– Я сделал этот знак на прошлой неделе, – говорит австралиец. – Пытаюсь не дать ему убиться.
Не знаю, что ответить.
– Может, он тонко чувствует иронию, – пытаюсь пошутить я.
Парень фыркает, будто от удивления.
– Смешно.
Я краснею.
– Меня зовут Гарри.
– Лора.
– Я знаю. Хочешь отнести Коко обратно?
Я таращусь на Гарри. Плоскости его лица резко очерчены мерцанием свечи. Перевожу взгляд на Коко, потом снова на Гарри. Тот гладит обезьяну по макушке.
– Он кусает только тех, кто ему не нравится.
Не знаю, как на это реагировать, так что продолжаю колебаться, но Гарри просто делает шаг ко мне и улыбается.
– Держи.
От парня пахнет застарелым дымом с ноткой соли. Въевшимся пóтом. Плесенью. Он ненамного выше меня. Когда наши плечи соприкасаются, я вдруг чувствую вес Коко: он перебирается ко мне, обвивает хвостом шею. Я не ожидала, что он такой тяжелый, и инстинктивно поднимаю руки, чтобы поддержать его. Маленькие жесткие ручки сжимают мои пальцы, влажные губы касаются щеки. Я пытаюсь, но не могу сглотнуть. Коко фыркает, и его дыхание щекочет мне шею. Не могу двинуться.
Гарри чешет подбородок.
– Ты как?
– Все в порядке!
У меня на руках обезьяна. Поверить не могу! Я отчаянно пытаюсь вывернуть шею и посмотреть Коко в лицо, но от этого в мой рот набивается влажная шерсть.
– Он любит девушек.
Гарри устало смотрит в сторону лагеря. Ветви высоких деревьев свисают над тропинкой.
– Я собирался выкурить еще сигарету. Ты не могла бы отнести его?
Я могла бы, хотя хвост Коко почти передавливает мне трахею. Я включила налобный фонарик, и теперь вижу, что Гарри все еще в рабочей одежде. Мокрые, слизкие джинсы болтаются вокруг лодыжек. Ступни облеплены вязкой черной грязью. Пара сброшенных резиновых сапог лежит возле гамака. Время уже девять вечера. Он что, только вернулся от зверя, с которым работает?
– Куда его отнести?
– В «Санта-Крус».
– В спальню?
– Да, рядом с «Ла-Пасом». Коко и Фоз спят там.
– В «Санта-Крус»? – тупо повторяю я.
Гарри кивает, проводит пятерней по волосам и поворачивается, чтобы вернуться в fumador.
– Они раньше жили в отеле. Их били. Заставляли курить сигареты и пить спиртное, – говорит он через плечо. – Они целый день смотрели телик. Они уже старые, и всякий раз, когда оказываются в джунглях или в клетке, начинают трястись, сами себя бьют, обсираются… – Гарри пожимает плечами. – Власти отправили их сюда и бросили. Ни денег, ни помощи, ничего. Так что мы разрешаем им спать с нами, если они хотят. Это, кажется, их радует. – Он замолкает, потом поправляется: – Насколько это вообще возможно.
Я таращусь на Гарри. Не знаю, что сказать, так что просто поворачиваюсь к лагерю. Вот еще одно травмирующее, безумное, поразительное событие, случившееся со мной сегодня, так что я просто записываю его следующим пунктом, сразу после «выгуливала пуму» и «мылась в душе, где сидел тарантул размером с мелкую тарелку». Направляю фонарик на препятствия под ногами и стараюсь не представлять, как простое, казалось бы, задание, которое дал Гарри, может вывернуться самым плачевным образом.
– Как прошла прогулка с Вайрой?
Я поворачиваюсь. Гарри стоит, перенеся вес на одну ногу, склонив голову набок, глубоко засунув руки в карманы. Борода его закручивается вокруг губ, растрепанные прядки такие длинные, что он может их посасывать. Как раз это он сейчас в рассеянности и делает.
– Здорово! – отвечаю я, нацепив улыбку.
Гарри поднимает брови и смотрит на меня так, словно собирается в этом усомниться. В этот момент Том особенно громко всхрапывает, и Гарри просто кивает, будто вспомнил, что слишком устал, чтобы заморачиваться.
Свеча горит в столовой и отбрасывает тень на землю, так что патио превращается в сетку жестких черных теней. Полог леса плотный, как крыша. Я смотрю наверх, но не вижу ни неба, ни звезд – они как воспоминания, ощущаются только их краешки. Осколки лунного света рисуют фигуры вокруг моих ног, выбеливают пыльную землю патио. Нас окружают высокие деревья, тянущиеся ввысь, во тьму. Мы с Коко задерживаемся, заглядываем в comedor. Его подбородок, тяжелый и на удивление острый, лежит на моей макушке. Подростки склонились над чем-то: наверное, уроки делают. Мне сказали, что они местные, из соседней деревни. Мила и Агустино время от времени принимают здесь детей. Когда родители не могут о них позаботиться.
Деньги, которые платят волонтеры, идут не только на уход за животными, но и на помощь детям: на покупку учебников, одежды, питания, на временный (или постоянный) дом.
Осито (медвежонок) – самый младший. Сейчас он сбивчиво говорит по-английски. Сэмми, сидящая рядом с ним на одной из скамей, мягко поправляет его. Кто-то, еще один высокий американец по имени Бобби, играет на гитаре. Агустино с половником в руках спрашивает, кому добавки.
