И он беспощадно изобличал последнего по времени диктатора, барона Врангеля, который и после эвакуации Крыма заявил претензию представлять Россию вовне. Лидер кадетской партии завершил круг: подвинувшись значительно вправо, он вернулся к исходным позициям Февраля и стал их отстаивать столь же ревностно даже против своих недавних единомышленников – Петрункевича, Набокова, Долгорукова, Астрова, – как раньше нападал вместе с ними на левых и, в частности, на социалистов-революционеров даже умеренного толка.
Не приходится отрицать, что созыв Совещания членов Учредительного Собрания был актом политическим, и самоё Совещание, даже без претензии на власть или представительство, было учреждением политическим, хотя и крайне ограниченным по объему компетенции, месту действий, составу участников и практическим возможностям. То, что служило рабочим аппаратом Совещанию, было очень немногочисленно, ибо материальные средства были крайне скудны и вскоре истощились, что сделало чрезвычайно затруднительным общение не с Россией только, но и с находившимися за ее пределами членами Учредительного Собрания.
Открытое 7 января 1921 года, Совещание было закрыто 21 января в предположении, что в неопределенном будущем состоится следующая его сессия. За две недели было семь заседаний, не всегда протекавших гладко. Вне советской России оказалось 56 членов Учредительного Собрания. Трое отказались от участия, – очевидно, были непримиримыми противниками Учредительного Собрания 1917 года. 8 членов не откликнулись на приглашение, а 12 не могли ответить за дальностью местонахождения. Из 33-х участников Совещания большинство составляли эсеры, во главе с Керенским, Авксентьевым, Брешковской, Черновым, Рудневым, Минором. Кадеты были представлены всего пятью лицами, но весьма видными:
Милюковым, Винавером, Маклаковым, Родичевым, Коноваловым. От эн-эсов присутствовал Чайковский. От казаков – Харламов. От мусульман – Максудов, Тухтаров, Исхаков. Правее кадет был Мейендорф, левее – Булат.
Председателем был избран Авксентьев. В краткой речи он повторил, что, «собираясь здесь в тяжелый момент нашей истории, мы не претендуем ни на организацию власти, ни на руководство тем народным движением, которое развивается в самой России. Мы собираемся не во имя наших прав, а во имя наших обязательств, глубоко нами сознаваемых, по отношению к избравшему нас народу. Наши обязательства имеют, так сказать, характер международный».
Каждая группа огласила свое заявление, которое, упомянув о прошлом, посвящалось краткой оценке политического положения в России. Все декларации согласно подчеркивали, что Совещание не имеет в виду образование нового органа власти. Не обошлось и без заявки фракционных позиций. Так, декларация кадет, оглашенная Милюковым, начиналась с оговорки, что фракция участвует в совещании, «исходя из мысли, что целью Совещания не может быть 58 создание какого-либо органа власти или возрождение к жизни Учредительного Собрания 1917 года».
Оговорка эта была совершенно никчемной демонстрацией против Учредительного Собрания 1917 года, какой была и демонстрация Чернова в пользу того же Собрания, когда он заявил, что, как председатель Учредительного Собрания 1917 года, он не считает себя вправе участвовать в собрании частной группы, каковой является данная конференция, и что сочтет своим «долгом собрать всех членов Учредительного Собрания на территории советской России», когда борьба народных масс, «преодолев все диктатуры справа и слева, расчистит для этого дорогу».
Свою оговорку Милюков повторил неделю спустя при обсуждении проекта резолюции о новообразованных окраинных с Россией государствах. Он говорил вслед за мной, предложившим резолюцию от имени членов Совещания эсеров и закончившим аргументацию в защиту общероссийского федеративного сосуществования на основе миролюбивого соглашения, ссылкой на принятую в заседании Учредительного Собрания формулировку федеративного принципа. Милюков полностью одобрил текст резолюции, само федеративное начало и метод его осуществления, принял даже «упоминание» об Учредительном Собрании 1917 года, но только «в предположении, что при этом не имеется в виду создать какой-либо прецедент для оживления этого учреждения» и что разумеется «здесь принцип федеративного строя, а не способ его осуществления, который, конечно, 15 января 1921 года совершенно не тот, каким был 5 января 1918 года».
Последующие ораторы: Максудов, Чайковский, Харламов соглашались с предложенной резолюцией без оговорок, и она была принята единогласно.
Всё Совещание по всем пунктам намеченной программы прошло в общем с редким для русских политических собраний единодушием, – характерным для начального периода Февральской революции и утраченным позднее, до Совещания и после него. Милюков, правда, еще раз вернулся к, очевидно больному для него по внутрипартийным спорам, вопросу о возрождении Учредительного Собрания 1917 года. Но это не имело никакого значения.
