– Вот это уже другое дело.
– Генри.
– Что?
Я провела пальцами по решётчатому полу.
– Я собираюсь поговорить с психологом Дэвисом по поводу художественной школы. Ну, на будущее. Хочу начать подыскивать место. Думаешь, я тронулась?
– Нет. – Генри лёг на спину и положил ноги на перила. – Я думаю, это прекрасно, Оливия.
– Неподобающее поведение для билетёра.
– Если я не лягу, то свалюсь отсюда. Очень нервничаю.
– Не нужно. – Я посмотрела вниз и нашла рыжеватую голову Ричарда Эшли. Он показал мне большие пальцы, и я помахала ему. – Всё будет хорошо и даже лучше.
И я не ошиблась. С того мгновения, когда погасили свет (Эд постоянно поправлял воротник, а Ларри всё время бормотал, что в жизни так не волновался) и Маэстро ступил на сцену с тростью (он теперь опирался на неё при ходьбе), всё было именно так: хорошо и даже лучше.
Потому что никого не заботило, что месяц назад здесь водились привидения, пугавшие людей, и тени, которые обрушили потолок. Никто не помнил о нашей петиции, о том, что я жила за сценой, о ходивших по городу слухах.
Как только оркестр начал играть, зрители забыли обо всём, только смотрели на сцену и слушали.
В перерывах между частями симфонии стояла такая тишина, что в другое время можно было бы услышать, как по потолку шныряют тени. Но злонамеренные чёрные существа в концертном зале больше не появлялись. Я гадала, связано ли это как-то с мамой.
– Невероятно, – прошептал Генри примерно в середине финальной части.
Это было первое слово, которое кто-то из нас произнёс во время исполнения. Невозможно говорить, когда скрипки поют так пронзительно и музыканты синхронно работают смычками. Когда звонко хлопают тарелки, торжественно громыхают литавры, высоко взлетают палочки. Когда трубы выводят свои драматические партии, а остальные инструменты сопровождают их многоголосым рокотом.
Когда в последней части вступил хор, я перегнулась через перила: валторны вполголоса напевали, скрипичные смычки целовали струны, колокольчики звенели, как старинные часы. Я посмотрела в зал и увидела открытые, взволнованные лица зрителей. Люди прикладывали руки к губам, стискивали локти соседей. Мальчик, сидящий на коленях у папы, сияющими глазами глядел на хор.
И тогда я осознала всё, что творилось за спиной Маэстро. Он этого не видел, не мог видеть.
Я наблюдала, как его руки гладят воздух, указывая флейтам-пикколо постепенно повышать тон. Плечи поднимались к ушам. «Тихо». Вот что он говорил оркестру: «Здесь тише. Совсем тихонько. Ш-ш-ш».
Музыканты смотрели на него так же внимательно, как и публика. Они видели его лицо.
А я нет.
И внезапно мне это стало необходимо.
– Мне нужно идти, – шепнула я Генри.
– Что? – Он схватил меня за руку. – Ты издеваешься?! Они уже исполняют «Etwas bewegter»![25]
Я уставилась на него.
– Генри, пожалуйста, не говори мне, что немецкий ты знаешь тоже.
– Нет, но я запомнил слова. И основные темповые обозначения.
Я закатила глаза.
– А, ну раз так, тогда ладно. Но мне правда нужно идти.
– Куда?
– На хоры. – Мне показалось это лучшим местом. – Хочу, чтобы он меня видел.
Чуть помолчав, Генри кивнул:
– Иди.
– Пойдём со мной?
– Вряд ли твоему отцу есть до меня дело.
– Ему, может, и нет. А мне есть.
Генри просиял и взял меня за руку:
– Правда?
– Правда. Пойдём. Игорь, ты с нами?
Кот вильнул хвостом. «Ах, значит, ты всё-таки собиралась меня позвать? Приятно слышать».
– Игорь…
Он потянулся в ленивой манере, как умеют только кошки. «Мне здесь очень удобно. К тому же на хорах пыльно».
Пока продолжалось соло альта, мы с Генри пробрались по мостику мимо Ларри и Эда, которые слушали музыку с глупейшим выражением на лицах. Думаю, они даже не заметили, как мы прошмыгнули мимо. Мы быстро спустились по служебной лестнице за сцену и прошли мимо моей пустой комнаты.
Ближе к концу, когда хор единым быстрым движением встал, мы услышали над головой гул.
