— Выйди из класса!
— За что?
— Я своих приказаний два раза не повторяю!
В подтверждение своих слов беру Вертелу за ворот.
— У меня такие умники двери открывают лбом.
— А если двери разобьются?
— Сейчас проверим.
— Лучше я сам.
Плохо я знал Вертелу, иначе не отпустил бы. Сложив у лба ладони, как рога, он козлом прыгнул на дверь и уже с той стороны закричал:
— А лоб все-таки целый!
Милые деточки отметили эту выходку буйным весельем. Едва я их утихомирил, как в класс со звоном вкатилось новенькое ведро, за ним совок, посланный той же неведомой рукой. Через несколько минут появилась тетя Клава и в недоумении уставилась на меня.
— А ваш хлопец сказал, что тут пусто, можно убирать. Он инструменты мои поднес.
«Хлопец» — это, конечно, Вертела…
С трудом вывожу буйную ораву в коридор и выстраиваю в две вялые шеренги, достигающие левым флангом учительской.
Хожу вдоль строя. Руки — за спиной. На лице — грозная маска. В голове сумбур. Ну хорошо, допустим, что сейчас Сомов сделает шаг вперед. Что из этого? Как что? Я накажу его, и впредь другим неповадно будет прятаться за спины товарищей. Значит, искомое добивается под страхом наказания и ради наказания. Кажется, искусство дрессировки ушло дальше, чем моя педагогика. А что мне делать? Дать по ним холостой очередью из хороших слов, как Полина Поликарповна? Нет, словами надо дорожить, иначе наступит инфляция, и я разорюсь… Что-то они притихли. По рядам прошел шепоток. Оборачиваюсь: в нашу сторону смотрит Дора Матвеевна — директор школы.
— Григорий Иванович, зайдите, пожалуйста, ко мне.
Приказав строю стоять смирно и ждать меня, я последовал за директором.
Двойка за внешний вид
Кабинет директора тут же, рядом с учительской. Дора Матвеевна прошла за стол и кивнула мне:
— Садитесь. Что у вас с классом?
— Плохо вели себя. Наказаны.
— Очень хорошо, что вы с первого дня берете вожжи в руки, но сегодня не столько рабочий, сколько официальный, торжественный день. Могут быть посторонние люди, комиссии, представители, и сами понимаете, не очень-то приятно выглядит кабинет руководителя школы, у дверей которого красуется строй наказанных детей. Вы согласны со мной?
— В общем-то да, конечно…
— Вот и хорошо. Отпустите их.
— Но я обещал довести начатое до конца.
— И довели бы непременно, если бы не указание свыше. Так и объясните: директор задерживает по неотложному делу. Ваш авторитет не пострадает.
Железно-резиновая логика! Во всяком случае, мои аргументы исчерпаны. Я встал, но был задержан жестом ее руки.
— Григорий Иванович, я должна вам сделать небольшое замечание. Не как директор, а как старший товарищ, по-матерински, так сказать.
— Слушаю вас.
— Мы должны быть во всем примером для учащихся. Сегодня многие наши женщины пришли в довольно-таки легкомысленных нарядах. Об этом я еще буду говорить. Из мужчин, пожалуй, только вы один заработали сегодня двоечку. Вы уже не студент. Вы учитель. Для вашего положения больше подходит не безрукавка, а костюм и рубашка с галстуком…
В грубоватом голосе Доры Матвеевны отчетливо слышатся старательно-задушевные ноты. Следовало бы на ее сердечность ответить откровенностью. Но мне почему-то не хочется рассказывать ей о себе, о том, что еще в школе я износил небольшой штатский гардероб отца-офицера, не вернувшегося с войны, что в институте я часто пропускал вечера, пока на третьем курсе мне сшили первый костюм, что костюм мой, темный и теплый, не пригож для этой поры…
— Так вы, надеюсь, согласны со мной?
— Благодарю вас.
— Да, я чуть не забыла. Разрешите поздравить вас лично с началом учебного года. С первым годом в вашей педагогической деятельности.
— Спасибо.
— Надеюсь, мы с вами всегда будем работать дружно, рука об руку.
Я отвечал на ровное рукопожатие Доры Матвеевны чистосердечно. Говорят, она вступила в сан директора четверть века назад, за два года до моего рождения. С таким кормчим никакие бури не страшны!
Я вышел из кабинета и — обмер. От моего класса и следов не осталось. Их старательно вытирала влажной тряпкой уборщица.
Ушли. Демонстративно, без спроса. Наплевали на мой авторитет.
А есть ли у меня этот самый авторитет? И каков он?
Из чего его делают?
Капля камень долбит
Узнал и я, что такое бессонница. Всю ночь стояли, как у царя Бориса Годунова, «мальчики кровавые в глазах». Наутро этим помутневшим взглядом я и уставился на класс.
— Ну?! — изрек я вместо приветствия.
Каково же было потрясение, когда я увидел медленно поднимавшуюся с последней парты тощую фигуру Сомова.
— Это я пустил муху, — тихо сказал он, старательно пряча глаза.
Милый Сомов! Черт бы тебя побрал! Если бы ты знал, как мне хочется удушить тебя в своих объятиях. Спрятав кое-как ликование, я отчитал Сомова и в честь моей триумфальной победы над антипедагогической мухой великодушно простил и его и класс.