Единственное серьезное разногласие возникло при обсуждении, так называемого, национального вопроса. Все три члена Совещания, представлявшие татар-мусульман внутренней России – Максудов, Тухтаров и Исхаков, солидарные с членами Совещания по всем вопросам, никак не соглашались с доводами, которыми их пытались переубедить публично и в частных собраниях представители фракций: Милюков, я и даже представители латышской и литовской национальностей Брушвит и Булат. Брушвит взывал, «как сын латышского народа, который я безумно люблю», и который знает, что «свобода и право моего народа завоевываются не на Двине, а на равнинах России»; и Булат – как «литовец... достаточно сражавшийся во второй и третьей Думе за права национальности», который доказывал, что «творя дело государственное и думая о том, как 59 бы для всех устроить лучше, нужно посмотреть на общую пашню, а потом уже на свою частную» («Бюллетень Совещания членов Всероссийского Учредительного Собрания», № 5, 26. l. 1921 г. Плохо изданный, на скверной бумаге, и в спешке с изъянами отредактированный, Бюллетень этот получил очень ограниченное распространение. В дальнейшем он цитирован поэтому подробнее, чем, может быть, следовало бы.).
И сейчас думаю, как и тогда утверждал не я один, что по существу между резолюцией, одобренной всеми группами Совещания, кроме татар-мусульман, и этими последними, разница сводилась лишь к более общей формулировке или большей детализации с некоторыми преувеличениями, которые отстаивали наши оппоненты, а нам казались неприемлемыми. И они именовали свои предложения, как и мы в нашей резолюции, – требованием «национально-культурной автономии». Но пункт 4-й их предложений предусматривал «право на участие через своего уполномоченного представителя в высшей правительственной власти», что выходило уже за пределы национально-культурной автономии и, при наличии громадного числа национальностей в России, было практически неосуществимо, если бы не стало привилегией лишь некоторых избранных национальностей.
От этого пункта оппоненты ни за что не соглашались отказаться. Может быть, потому что считали, что в Совещании принимают участие не только они трое, а «десятки миллионов тюрско-татарского инородческого населения», как говорил Максудов на заключительном заседании. Так как решения путем большинства голосов были отвергнуты Совещанием с самого начала, пришлось удовлетвориться рядом личных заявлений и составлением «журнала заседания» со стенографической записью всех речей и резолюций.
Едва ли не главным из обсуждавшихся Совещанием вопросов был вопрос об отторжении иностранными державами отдельных частей российской территории. Соответствующая резолюция отмечала с удовлетворением политику США в этом отношении и заявляла протест против договоров и соглашений, закреплявших посягательство на российскую территорию без обращения к волеизъявлению российского государства. Специальная резолюция обличала нарушение элементарных начал международного права и справедливости при аннексии Румынией Бессарабии. Протест против актов оккупации и захвата частей российской территории заканчивался утверждением «всеми осознанной неприемлемости и нецелесообразности политики интервенции» и «настойчивым предостережением против попыток возврата к ней». Особенно упоминалась «необходимость окончательной ликвидации интервенции на Дальнем Востоке, осложненной открытой оккупацией русской территории».
Упоминание об интервенции вызвало ряд выступлений по существу и с политическими вылазками в историю прошлого. Подчеркивали, что «интервенция» была главной темой демагогической пропаганды большевиков за последние три года и стала «пугалом», разделившим на враждующие лагери антибольшевиков и западную демократию. Милюков и другие ораторы, уточняя понятие, сводили интервенцию к вооруженному вмешательству иностранцев во внутренние дела России и отличали ее от союзнической помощи в борьбе против Германии и захватчиков власти в России. Присоединяясь к предложенной эсерами резолюции, Милюков иллюстрировал свое отталкивание от интервенции ссылкой на книгу прославленного английского экономиста Кейнса, рекомендовавшего Франции сговориться с Германией за счет России, которую надлежало бы отдать в эксплуатацию Германии.
Некоторым диссонансом прозвучали заключительные слова А. Н. Алексеевского. Уроженец Дальнего Востока, он ближе других принимал к сердцу тамошние дела и был лучше многих осведомлен об японской оккупации, происходившей с ведома и при молчаливом согласии бывших союзников России. Одновременно с фактической оккупацией северной части Сахалина, Япония проявила тенденцию к овладению всей Приморской областью и прежде всего Южно-Уссурийским краем. Оккупация и интервенция Японии угрожали порабощением местного населения. Япония одна никогда не решилась бы на это без поддержки других. Оратор с сожалением констатировал, что и Соединенные Штаты не обнаружили достаточной энергии противостоять захватнической политике Японии. Ноты и словесные протесты не помогали. Оккупация Сахалина и другие планы Японии противоречили интересам США. Однако, по мнению Алексеевского, имеются основания считать, что и Соединенные Штаты не прочь приобрести исключительное экономическое влияние на русском Дальнем Востоке и «поработить его под экономическим соусом».