И можно в джунгли уходить.
Там и косичка, и серьга
Еще в цене наверняка…
Зурабу Церетели
Склоняю голову перед тобою, Мастер.
И свой восторг доверю я словам.
Когда ты снова у мольберта счастлив,
Твоя любовь передается нам.
А дом по крышу полнится цветами.
Мы пьем их аромат, как пьют вино.
И снова я перед искусством замер,
Которому бессмертье суждено.
Живешь ты в мире грусти и оваций, —
Великого Да Винчи побратим…
Не уставая в дружбе признаваться,
Глядит душа твоя с прославленных картин.
* * *
Какое холодное имя – Андрей.
Я имени этого много добрей.
В нем нежности нет,
Теплоты и любви.
Ты именем этим меня не зови.
Придумай какой-нибудь суффикс к нему.
И новое имя я сразу приму.
Меланхолия
Мне жить порой не хочется.
Я все уже познал —
И горечь одиночества,
И поздней страсти шквал.
Но уходить умышленно
Из жизни – тяжкий грех.
Не брал у ней я лишнего.
Не создавал помех.
Богатства не выпрашивал,
А жил по мере сил.
И у себя вчерашнего
Я счастья не просил.
А если что не ладилось
Иль били душу в кровь,
Из веры, как из кладезя,
Я черпал силы вновь.
И ты своею нежностью
Жизнь возвращала мне.
Не потому ль по-прежнему
Я на лихом коне.
А то, что жить не хочется,
Так это все хандра…
И в горести, и в почестях
Жизнь, в сущности, добра.
* * *
В каждой вере есть свои фанаты.
Разве ж проповедует Коран,
Чтобы поднимался брат на брата…
Но не всем, как видно, разум дан.
До сих пор не принимает сердце
Крестоносцев, сеявших огонь,
На кострах сжигавших иноверцев
Лишь за то, что Бог у них другой.
Есть фанаты и средь иудеев,
Что иной религии не чтут.
Но пришли мы в этот мир,
Надеясь,
Что одна судьба у нас и суд.
Что для всех религий места хватит,
Как тепла и доброты на всех…
Вновь Земля своею кровью платит
За чужую ненависть и грех.
* * *
Я увидел свой скелет
И застыл от ужаса.
Мой рентгеновский портрет
Стал проверкой мужества.
Я разглядывал его,
Словно травматолог.
И не понял ничего —
Стар я или молод.
Хорошо, что снимок мой
Снят был не посмертно.
Я принес его домой
С недоверьем смерда.
И повесил свой скелет
Рядом с книжным шкафом…
Смотрит мрачно старый Фет,
И смеется Кафка…
* * *
Мы жили рядом,
Но не в смысле дома.
Мы жили рядом
Сердцем и душой.
Наверно, я соседом
Был недобрым,
Когда была ты
Столько лет чужой.
Не то, чтобы чужой,
Скорей одной из многих:
И почему я был настолько туп,
Что не сумел увидеть
В наших встречах строгих
Печальную влюбленность
Глаз и губ…
И только случай,
А скорей судьба мне
Вдруг обнажила таинство любви…
И до сих пор не затихает пламя,
В котором сжег я те года свои.
* * *
Чýдное время – восточная осень…
Дали прозрачны и пальмы грустны.
Красное море на берег выносит
Тихие ритмы лазурной волны.
Пишет Природа поэму раздумий,
Мудрую сказку о нас и себе.
И в тишине, и загадочном шуме
Видятся мне перемены в судьбе.
* * *
Власть воюет с собственным народом.
Все при ней – и хитрость, и расчет:
То отпустит цены мимоходом,
То дубинки к митингу пошлет.
Может без вины в сизо упрятать
Каждого, кто на нее сердит.
Например, за то, что оказался рядом
С теми, кто ей правду говорит.
Власть воюет с собственным народом.
