Утром в Бургдорфе. Как всегда при виде Бейнгорна, почувствовал особенную близость Эрнстеля. Там царят его маны в лесу и на болоте, и подле дубов, растущих перед усадьбами.
Разговорился с владельцем. Этот крестьянин потерял под Сталинградом единственного сына. «У нас тут вон сколько леса растет, а для нашего сына не нашлось даже на гроб».
Меланхолия. Как часто при таком настроении, меня несколько отвлекло разглядывание альбомов с живописью. Например, картин Пьера Боннара, Брака, Ут-рилло, Фотрье. У Боннара отчетливо проступает та сторона или задача импрессионизма, которую можно обозначить как овладение молекулой через сознательную уверенность. Настроение переводится в осознание. Еще сильнее этим наслаждаешься в работах его современника Анри Лебака, чьи интерьеры и садовые сцены пронизаны токами счастья и покоя. Живопись представляет также историю в деталях, например, историческую зарисовку ясного весеннего утра 1910 года во всех его неопределенных деталях, которые не может запечатлеть со всей полнотой ни одно описание.
В одном из своих манифестов Монтгомери высказывает ввиду опасности эпидемий надежду на то, что «зима будет суровая». Однако те, у кого на кухне и в погребе пусто, лучше предпочли бы грипп, чем смерть от голода и холода. Зато, конечно, обморожение не заразно.
«Freunde in der Not gehen tausend auf em Lot».(Хоть друзей в беде и тьма — да грош им цена (нем.)) Да, но зато один стоит целой тысячи. Одного человека бывает достаточно, чтобы заменить сколько угодно других; число тут не имеет значения. Такое отвеивание половы благотворно во всех отношениях.
Антигерманизм, похоже, входит наряду с антисемитизмом в основу тех настроений, которые господствуют в мире; для него не требуется доказательств. Сейчас, открывая газету, то и дело видишь, что все ему предаются с упоением, даже соотечественники, прямо какая-то оргия. Перемывают все до последней косточки и все охаивают, это относится даже к таким людям, которых ты считал независимыми или по крайней мере порядочными людьми.
В такие периоды жизни, когда нас одолевает серая муть, ненависть, царящая в мире, сон становится утешением, это дворец, полный картин, куда мы уходим, как в подполье.
При таких условиях проснуться — значит испытать болезненные ощущения. Переход к сознательному состоянию происходит так, словно ты втискиваешься в щель между острых шарниров. Но жаловаться не стоит, так как бывает и больнее. Так в письме Мерка к Гёте от 18 октября 1788 года я читаю следующее:
«…и когда на меня нападает сон, это становится верхом блаженства, но зато просыпаться — это самый злосчастный миг. Я просыпаюсь, словно разбуженный пушечным выстрелом, и тут же чувствую, точно в меня со всех сторон вонзаются тысячи копий».
Впрочем, вскоре это и кончилось самоубийством.
Жилище тестя и тещи принадлежит к числу тех немногих в районе Штефансплатца, которые не были стерты с лица земли. Окна заменены прозрачной бумагой, двери еле держатся на своих петлях, потолок гостиной поврежден зажигательной бомбой. Печь топят щепками, собранными на развалинах. Я спал на диване и читал дневники Геббеля[127] — это испытанное тонизирующее средство.
Днем выходил в город, к его виду я все еще никак не могу привыкнуть. По нему всюду бродят призраки былого бюргерского благополучия. Мотивы для Кубина: так, например, на одной стене сохранился единственный балкон, который прилепился там наподобие ласточкина гнезда, а к нему опять-таки ведет висящая в пустоте лестница. Какой-то пустынножитель замуровался в нем; дым из печной трубы доказывает его существование. Иногда вдруг видишь, как люди, бродящие по бескрайним развалинам, внезапно исчезают: без сомнения, в какой-то дыре, ведущей в подвалы. В садах тоже торчат дымящиеся трубы. Кажется, что ты бродишь в каком-то безумном сне и мечтаешь, как бы поскорей проснуться.
Сейчас мы можем ознакомиться с оборотной стороной святотатственной надменной гордыни, с молниями возмездия, которыми, как нам мнится, поражает нас человеческая рука. Однако снова безвинно страдают миллионы, а другие миллионы страдают сверх заслуженной меры.
Но это зрелище иначе воспринимает тот, кто в страдании и горе способен разглядеть истинный капитал нашего времени. Когда-нибудь в будущем немцы снова могут решиться на то, чтобы взять этот капитал, накапливающийся в тысячах тысяч еще неведомых мест, хранящих память об ужасных событиях, и перечеканить его в звонкую монету возмездия — тогда капитал этот будет пущен по ветру ради утоления страсти. Но они могут и положить его на хранение под проценты, и получать с него прибыль, то есть пожинать плоды страдания, которые зреют в тиши, превращаясь в мудрость, любовь, духовную силу, умение радоваться жизни, а это затишье всегда наступает после того урока, который дают нам удары судьбы.
