– Ты сегодня держалась молодцом.
Держалась молодцом? Она что, все время прогулки была в параллельной вселенной? Джейн улыбается, и ее ореховые глаза ловят свет от свечи, которую девушка поставила на край койки.
– По крайней мере, с виду была спокойна, – добавляет она.
Я не говорю, насколько это далеко от правды. Смотрю в пол. Сверху и по бокам на моих пальцах ног пузырятся мозоли, которые в течение дня с каждым часом становились все крупнее. Теперь пальцы больше похожи на бледные, как тесто, перекачанные плавсредства.
– Оскару надо уехать, – продолжает Джейн. – Его ждут на работе. Мы пытались найти ему замену, но… у Вайры не самый простой характер. – Сэмми фыркает, а Джейн зыркает на нее. – Ей нужны люди, которые ее поймут. Другие кошки… по большей части здесь счастливы. А она – нет. Она…
– Особенная, – улыбается Сэмми.
Хлопает дверь, входит Гарри.
– Ага, – смеется он. – Совсем особенная.
Босыми ногами он оставляет на земле мокрые, грязные следы.
Джейн хмуро смотрит на него. Потом наклоняется ко мне и тихо (но так, чтобы другие слышали) говорит:
– Вайра ненавидит Гарри.
Тот закатывает глаза. Начинает стягивать штаны, бормоча под нос, будто ругаясь:
– Вайрины волонтеры, – тут он косится на меня. – Смотри, а то сбрендишь, как вот эта дамочка.
Джейн берет с пола старый сапог и швыряет в него. У Гарри отличная реакция, и сапог пролетает мимо, глухо ударяясь в стену. На мгновение повисает тишина, и тут Коко и Фаустино как с цепи срываются. Гарри неразборчиво матерится: обе обезьяны запрыгивают к нему на спину. Комнату наполняет рык, полный праведного гнева. Я убираюсь с их дороги и хочу уже звать на помощь, но тут понимаю, что Гарри смеется. Сэмми тоже включается в потасовку, и одна из обезьян бросается на нее, дергает за волосы, а потом запрыгивает на чью-то москитную сетку, как на батут, раскачивается, перелетает на потолочные балки и воет. Вскоре все они начинают носиться по комнате, срывать сетки, дергать друг друга за волосы и бороды, швырять друг в друга разные снаряды, показывать зубы.
Я скорее бегу к двери и смываюсь, пока меня не придавили, не укусили, не ударили по лицу. Однако оказавшись в безопасности, какое-то время стою на пороге, прислушиваюсь к кряхтению, столкновениям, смеху. Когда мне было три года, мамина подруга училась на психолога, и ей нужен был объект для наблюдения. Она выбрала меня, и много лет спустя я прочитала папку, которую она вела. Я была застенчивым ребенком, играла одна, не понимая, почему все вокруг такие громкие. И даже сейчас, когда оказываюсь в незнакомой ситуации, обращаюсь к этой тактике.
Я отправилась в путешествие одна не потому, что считала себя такой уж отважной, а потому что иногда действовать в одиночку, по-моему, безопаснее (не знаю, так ли это на самом деле).
Теперь же, когда слушаю возню за дверью, их игра кажется мне такой замечательной. Я слишком устала, слишком разбита, вся чешусь, а натертые ноги слишком болят. Сама мысль вернуться становится такой же привлекательной, как и идея снять с себя кожу, но, несмотря ни на что, я до сих пор стою на пороге. Просто слушаю. А когда больше не могу бороться с усталостью, плетусь в спальню, где на полу нет дерьма, на свою койку, в которой не сидят обезьяны, и проваливаюсь в сон под звук смеха за стеной.