И за счет народа разжирев,
Бой ведет уже широким фронтом,
Вызывая справедливый гнев.
Видел я, как дачи разрушали
Под инфаркты и под женский крик.
Видимо, кому-то помешали
Ветераны из села «Речник».
А закон у нас теперь, как дышло.
Для чинуш все средства хороши.
Поднапрягся чуть, – глядишь, и вышло…
И уходит истина в бомжи.
Власть при всех чинах и капиталах
Верит, что всегда права она.
Но войну позорно проиграла,
Хоть и продолжается война.
* * *
Я останусь навсегда двадцатилетним,
Если не по внешности судить,
А по той наивности и бредням,
Без которых мне уже не жить.
Я останусь навсегда двадцатилетним,
Потому что верил с юных лет,
Что не буду средь коллег последним.
Впрочем, среди них последних нет.
Я останусь навсегда двадцатилетним,
Потому что радостно живу.
Восторгаясь то закатом летним,
То седыми льдами на плову.
Я останусь навсегда двадцатилетним.
Потому что ты всегда со мной.
Ну, а счастье не дается в среднем.
Только все —
На весь наш путь земной.
Возвращаясь в прожитые годы
Три птицы
Три птицы увидел я
В небе пустом.
Ворону, летевшую вкось.
Орла над высоким
Весенним гнездом.
Сороку, схватившую кость.
Ворона летела, не зная куда,
В расчете на птичье «авось».
Сорока, вкусившая радость труда,
Собаке оставила кость.
Орел, воспаривший
Над холодом скал,
Высматривал сверху обед.
И в эти минуты он тоже не знал,
А будет обед или нет.
И каждая птица была занята.
У каждой был свой интерес.
… Ворону сбил ястреб
Над сенью куста,
Упавший на жертву с небес.
Сорока добычу оставила псу,
Едва не лишившись крыла.
И сгинул орел,
Улетевший в грозу.
И тело река приняла.
Три птицы увидел я
В небе пустом:
Синицу, грача, пустельгу.
А что с теми птицами
Стало потом,
Я вам рассказать не могу.
Разговор с морем
Которые сутки все море штормит.
Неужто на шторм не истрачен лимит?
Но катятся волны с утра до утра.
А все говорят, что природа мудра.
Вон сколько впустую затрачено сил…
Как будто бы кто-то об этом просил.
Капризный, неистовый, злой водоем.
Мне жалко всю живность, живущую в нем.
Наверно, у крабов от шума мигрень.
Я морю кричу: «Неужели не лень
Тебе эти тонны бросать день-деньской?
Неужто тебе неприятен покой?»
И море вступило со мной в разговор:
«Я мщу за молчание мертвых озер.
За горькую тишь изведенных лесов.
За память притихших речных голосов.
Хочу, чтоб вам души омыла волна.
Чтоб помнили люди —
Природа сильна…»
* * *
Ане
Наступил наш юбилейный год…
Мы его отпразднуем однажды
В день, когда последний снег сойдет
И пробьется к свету первый ландыш.
Юбилей – заветное число.
Грусть и радость на одной странице.
Грустно потому, что все прошло.
Радостно, поскольку все продлится.
Но велик любви моей запас.
И судьба не обойдет нас чашей.
Все былое – остается в нас.
Все проходит, – заново начавшись.
* * *
Андрею Вознесенскому
Изба смотрела на закат,
Дыша озерной сыростью.
Здесь жил великий мой собрат.
Волшебник Божьей милостью.
Он околдовывал зарю,
Купавшуюся в озере.
Он ей шептал: «Я повторю
Твое виденье в образе…»
Но чьим-то именем томим,
Не помнил об обещанном.
Заря, обманутая им,
Бледнела, словно женщина.
И погружался мир во тьму.
И сквозь его видения
Являлась женщина ему.
А, может, только тень ее.
Не говорила, не звала,
Лишь грустно улыбалась.
Наверно, Музою была