Я машинально, как робот, протянула руку за следующим письмом. Оно было от Маэстро.
Дорогая Кара!
Если бы ты была здесь, очаровательница, и раскраснелась из-за меня, я бы взял тебя на руки и…
Ну уж нет. Только не это. Я убрала письмо. Игорь с прищуром взглянул на меня и махнул хвостом. «Да что с тобой такое?»
– Ничего.
Игорь медленно заморгал – такое кошачье моргание заставляет тебя чувствовать себя болваном. «А как, по-твоему, выглядят любовные письма?»
– Не знаю, никогда об этом не думала. – Но я помнила, каким нежным взглядом раньше смотрели друг на друга мама и Маэстро. Даже если Маэстро был занят на работе, мама, произнося его имя, всегда поднимала глаза, улыбалась и совершенно преображалась.
– Что же между ними произошло, Игорь? – Я перебирала письма на коленях, не читая их, но время от времени мне на глаза попадались отдельные слова – «любовь», «целую», «скучаю по тебе», а ближе к концу я заметила своё имя – Оливия. Неужели они продолжали переписываться даже после моего рождения, просто ради удовольствия? – Что же случилось?
Но как же получилось, что «я люблю тебя» переросло в пренебрежение друг другом, в раздражённый крик? Этого я не понимала. Почему Маэстро вдруг сделался таким занятым? Почему перестал ужинать с нами, уделять нам внимание, даже приходить домой ночевать?
Единственный ответ, который приходил мне в голову, – тот, что я всегда знала: из-за оркестра.
Я оглядывала комнату Маэстро с громоздящимися повсюду нотами, и во мне начала закипать старая ненависть. Он предпочёл маме эти пыльные заплесневелые партитуры. Этого я тоже никак не могла взять в толк.
В самом низу лежали письма, отличающиеся от остальных. Они посылались на адрес дома другой бабушки, маминой мамы. На всех были жёлтые наклейки «Возврат почтового отправления», и все конверты были запечатаны – их никогда не открывали.
– Что значит эта наклейка – что мама так и не получила этих писем? – нахмурившись, спросила я.
Игорь пристально смотрел на меня. «Угу».
Я изучила даты почтовых штампов. От декабря прошлого года до февраля этого.
– Эти письма отправлены после того, как мама ушла. Смотри, сколько их.
Если точнее, то их оказалось пятьдесят два. Пятьдесят два письма за три месяца, все от Маэстро маме – и все вернулись нераспечатанными.
Как же так? Зачем он писал их и почему мама не отвечала? После всех этих поцелуев, румянцев и признаний в любви она не ответила ни на одно письмо. Ну, вообще-то я бы определённо не стала отвечать, но мама не я. Мама не должна была оставлять без внимания письма, игнорировать нас, словно нас и не существовало.
Я открыла первое вернувшееся письмо.
Кара, милая, дорогая Кара!
Куда ты пропала? Я пытался связаться с твоей матерью, но она отказывается разговаривать со мной. Я обзвонил все телефоны, которые у меня были, звонил тебе на работу. Никто не хочет разговаривать со мной, Кара. Что ты задумала? Куда уехала? Не надо так поступать со мной. Я могу измениться. «Нет, не можешь», – скажешь ты, но я могу. А как же Оливия?
Я остановилась. Глаза защипало, и я открыла другое письмо:
Кара, моя милая Кара!
Прошло два месяца, а я так и не получил от тебя вестей. Где ты, Кара, где? Оркестр… в общем, дела идут плохо. Ты нужна мне, Кара. Ты нужна мне, мечта моя.
Я сунула послание в конверт так резко, что он порвался.
Игорь дёрнул усами. «Осторожнее. Можешь порезаться краем бумаги, а это больно».
– Помолчи.
Плакать я не собиралась, и ничего из того, что было внутри этих конвертов, не заставило бы меня распустить нюни.
Я открыла последнее письмо с наклейкой «Возврат почтового отправления». В нём было только три слова:
Кара! Где ты?
Я не отрываясь смотрела на эти слова добрых пять минут, потом убрала все письма обратно в коробку и села посередине комнаты, сложив руки на коленях.
– Интересно, да? – Мой голос звучал так спокойно, так отстранённо, словно я слушала его запись.
Игорь перекатился на спину. «Правда у меня симпатичный пушистый животик? Хочешь погладить?»
Я взяла кота на руки и зарылась лицом в его холку.
– Почему она ему не отвечала? – прошептала я. – Куда она уехала? Почему не писала мне? Напрасно беспокоилась, что я покажу их ему, – я бы хранила их в секрете.
Игорь стал извиваться у меня на руках. «Может, ей было тяжело писать тебе».
– Тяжело поддерживать отношения с дочерью? Если я смирилась с тем, что все мои вещи проданы, а я сплю на раскладушке и рисую на салфетках, то она могла бы как-нибудь заставить себя написать мне. Хоть что-нибудь, хоть пару слов.
Из коридора раздался громовой голос Маэстро – вероятно, он кричал на одного из музыкантов. Я вскочила на ноги, сбросив Игоря на пол. Погрузившись в свои мысли, я даже не заметила, что музыка в зрительном зале стихла.
Но было уже поздно. Я выбежала из комнаты и уткнулась прямо в живот Маэстро.
Глава 21
Маэстро тут же поймал меня за плечо. Игорь сбежал по коридору в сторону кухни.
– Что ты делала в моей комнате?
