Не нужна никакая близость, а уж разговоры эти подкожные, вкрадчиво пытающиеся добраться до тех точек, из которых можно управлять, – не нужны и подавно. Не дождетесь, не дотянетесь, не получите.
Егор садился в машину, когда в голове щелкнул ненавистный тумблер памяти, выбрасывающий его в то время, которое он стер бы даже операционным путем, будь такое вообще возможно…
Господи, ну пожалуйста, нет! Он откинул голову, закрыл глаза и увидел материнское лицо почти десятилетней давности, искаженное хроническим изломом жертвы.
Как же она унижалась перед отцом! Как выпрашивала взгляда, слова, крупицы тепла. Как жалко делала вид, что не замечает его измятых, пропахших приторными бабскими духами рубах. Как заискивающе говорила с ним и как внушала сыну, ему то есть, что папа любит их и что у папы много завистников, поэтому на него возводят напраслину.
Ха! Напраслину! Сколько раз Егор сам шел за ним, чтобы найти подтверждение материнским словам, которым на самом деле отчаянно хотелось верить. И сколько раз обламывался, видя, как тот плевать хотел на мать, на него, но точно не на ту бровастую тварь с надутыми шарами, что впивалась в него, словно тропическая обезьяна в связку бананов…
Холодная ненависть застучала в висках, Егор начал задыхаться. Но память уже села на него, придавив бетонной плитой грудину.
Мама, зачем? Почему? Почему ты не ушла, не прекратила этот ад, не вспомнила про себя?
Почему сожгла себя своим страхом, своим горем, своим одиночеством?
И даже в хосписе уже ты продолжала спрашивать про него, про эту сволочь, которая брезговала густым запахом болезни и суеверно шарахалась, страшась заразиться.
Он не пришел к тебе, мама… не пришел даже в последний день, когда стало ясно, что нового утра у тебя не будет. Он был с ней, прятал морду в силиконовом плену оплаченных им же титек.
А ты лежала, маленькая, высохшая, продолжающая тянуть свои взаймы у неба взятые часы, чтобы его дождаться.
Не-на-ви-жу!
Боль прожгла Егора насквозь и внезапно стихла, напомнив ему, что ненавидел он не только отца, которого ни разу не пожелал увидеть с тех пор, но и себя, потому что наследственность работает в обе стороны, как оказалось.
Он находил отца в себе. Самое ненавистное в нем, пренебрежительное к женщинам, потребительское, обслуживающее собственное тщеславие, но тотально глухое к тому живому и человеческому, что есть в них.
Это и стало отправной точкой его осознанного запрета на отношения.
Нет, ни за что. Он не допустит, чтобы судьба матери еще раз прокрутилась на его глазах, только с ним самим в главной роли подлеца и с другой женщиной в роли насмерть привязавшейся к нему жены.
Никаких привязок. Никаких обещаний. Никаких Кать и Оксан с их борщами, постелями и обещаниями родить богатыря.
Пусть идут по касательной, а потом сваливают. Не нужен никто.
У меня всё есть. Всё. Я всё сумел – вся моя красивая жизнь создана только мною, ни единой копейки от отца. И ни от кого ничего не надо.
– У меня всё есть, – прохрипел Егор, заводя машину и рванув с места, – но мне ничего не надо, – почти неслышно произнес он, чувствуя, что боль возвращается.
Но он уже давно знал, что с ней делать. Слать ко всем чертям.
Контрзависимость далеко не всегда становится итогом личных потрясений, предательства или даже пассивного наблюдения за страданием близкого человека, как в данной истории.
Хотя нельзя не учесть, что эти причины являются главным фундаментом для еще только подступающей контрзависимости – а это целая система избегающих любой близости линий поведения, исключающих из себя доверие, глубокое узнавание, здоровую взаимозависимость и способность к созданию долгих и конструктивных отношений.
Довольно часто это признак незрелости и не существующей в реальности самодостаточности, страшащейся сблизиться и слишком открыться, не умеющей брать на себя ответственность и выдерживать все сложности взрослых историй с другими людьми.
Но в любом случае это искусственно созданное убеждение, которое намеренно подавляет естественную человеческую потребность обрести взаимную любовь и близость.
Вот с этого и стоит начать, разбираясь с собственным подобным поведением.
Стоит терпеливо и подробно растолковывать себе, что избегание близости держится на страхе, а не на отсутствии желания сближаться.
А потом начать осторожно разматывать клубок этого страха, отыскивая его конкретные причины и развенчивая их ложную значимость.
Здесь придется встретиться с собственными противоречиями, которые одновременно и хотят, и отрицают, пробуждая тревогу неопределенности и даже вины за неспособность определиться.
Это естественно, равно как естественно не моментально переубедить себя и отправиться на немедленные судьбоносные поиски, а побыть в своей собственной пустоте, которую только предстоит потихоньку начать заполнять.