Вечером закончил работу о языке и физическом строении тела.
Среди трудностей, связанных с решением такой задачи, самая главная заключается в том, что можно, пожалуй, обозначить как сохранение автором оригинальности. Сегодня под подозрение ставится любое утверждение, высказываемое неспециалистом, то есть сделанное независимо от последних достижений научных исследований. А между тем в независимости и заключается главная ценность наблюдения.
Недоверие к тому, кто подходит к своему предмету без соответствующего аппарата, является одним из характерных признаков технического века и его прогрессирующего развития. Подозрительным, например, становится тот, кто решается сделать какое-то замечание в связи с чтением Библии, не будучи профессором богословия, причем и богословы еще подразделяются на специалистов по Ветхому и Новому завету.
Но это означает переворачивать вещи с ног на голову, ибо такого рода специализация в области знаний является одной из причин, исключающих возможность познания оригинала во всей его полноте. Моисей и Христос обращались в своей проповеди к людям совершенно иного умственного склада и обращаются к ним по сей день. Какой-нибудь портной, садовник, крестьянин, рыбак могут гораздо ближе подойти к содержанию текста и нащупать в нем более глубокие источники, хотя, конечно, не на основе своей профессии, а благодаря своей непредвзятости. Тогда они вычитают в нем нечто новое, зачерпнут живой воды, и это новое будет в то же время и старым, священным архитекстом, который открывается в Слове. По сравнению с этим сизифов труд ученых библеистов, который все более изощренными путями ведет в никуда, пропадает втуне.
Первого мая будет годовщина гибели Эрнстеля. Пока все еще приходят письма друзей из Залема и Хаубинды,[128] спрашивающих не хочет ли он вместе с ними готовиться к выпускному экзамену. Они опоздали, так как он давно уже выдержал свой экзамен на аттестат зрелости.
Поездка в Бургдорф к зубному врачу при сильном встречном ветре. Там, среди прочих объявлений на стенах, я прочел распоряжение об уничтожении спаржевых огородов и запрете на разведении новых плодовых садов. Немца посадят на картошку, как это было сделано с ирландцами в лучшие времена Англии.
У зубного врача я встретил мелкого чиновника, которому нужно вставить мост, так как у него выпали зубы. Для этого он должен получить официальное разрешение офицера своего штаба, который будет решать, есть ли смысл это делать. Этому человеку уже за шестьдесят лет. Его случай заинтересовал меня той зверской серьезностью, с которой ему приходится иметь дело, ведя переговоры, в ходе которых он старается доказать, что он действительно заслуживает того, чтобы ему вставили мост, вместо того чтобы без долгих слов заявить, что этому балбесу надо дать по шее. Нет, немцы неисправимы!
Быть может, в оккупационных войсках найдется духовный наследник Свифта, собирающий курьезные случаи, в которых воистину нет недостатка.
Пополудни приходил Радемахер, который подумывает о второй поездке в Юберлинген. Он привез новости о разных знакомых, так, например, о Гертнере,(По всей видимости речь идет о подрывной деятельности нацистов в Ирландии где к английским властям относились довольно критически. Этим нацисты и воспользовались для ведения подрывной деятельности.) который участвовал в том, чтобы поднять мятеж среди кельтских народов, и попал в плен. Там его пичкали наркотиками, чтобы узнать имена; кажется, речь шла о соединениях атропина, которые разбрызгивали в камере. Известно, что они обостряют сознание и одновременно вызывают эйфорию, которая ослабляет волю, так что у человека прекрасно работает память и он выбалтывает именно то, что хотел бы скрыть. Две попытки самоубийства, один раз пытался повеситься в камере, а затем выбросился из окна кабинета, в котором велся допрос.
Так как из-за холода почти невозможно держать в руках книги, я вечером сооружаю себе из двух одеял что-то вроде юрты, куда при помощи длинного шнура провожу электрическую лампу.
В таких условиях я с невероятным удовольствием перечитываю «Тысячу и одну ночь» в издании «Инзель». Какая удача, что я сберег среди моих книг это сокровище. Как раз сейчас можно наслаждаться в ней тем, что сказал о ней Стендаль, а затем повторил в своем предисловии Гуго фон Гофмансталь: «Книжка, которая превращает тюрьму в счастливую обитель».
В этом предисловии Гофмансталь, говоря о Востоке, попал в самую точку: это одна из областей нашей души, наш поэтический Восток.