.
Спросила: «Думаешь, Калифорния мне на пользу?»
Я сказала, что да. Несомненно. Уже видела ее бредущей по пляжу.
Склоны гор, усеянные дикой горчицей.
Они вышли из самолета.
Получили свой единственный чемодан.
Вышли из здания аэропорта: муж — чуть впереди, Кинтана — следом. Он что-то почувствовал, обернулся, но не успел ее подхватить. Она рухнула на тротуар навзничь.
«Смещение срединных структур». «Обширное артериальное кровотечение». «Нулевая свертываемость». Это лишь немногое из того, что я услышала от нейрохирургов, когда попала в Лос-Анджелес. Она была в коме. Половина головы прошита стальными скобами. Из-под скоб все еще сочилась кровь.
Я не разрешаю себе думать о прошлом. Если думать о прошлом, сравнивая его с настоящим, хочется перестать жить. А это недопустимо: я еще ей нужна.
«Когда ты уезжаешь?» — спрашивает она в калифорнийской больнице, придя наконец в себя.
Я говорю, что никогда, что уедем мы только вместе. Я не говорю, что если не дам ей умереть, то Джон вернется. Сегодня утром, приехав в больницу, не могу найти свободного места на четвертой стоянке. Четвертая стоянка под открытым небом, а не в гараже. Четвертая стоянка не прихоть, а неотъемлемая часть заведенного мною ритуала. Я паркуюсь у живой изгороди, кладу пропуск на приборную панель, закрываю машину и иду по газону к главному входу. Пока иду — собираю волю в кулак. Вхожу собранной. С ощущением, что все контролирую. Но сегодня на четвертой стоянке нет свободного места, и я теряюсь. Сижу в машине, жду, пока кто-нибудь отъедет, и понимаю, что не контролирую ничего. Абсолютно бессильна перед ее болезнью.
Я стала рабой магического мышления. Если буду соблюдать правила… Если овладею их языком… Я соблюдала правила. Овладела их языком. Научилась оценивать функцию почек по результатам анализа. Узнала, почему установка фильтра в полую вену уменьшает вероятность закупорки