Я пробую погладить Коко. Боюсь, он меня укусит, несмотря на слова Гарри (а может, именно оттого, что он сказал), но обезьяна только льнет к моей ладони. Шерсть распушена, влажная от пота. Коко – крошечный рыжий йети с цепкими пальчиками. Ладони гладкие, как выделанная кожа. Но такие хрупкие. Вокруг суставов и на надутом животе кожа кажется настолько тонкой, что складывается впечатление, будто стоит посильнее нажать, и прорвешь ее до самых костей. В этих нежных местах она на ощупь напоминает шелк. Я слышу только его дыхание и ровный стук, стук, стук наших сердец.
– Ты не против?
Коко прижимается щекой к моей щеке. У него мягкие, щекочущие усики. Когда я открываю дверь в «Санта-Крус», он хватается за косяк и, раскачавшись, влетает внутрь, словно делал так тысячу раз. Хвост цепляется за веревку, которая висит поперек комнаты. Фаустино, скрестив ноги, сидит на одной из верхних коек и с укором глядит на нас. Когда Коко приземляется рядом, Фаустино его отпихивает. Потом протягивает руки ко мне.
Ко мне? Я оглядываюсь по сторонам, но рядом больше никого нет. Не веря, я делаю шаг вперед, вплотную к кровати. Фаустино прижимается к моей груди, осторожно берет мои ладони и кладет их себе на спину. Он меньше, чем Коко, и сгорбленный, как старичок. Я погружаю пальцы в его помятую шерсть, и обезьяна издает тихое, довольное кряхтение. Коко пялится на нас и мрачно кладет подбородок на ладони. Тогда Фаустино оттягивает вниз мою рубашку и пытается лизнуть мою грудь.
– Осторожнее!
Дверь с грохотом распахивается, и от неожиданности я отпрыгиваю назад. Входят Сэмми и Джейн.
– Фаустино любит сиськи. Старый похабник.
– Да, и береги от него уши. И подмышки. Так, Фоззи?
Тот оборачивает хвост вокруг своего тела, будто он глубоко оскорблен. Но разочарованно наблюдает, как я поспешно застегиваю рубашку на все пуговицы, точно я у него отобрала драгоценность. Я буравлю его взглядом.
Эта спальня такая же, как «Ла-Пас», только на полу засохшее обезьянье дерьмо, а на чьей-то кровати – свежая кучка.
– Вы что, правда здесь спите?
Сэмми смеется:
– Это лучшая комната.
Я делаю кислую мину. Выглядит негигиенично. Сэмми снова смеется, обнимая Коко.
– Он был на дороге?
Киваю. Коко отводит глаза. Сэмми прижимает его к себе чуть крепче.
– Так тебя когда-нибудь собьет машина, – шепчет она.
– Обезьяна-самоубийца. – Джейн устало прислоняется к одной из коек. – Как раз то, что нам нужно.
Коко продолжает рассматривать пальцы ног. Под один из ногтей забилась грязь, и он медленно ее выковыривает, а потом сует в рот.
– А нельзя… – я умолкаю, пытаясь получше сформулировать. – Нельзя их посадить в огромный вольер вместо того, чтобы… – я беспомощно оглядываюсь и опять не нахожу слов.
– Или выпустить на волю? – горько смеется Джейн. – У нас нет денег на огромный вольер. И людей, чтобы его построить. У нас постоянно появляются новые животные, и каждому нужен дом. На данный момент это лучшее, что мы можем для них сделать. – Она смотрит на Фаустино, а тот показывает язык. – Их нельзя выпускать в джунгли. Они не знают, как быть обезьянами, а у нас нет ресурсов, чтобы их научить. – Тут Джейн поворачивается ко мне. – Вайру мы тоже никогда не выпустим. Как и остальных кошек.
Смотрю на подсохшую кучку дерьма за дверью. Не могу поднять взгляд. Края кучки начинают покрываться коркой, приобретают тот же цвет, что и земляной пол. В некоторых местах нельзя точно сказать, где пол, а где фекалии. Вайра казалась такой дикой. Если открыть дверь клетки, она ведь…
– А как она здесь оказалась? – наконец спрашиваю я.
Джейн пожимает плечами, поворачивается ко мне спиной и укладывает подбородок на край койки. Фаустино перебирается к ней и кладет длинную руку ей на плечо. Она берет его ладонь в свою.
– Ее отняли от матери еще детенышем, – говорит она после долгого молчания.
Голос скучный, будто рассказывала эту историю много раз. Слишком много. И тогда я думаю: «Интересно, сколько таких же волонтеров, как я, ей пришлось обучить?»
– Охотники скорее всего застрелили мать и нелегально провезли детеныша в город, а потом продали на черном рынке. Вайру купил уличный художник, держал в крошечной коробке посреди шумной, пыльной улицы, заставлял показывать трюки. Малышку Вайру. Я просто… – Вижу, как Джейн стискивает зубы. – В природе она оставалась бы с мамой до двух лет. Вместо этого ее держали на цепи, лупили, плохо кормили. Никто не учил ее защищаться. Только когда она стала слишком агрессивной, ее отвезли сюда и бросили. Ей было десять месяцев.
Я таращусь на Джейн. Спрашиваю с комом в горле:
– А сколько сейчас?
– Почти четыре года.
Пока обдумываю услышанное, повисает долгая тишина. Я пытаюсь найти, что сказать, но могу только представлять пуму, которую видела сегодня, маленьким испуганным котенком в тесной коробке. Я ведь бывала в зоопарках. Не помню, чтобы прежде меня волновало, откуда там берутся животные. А теперь волнует. Меня начинает тошнить. Джейн снова оборачивается и со вздохом смотрит на меня.