Маэстро был в своём обычном послеконцертном состоянии – разгорячённый, потный, с растрёпанными волосами, постоянные мешки под глазами стали ещё темнее. Оркестранты предпочитали не шутить с ним после выступления, особенно в нынешних обстоятельствах. Но я могла думать только о нераспечатанных письмах.
– Убиралась, – ответила я, сердито зыркнув на него.
Маэстро глянул мне за спину в свою комнату.
– Что-то незаметно. Может, скажешь правду?
– Я же сказала: делала уборку.
– Нельзя входить в чужие комнаты без разрешения, Оливия. – Маэстро вытер лоб грязным платком. – Я не вторгаюсь в твоё личное пространство, не нарушай и ты моё.
– Вот что тебе надо, да? Личное пространство. Чтобы тебя ничто не отвлекало от музыки. Что ж, теперь ты этого добился, не так ли?
Я не могла остановиться, даже когда поняла смысл своих слов. В душе я кричала сама на себя, приказывая замолчать. Маэстро не заслужил моего гнева, моих нападок. А у меня есть дела поважнее.
Но все эти письма выбили меня из колеи.
Почему ты не написала мне, мама? Ни разу.
Из-за него.
– Не знаю, что она вообще в тебе находила. – Я не могла на него смотреть: потный, тощий, уставший. – Неудивительно, что она ушла.
Маэстро переменился в лице. В глазах словно выключили свет. Он вошёл в комнату и опустился на кровать.
– Неудивительно, – повторил он и уставился на пианино. – Тебе известно, Оливия, что человек может разлюбить? Что иногда чувства бывают не вечными?
Я не знала, что на это ответить. Мы с Маэстро никогда не разговаривали о любви, это всегда была мамина тема.
– Я очень сильно любил Кару, твою маму, – продолжал он. – Но просто так случилось, что она охладела ко мне, Оливия, ей разонравилась наша совместная жизнь. И тогда она покинула нас.
Может, и так, но я сомневалась, что мать способна разлюбить своего ребёнка. Вот что я хотела ему сказать. Но я не могла произнести ни слова. Меня сковала безнадёжность.
Потом лицо у Маэстро исказилось, и он заплакал.
Уговаривая себя не смотреть на него, я попятилась к двери. Когда он уронил голову на руки и зарыдал, я побежала.
Останься я там дольше, я бы вытащила пластмассовую коробку, сунула бы письма ему в лицо и потребовала объяснений. Или разрыдалась бы вместе с ним, что невообразимо – Маэстро не должен видеть меня плачущей.
Я мчалась без оглядки и в итоге оказалась в подвале, даже не заметив, как это странно, что дверь вниз опять открыта. Кеплер тщательно за этим следит.
Я нащупала выключатель и стала расхаживать в тусклом свете, пока не отдышалась. Меня окружали старые инструменты, коробки с потёртыми занавесами, сиденья кресел, прогрызенные крысами.
Всё теперь потеряло смысл. Письма и поцелуи, сны, и рыдающий Маэстро, и пропавшая мама – всё это завертелось в моей голове, как листок, попавший в водоворот. Мысли понеслись таким бешеным вихрем, что я не заметила дыру в полу, пока не провалилась в неё и не шлёпнулась на землю.
– Ой!
Прищурившись, я рассмотрела яму. Она была неглубокой, и всё-таки казалось странно, что в полу подвала зияла такая огромная яма. Я огляделась и увидела, что нахожусь в невысоком туннеле, который у меня за спиной уходит в темноту.
Стены его были изрыты бороздками, словно кто-то скрёб их когтями. Я стала ощупывать стены, водя пальцами по бороздкам. Они были ледяными и оставляли на руках чёрный песок. Я вытерла руки о джинсы, но грязь не сошла.
Я присмотрелась. Это оказался не песок, а сажа. Где бы я ни касалась стены, к пальцам прилипала гарь.
Я машинально схватилась за ожог на руке, спрятанный под рукавом кофты, и поняла, что здесь были тени. Может быть, они даже прорыли этот туннель.
Нужно было выбираться отсюда, но я медлила.
Тут мне на плечо опустилось что-то тяжёлое, и в ухо зашипел Игорь. «Я что, постоянно должен следить за тобой?»
Под левым ботинком что-то хрустнуло, я покачнулась и ударилась лицом о холодную твёрдую земляную стену.
Игорь свалился с моего плеча.
– Что это такое? – Я присела, чтобы осмотреть стену, из которой торчали кирпичи, старые провода и мусор. Моё внимание привлёк уголок бумаги. На нём я смогла рассмотреть только три буквы.
– «Ург», – прочитала я вслух.
Игорь, с недовольным видом умываясь, мяукнул. «Что-что?»
– Здесь написано «ург». Смотри. – Я стала выкапывать бумагу из стены. Под ногти набивалась земля. – Такое впечатление, что здесь кто-то копал, а потом вдруг остановился.
Игорь проскользнул у меня между ногами, мяукая ещё громче.
– Это же партитура концерта. – Я как можно бережнее извлекла бумаги из стены. Всего двадцать листов, мятых и грязных, но я всё же сумела прочитать ноты. Фредерик написал своё произведение в тональности ми-мажор. Странно было видеть его почерк – эти знаки выведены его настоящей, непризрачной рукой. – Игорь, взгляни. Здесь написано «Фредерик ван дер Бург». Мы нашли якорь!