Важно понять, что искусство принятия – себя, других, жизни в целом – не бывает врожденным.
Это осознанный взрослый выбор отказа от непрерывного оценивания, обусловленный пониманием того, что критерии любой оценки очень условны.
И тем, что оценивание почти автоматически акцентируется на недостатках, на поиске несоответствий объективным и субъективным требованиям, а также на взгляде сверху вниз, так как оценивающий не включает в свою оценку себя.
Очень многие человеческие истории не обретают естественного продолжения только потому, что оценивание в них опережает добрый взгляд, непредвзятость, желание узнать получше и отыскать тонкие линии той прекрасной аутентичности, которые дают почувствовать неповторимость каждого человека.
Люди отталкивают друг друга своими оценками, перечнями того, что желают получить незамедлительно, ежедневными экзаменовками, которые и сами не могут пройти… и печальнее всего, что в жернова этой жестокой школы попадают и дети, так нуждающиеся хоть в какой-то безусловности.
Да, понятно, что любые отношения не могут обойтись без соблюдения определенных правил, без взятия ответственности, без договоренностей, но в том-то и дело, что именно до отношений в полном смысле этого слова очень часто и не доходит.
Слишком строги экзамены, требованиям которых не соответствуют даже экзаменаторы. И это верный путь в свою замурованную отдельность, в которой никто на самом деле не нуждается.
Как же принять свое контрзависимое одиночество?
Не то, что честно выбрано, а то, что, кажется, взяло в плен и держит на замке свои невидимые двери.
Почему я говорю о том, как принять, а не как избавиться от него? Означает ли это, что я считаю одиночество необратимым?
Скажу так: я не могу дать гарантий ни на то, что одиночество завершится… ни на то, что оно продолжится до конца жизни… ни на то, что итоги его возможного завершения обязательно окажутся счастливыми.
Но я точно знаю, что ни от чего нельзя избавиться только на уровне борьбы или страха.
Одиночество – не враг.
Это естественное человеческое состояние, в котором, если говорить абсолютно честно, мы пребываем всегда. Появление близких людей прекрасно, но оно не вызволяет нас из заточения собственного тела и собственных мыслей.
Именно поэтому с одиночеством важно встретиться как с фактом, а не как с намеренным избеганием близости, наказанием или неполноценностью… хотя бы потому, что НЕодиночество в данном случае не является доказательством противоположного.
Наказать себя можно и отношениями и в них же утратить свою полноценность.
Но, пожалуй, главное условие взрослой встречи с одиночеством – это ощутить равноценность с ним.
То есть не уменьшиться, воспринимая его тем, что сильнее. Не впасть в зависимость от него. Не выпрашивать пощады. Не падать в стыд и вину за его долгое присутствие.
И не увеличиться, сочинив главенство над состоянием, от которого в реальности страдаешь.
Не обесценивать его искусственно. Не противопоставлять себя тщеславно тем, кого оно обошло стороной. Не разыгрывать контрзависимость, убеждая себя в том, что тебе вообще никто не нужен, если на самом деле нужен.
Быть на равных.
Это зрелый выбор, который позволяет сохранить уважение и к себе, и к тому, чем пропитана собственная жизнь именно в этот период.
Раз одиночеством, значит, с ним и придется жить.
Жить честно.
Жить открыто.
Жить с поднятой головой.
Жить с обыкновенными человеческими чувствами, переживаниями, радостями и горестями.
Понять его преимущества и ограничения. Справиться с созависимым сравнением, страхом неудобных вопросов, отчаянными мгновениями острого желания ощутить недоступную близость с кем-то.
Справиться – это не сбежать, не загримировать свою боль под безразличие, выдержать.
Справиться – это отыскать доступные радости.
Справиться – это не обозлиться на себя, на других, на мир в целом.
И оставить открытыми двери, на пороге которых ты не сидишь, но и не дичаешь в джунглях своей иллюзорной беспросветности…
Одиночество – тот бесценный человеческий опыт, не имея которого очень сложно узнать себя настолько глубоко, чтобы понять, куда идти, с кем и зачем.
Иногда оно и вправду не кончается.
Если не вздрогнули от этой мысли, то зрелость на пороге…
Сценарий шестой, нарциссический: «Они все должны знать, что счастливее меня никого нет»
Пока требуешь признания своей уникальности, не успеваешь понять, что требовать – не уникально.
В восемнадцать она сменила паспорт, став вместо казавшейся ей банальной Юли торжественно звучащей Юлианой, и насмерть билась с каждым, включая мать, кто смел назвать ее прежним именем.
Она им докажет, всем докажет, что равных ей нет. И никто, никогда, ни за что не узнает, что сама она… считает себя ничтожной, некрасивой, неудачливой.
Жизнь положит, но все будут считать ее лучшей, красивейшей, успешнейшей.
Она никогда не могла расслабиться, перестав зорко отслеживать любую реакцию на себя.