Кто мог бы подумать, что высокую сознательность в Сомове пробудил отнюдь не я? Проверяя дневники в конце недели, я нашел у него забытый клочок бумаги, на котором было нацарапано:
«Сом! Сомяра! Учти! Если не признаешься перед всеми, будет тебе темная. Понятно?
Справедливые мстители!»
Чтение этого документа оставляло одно утешение: есть справедливые люди в моем отборном классе! Правда, его чаще зовут сборным, а кое-кто идет еще дальше и величает сбродом. Но даже в этом определении есть кое-что от объективной истины.
Школа-новостройка всегда большая радость для района. Она разгружает остальные школы. И хотя строго положено переводить в новостройку учеников согласно данным микрорайона, редкий директор устоит перед соблазном микрочувств и не спихнет в нее нескольких холериков с постными дневниками.
В моем классе собрались ребята из пяти школ. Оттого он и пестр, как лоскутное одеяло. Ребята держатся группками. Ведут какие-то междоусобные споры. А если, позабыв распри, и объединяются, то отнюдь не для воплощения в жизнь лучших идеалов директора школы. Чтобы в этом убедиться, достаточно пройтись по коридору.
— Григорий Иванович, — решительно преграждает мне дорогу уборщица тетя Клава, — вы бы приструнили своих. Цельный воз после себя мусору оставляют. Самый что ни на есть грязнущий класс на этаже!
Не успеешь насладиться этой содержательной беседой, а тебя уже тянет за рукав милейший Терентий Павлович, завхоз.
— А я вас ищу! Не докладывали ваши, как вчерашний день футболом стекло в химкабинете высадили?
— В химкабинете? Это же на третьем этаже!
— Ваш Кобзарь и до десятого добьет — будь здоров. Ему бы по старым временам косу в руки, а он с детишками забавляется. Так что будем делать? Докладную мне писать или…
— Докладную-то не вклеите в окно.
— О чем же я и говорю? Стребуйте стекло, а я сам вставлю, так и быть.
Но самую напряженную информацию я получал в учительской, конечно. Преподавательница английского языка Генриэтта Сергеевна молода, современна и лаконична:
— Пятый «В»? Мрак и ужас!
— О вас ребята отзываются, наоборот, очень лестно.
— Я тронута, конечно…. Но прежде чем открыть заповедную дверь вашего класса, я натягиваю на лицо суровую маску и только тогда переступаю порог.
Учительница математики Тина Савельевна, высокая сухопарая женщина зенитного возраста, наступающего у учительниц после сорока, говорит со мной только на высоких тонах.
— Что это у вас за староста Стрекозова? Только и знает, что глазки строит да улыбки раздаривает. Никакого порядка в классе. Уроков не учат, не слушают, болтают. Сомов этот преподобный ляжет на парту и лежит. Или Горохов: до сих пор не могу добиться, чтобы тетрадку завел. И потом я вас просила: отсадите вы куда-нибудь с первой парты Вертелу. Минуты не посидит спокойно. От него в глазах рябит. И с Кобзарем надо что-то решать. Иначе я его не буду пускать на свои уроки. Взять сегодняшний случай. Это же возмутительно! Вызываю к доске — ничего не знает, оборачивается, ждет подсказки. Я его предупредила — никакого внимания. Попросила выйти из класса. Вы думаете, он меня послушал? Весь урок простоял, но так и не выполнил моего требования…
Начиненный всей этой взрывчаткой, иду на свой урок.
— Кобзарь, выйди из класса!
— За что?
— Ни за что, просто так. Выйди, и все!
— Так я ничего не делал.
— Долго ты еще будешь рассуждать?!
Я надвигаюсь на Кобзаря. Он встает, зло косится и, отпихнувшись от парты, быстро идет к двери. Вот он уже взялся за ручку.
— Кобзарь, — меняю я тон, — ты куда пошел?
— Так вы же сами выгнали? — кричит он изумленно.
— За что? — в свою очередь, недоумеваю я. — Ты же мне ничего не сделал?
— Ничего.
— Как же это получается? Четверть часа назад тебя за дело Тина Савельевна просила оставить класс, ты и ухом не повел. На моем уроке ты и пикнуть не успел, а уже очутился у дверей. Как это объяснить?
Кобзарь смотрит мимо меня и не собирается отвечать. Загадку решает быстрый Вертела, уже имевший со мной дело:
— Так вы можете кого хочешь даже вынести из класса, если что. А Тина Савельевна…
— Значит, бойся сильного и дави слабого? Как в джунглях! Зачем же вам тогда два языка, арифметика, история?.. Рычите, пищите, войте, рвите друг друга на куски! Кто вы, наконец, звери или люди?!
— Люди-и! — уверяет класс человеческими голосами.
— Ну, раз люди, тогда садитесь все на места. Начнем урок.
Но для меня урок уже давно начался. Я неизменно чувствовал, что коэффициент полезного действия любой нотации не больше, чем у капли, долбящей твердую породу, которая как я потом узнал, называется сопротивлением личности.
Нужно что-то столь же научное и опробованное. Это «что-то» витало вокруг меня и не давалось в руки.
Напиши то, не знаю что
В учительской на доске объявлений белым по черному было написано: «Товарищи классруки! 15/IX последний срок сдачи планов воспитательной работы!»