Маэстро сидел за кухонным столом, подперев голову рукой, и изучал партитуру Второй симфонии Малера.
– Не волнуйтесь, девочки. – Он улыбнулся нам. Глаза у него были красными и водянистыми. Интересно, спит ли он по ночам, слышит ли зловещий шорох. – В последнее время в здании появились новые звуки. Не волнуйтесь из-за них. Это шмыгают крысы. Я уже вызвал дератизатора.
Я подняла одну бровь:
– Крысы?
– Нет-нет! – Нонни покачала головой. – Это тени. Оливия рассказала мне: они приходят и забирают тебя! – Она продёрнула платок через пальцы.
Я стояла с тряпкой в руках и не могла понять, о чём подумал Маэстро. Казалось, даже тени, шныряющие по крыше, слышат стук моего сердца.
– Ну, не важно. – Маэстро вернулся к партитуре. – Вот это… – дрожащим пальцем он указал на ноты, – это всё изменит. Мы вернёмся домой. Она вернётся.
С кухни я удалилась как можно тише, а в коридоре побежала в сторону кассы и заперлась изнутри. Взяв трубку телефона, я почти уже набрала номер Генри – и остановилась.
Что я ему скажу? «Маэстро окончательно сбрендил. Он думает, что какая-то симфония может вернуть мне маму»?
Я повесила трубку и стала расхаживать по комнате, мистер Уортингтон летал у меня за плечами.
– Нет, ну это же сумасшествие! – Я пнула один из шкафов, и он издал удовлетворительный треск. – Как будто какая-то музыка, которую он исполнит, волшебным образом призовёт её назад. Может, она уже на другом конце света.
Мистер Уортингтон кивнул:
– На другом.
– Правильно. Ну так вот. Я больше не хочу думать об этом. Пусть утешается своими бредовыми иллюзиями – только бы дирижировал оркестром. – Я распахнула дверь, решительно вышла в вестибюль – и остановилась как вкопанная.
Вокруг мраморной колонны обвилась тень и посматривала на меня. Длинные когти процарапали в камне бороздки.
При виде этой приготовившейся к нападению твари внутри у меня всё закипело, и я бросилась на неё, вытянув вперёд руки и согнув пальцы.
– Убирайся! – крикнула я. – Вон отсюда!
У двери лежала стопка свежеотпечатанных программок, приготовленная для следующего концерта. Я схватила её и швырнула в тень. Та посеменила прочь, буклеты посыпались ей на спину, и мне показалось, что я услышала странный звук, словно стонал раненый пёс.
Когда она сбежала, я осталась одна посреди вестибюля. Меня трясло. Мистер Уортингтон порхал позади меня, бормоча, как молитву:
– На другом, на другом.
Однажды я так устала от поисков куклы Таби, уроков, работы и изучения алгебры (последнее на самом деле оказалось довольно интересным занятием), что сразу после возвращения из «Счастливого уголка» заснула и пробудилась только в два часа ночи.
Мистер Уортингтон стоял на голове посередине комнаты. Ему нравилось спать в разных положениях.
Я сказала ему, что пойду попить воды, убедилась, что рядом с нонни он в безопасности, и в носках пошлёпала на кухню. Меня потянуло пройтись по тихим помещениям за сценой. Инструменты – рояль, арфа – молча стояли в бледном свете, струящемся через окна. Несколько музыкантов оставили на спинках стульев свои пиджаки. Казалось, всё было засыпано инеем.
Проходя мимо комнаты Маэстро, я заметила, что дверь приоткрыта и через щель в коридор падает тонкий луч света.
Я заглянула внутрь.
Маэстро спал на своей кровати, прямо на партитуре. Я на цыпочках подошла ближе и присмотрелась: Вторая симфония Малера, часть четвёртая, «Urlicht»[24]. Какая неожиданность. Маэстро повернулся на спину и захрапел.
«Фу. – Игорь вбежал в комнату и прыгнул на матрас. – Хорошо хоть слюни не пускает».
– Очень смешно.
И тут я заметила лежащую между Маэстро и стеной открытую пластмассовую коробку, а под щекой у Маэстро рассыпанные по кровати письма. Я узнала петлистый почерк: «Дражайший Отто…»
Странно, во сне Маэстро выглядел совершенно иначе: с открытым ртом он казался лет на пять старше. Он что, заснул, перечитывая эти письма?
Из-под его руки выглядывал треугольный обрывок бумаги – уголок газетной вырезки.
Я вытащила его. Жирные пальцы Маэстро смазали некоторые слова, но заметку я смогла прочитать без труда. Слов было немного, но достаточно:
Вэйверли Кара.
Вэйверли – девичья фамилия моей мамы. Пальцы у меня задрожали, и вырезка чуть не выпала из рук. Игорь сел и поставил передние лапы мне на запястье.
Я сделала глубокий вздох и продолжила читать:
Вэйверли Кара. Скончалась 15.02. Поминальная служба состоится 21.02 в 15:00 в баптистской церкви «Пайн Ридж» по адресу: Грандисон-роуд, 5144.
Я никак не могла осмыслить словосочетание «поминальная служба».
– Это же в нашем городе, – произнесла я вслух. – Она была здесь? Но…
И тут я увидела название газетного раздела – самое отвратительное, самое непростительное из известных мне слов: «Некрологи».
Мне не нужна была помощь Генри или Джоан, чтобы понять его смысл. Я знала его. Понимание медленно пришло ко мне, и внутри всё словно оборвалось.