– Нужно поторопиться, – сказал Генри.
Нонни сидела за кулисами, укутанная в платки, и смотрела концерт на мониторе.
– Ах, Оливия! – воскликнула она, помахав нам. – Я тут со своим любимым шарфом! Molto stupendo, assolutamente perfetto![26]
Я задержалась, чтобы поцеловать её в щёку:
– Прекрасно, нонни!
Мы поднялись по зигзагообразным ступеням хоров, вибрирующих от гула органа, расположенного у нас над головой. У меня даже в ушах зазвенело, и было трудно сохранять равновесие, но наконец мы добрались до двери, ведущей к кафедре органиста. За ними открывался весь сверкающий, набитый под завязку зал.
И Маэстро.
Взявшись за ручку двери, я заколебалась.
– Тебя что-то тревожит? – Генри пришлось орать, чтобы я его услышала.
Собственно, многое. Мама умерла. Маэстро ходил с палочкой. Я не знала, куда мы денемся через несколько дней, что случится с музыкантами, которые сейчас на сцене, с концертным залом, с нами. Возрастут ли спонсорские пожертвования? Удастся ли в итоге спасти филармонию – или уже слишком поздно?
Я не знала, как выполнить данное маме обещание и простить Маэстро. То, что я собиралась сделать, засело болезненной занозой в груди, и это чувство наталкивало на размышления, достоин ли Маэстро моих усилий.
Но потом Генри взял меня за руку:
– Пойдём, всё хорошо.
Да, всё было хорошо. Или, по крайней мере, должно было наладиться.
Вместе мы открыли дверь, ведущую на хоры. Я вышла первая, и свет ослепил меня. Бетти Престон, наш органист, даже не заметила меня. Звучал самый конец симфонии, когда заметить что бы то ни было, кроме величавого рокота органа, самозабвенного пения хора и торжественного голоса труб и валторн, подбирающихся к финалу, было просто невозможно.
Я присела за облупленными деревянными перилами и нашла глазами человека за дирижёрским пультом, который широко размахивал руками и шевелил губами, беззвучно произнося немецкие слова, исполняемые хором, и указывая духовым инструментам: «Теперь вы, ваша очередь. Сейчас сильнее. И ещё».
Я смотрела на него, и у меня защипало глаза.
– Взгляни на меня, – прошептала я. – Пожалуйста, Маэстро. Пожалуйста, папа. Взгляни на меня. Я здесь.
И в самом конце, когда хор исполнял последние слова, наши глаза встретились. Стоящий позади меня Генри стиснул мне ладонь.
Рукой я крепко цеплялась за Генри, а взглядом – за отца. Они улыбались мне, только мне, и я их не отпускала.
От автора
Для читателей, желающих узнать больше о музыке, упомянутой в этой истории, я включила полное расписание концертов Городской филармонии за год приключений Оливии. Так же как настоящий маэстро Стеллателла стал бы стратегически разрабатывать концертную программу, я тоже постаралась подойти стратегически к музыкальной программе для книги, выбирая произведения, которые по тематике соответствуют истории Оливии.
Например, все произведения из первой программы концертов в сентябре имеют отношение к теме судьбы или к привидениям. Название «Сила судьбы» говорит само за себя. Симфоническая поэма Чайковского «Франческа да Римини», как объясняет Оливия, рассказывает о людях, обречённых на пребывание в аду, застрявших там навсегда и мучимых воспоминаниями об их жизни. (Если вы уже прочитали книгу, то это должно прозвучать знакомо!) Четвёртая же симфония Чайковского открывается звуками фанфары – темой рока, которая то и дело звучит на протяжении всего произведения. Рок и души умерших – с этими понятиями Оливия знакомится в самом начале книги.
(Разумеется, иногда я просто выбирала произведения, которые соотносятся с тем или иным временем года. Например, февральские концерты в честь Дня святого Валентина включают романтические произведения.)
Ещё одно короткое замечание: вы заметите, что я составила программы для апрельских и майских концертов, хотя в истории Оливии эти месяцы ознаменовались событиями, которых никто не предвидел. Мне показалось, что читателям будет интересно узнать, какие произведения изначально планировалось включить в программы на этот период, на случай если вам захочется найти записи всей музыки, исполняемой в Городской филармонии. Как бывший трубач – да-да, совсем как Ричард Эшли, – я бы на вашем месте обязательно это сделала при первом прочтении книги.