Это означало, что мама умерла.
Часть четвёртая
Глава 41
– Ничего не понимаю, – прошептала я.
Игорь тихо мяукнул. «Понимаешь. Думаю, ты всегда понимала это».
– Но…
Газетная вырезка, паря, как Тилли, любившая зигзагами спускаться из-под потолка, упала на пол. Газета была годичной давности, за прошлый февраль.
– Оливия, что случилось? – Маэстро проснулся, зевнул и потянулся ко мне.
– Не трогай меня! – Я стукнула его по рукам.
– Оливия, что случи… – Он заметил на полу некролог и тяжело поник. – Ах, – произнёс он.
Я подняла вырезку и, спотыкаясь, побежала на сцену. Маэстро бросился за мной, позади него нёсся встревоженный мистер Уортингтон.
– Оливия, позволь мне объяснить…
Я бросила ему в лицо некролог.
– Как это произошло? Как она умерла?
Маэстро вздрогнул. Очень хорошо. Пусть дрожит. Пусть хоть в кому впадёт, мне всё равно. Это не изменит того факта, что мама умерла – умерла, умерла! – а я узнаю об этом совершенно случайно.
– Автомобильная катастрофа, – просто произнёс Маэстро. – Мне сообщили… – Он откашлялся. – Оливия, это случилось быстро, она не мучилась. Мне рассказала об этом мать Кары – помнишь бабушку?
Ещё бы не помнить. Ей никогда не нравился Маэстро, и думаю, что меня она тоже никогда не любила – мы с ним очень похожи.
– Она позвонила мне – так я и узнал.
– Мне безразлично, как ты узнал. Почему ты мне ничего не сказал?!
Маэстро всплеснул руками.
– Оливия, ты разбудишь бабушку.
– Перестань. Как будто тебе есть до неё дело.
– Конечно, мне…
– Почему ты не сказал мне?! Ты лгал. Были поминки. Она была здесь, в этом городе, в церкви. Ты скрыл от меня правду. Вы все скрыли!
Голова шла кругом. Видимо, все были в курсе: музыканты, Ричард Эшли, может быть даже супруги Барски. Наверняка все об этом знали.
– Скрыли, – пробормотал мистер Уортингтон, мечась за спиной Маэстро. – Скрыли.
– Оливия, ты бы не захотела идти туда.
– Откуда ты знаешь? Ты вообще ничего обо мне не знаешь.
– Она была не похожа на себя, Оливия. Вся изуродованная.
Я попыталась это представить. Я ведь художник, а художник должен изучать даже страшное – особенно страшное, – чтобы отражать правду.
– Оливия, как я мог тебе сказать? – Тонкий голос Маэстро дрожал. – После всего, что на нас свалилось, как я мог сказать дочери, что её мать умерла, что она снова потеряла её?! Сначала из-за меня, а потом по воле судьбы.
Маэстро потянулся ко мне. Игорь встал на задние лапы и упёрся передними мне в ноги. Я оттолкнула обоих и посмотрела Маэстро в глаза – чёрные, влажные, жалкие, с покрасневшими веками.
– Жаль, что вместо неё в той машине не оказался ты, – прошептала я.
Он кивнул и внезапно стал похож на дряхлого старика:
– Иногда я тоже так думаю.
Потом раздался ужасный треск. Мистер Уортингтон застонал и, вытянув руки вперёд, бросился через сцену.
К тени, держащей куклу.
Игорь впился когтями мне в ногу. «Кукла, Оливия!»
Кукла Таби Уортингтон.
Но было поздно, потому что тень уже открывала тёмную зловещую дыру под знаком выхода, расстёгивала её паучьими конечностями, как полог палатки. Внутри я увидела копошащиеся силуэты – синие, красные, чёрные. Тень проскользнула в дыру, унося с собой куклу…
…и исчезла в Лимбе.
Мистер Уортингтон издал истошный крик.
Я даже не взглянула на него. Не обращала я внимания и на Маэстро, который застыл, как статуя, глядя на меня. Он ничего не заметил. Он шептал моё имя. Я игнорировала даже Игоря, пока вдруг не оказалась в своей комнате, куда пришла как робот, и не стала рисовать разбитые автомобили и исковерканные лица в новом альбоме с надписью от Генри на внутренней стороне обложки: «Оливии, моему любимому художнику».
Игорь уткнулся головой мне в руки, вытолкнув из них карандаш.
– Гроза? – пробормотала нонни, ворочаясь во сне.
– Игорь, я не могу дышать, – прошептала я. Внутри меня поднималась горячая волна, и я тонула в ней.
Игорь стал вылизывать меня. «Если хочешь, могу тебя помыть. Это поможет? Выглядишь неважно. Не желаешь даже погладить меня? Я бы не стал возражать».
Я взяла кота с собой в кровать и стала качать его на руках, водить пальцами по браслету дружбы на запястье и заталкивать ком в горле дальше, дальше и дальше.
Умерла. Мама умерла. Не просто пропала, а действительно умерла.
Может быть, если произнести это слово много раз, оно перестанет быть таким ужасным.
УМЕРЛА. Умерла. Умерла.
Я не знала, как жить дальше. Я закрылась, отключилась. Такое состояние называется «радиомолчание». На следующий день за обедом я лишь коротко сообщила Генри и Джоан о том, что случилось.
– Вчера ночью я нашла в комнате Маэстро некролог. Мама умерла. Сначала ушла от нас, а через два месяца разбилась на машине. Около года назад.