На следующее утро мне говорят, что здесь все работают час перед завтраком, а потом каждый идет к своему животному. Меня приписали к Вайре. Но сейчас только полседьмого, и у меня есть другая работа. Первое задание – уход за животными, живущими в лагере. Например, за обитателями птичника и свиньями, как Панчита (по-английски они называются пекáри, а местные их называют chanchos). Два детеныша chanchos живут в загоне позади столовой. Еще обезьяны-ревуны Коко и Фаустино, носуха Теанхи…
Мне в напарники дают Густава, сержанта-инструктора по строевой подготовке из Франции, и отправляют к шести страусам нанду. Густав называет их pìos (говорит, так их зовут Мила и Агустино). По-английски это rheas, по-испански ñandú[19]. Но у них есть клички: Мэтт, Дэймон, Бен, Аффлек, Патрик и Петуния. Последняя – самая крупная и пугающая, – несмотря на все попытки к ней подольститься, сразу же меня невзлюбила и теперь ходит за мной по пятам, пытается склевать пуговицы с рубашки. Их завтрак – корыто овощей, которые я должна тщательно натереть в кишащей москитами и тараканами хижине, которую Густав называет «звериной кухней». Терка вся ржавая, вскоре в миске оказывается больше крови и кожи с костяшек моих пальцев, чем тертой морковки.
– Хорошо еще, – говорю я, пытаясь перевести все в шутку, – что, как ты говоришь, нанду едят не только морковку, но и мясо.
Лицо Густава остается совершенно неподвижным. Мой смех быстро обрывается. Напарник показывает, как пользоваться специальной рукавицей, уклоняться от гигантских птиц-динозавров, защищая глаза и пуговицы. Нанду раскрывают крылья, похожие на паруса, и выгибают назад длинные шеи, напоминающие напружинившихся гремучих змей, шипят мне в лицо. Взятые напрокат резиновые сапоги дырявые, и всего за несколько секунд носки промокли насквозь. Помет Петунии фиолетовый, как свекла, и жидкий, как лепешки у коровы с расстройством желудка. Вольер огромный настолько, что, оказавшись внутри, я не вижу его границ, мгновенно запутываюсь и впадаю в панику, поскольку Мэтт или Дэймон меня преследует, а я не могу найти выход. Жителям стоящего по соседству птичника мои неурядицы кажутся уморительными. Один ара, Большой Красный, заливается смехом, а его подпевала, маленький синий попугай, кричит: «Так нельзя!» – всякий раз, когда мои сапоги крепко увязают в грязи. А это случается часто, ведь грязи по колено, она вонючая и чавкающая, как Болото Вечного Смрада. Просто невероятно, какими бесчисленными оттенками переливается жидкая грязь. Пока я смотрю в землю и пытаюсь отбрасывать лопатой навоз, мне просто сносит крышу от всех этих оттенков. Только вот лопата, которую дал Густав, сломанная, треснутая и без ручки.
– А я… – осторожно спрашиваю я у Густава, когда вешаю лопату в сарае (постройка, почти такая же бесполезная, как и сама лопата, попросту шалаш с жалким, ржавым инвентарем, который, как и все в заповеднике, знавал лучшие времена), – а я буду работать с pìos весь месяц?
Напарник в первый раз смеется, широко растягивая рот и показывая крепкие белые зубы. Его лысина сияет под утренним солнцем.
– Ты не нравится pìos?
Тут он просто отходит, насвистывая, что ужасно бесит, и показывает на классную доску, где, как он говорит, я найду свое следующее задание – обязанность, которую выполняют все по очереди. «Лора и Бобби – baños[20]». Читаю эту надпись с тошнотным, щемящим чувством, похожим на то, что ощутила с утра, когда сунула левую ногу в сапог, а пальцы наткнулись на что-то мягкое и податливое. На чешуйчатую жабу размером с два кулака.
Бобби – тот, который играет на гитаре. Я уже вдоволь наслушалась его лиричных разглагольствований о заповеднике, так что взяла за правило обходить стороной его самого, его гитару, его одичалые, завинченные штопором кудри, и его футболку с надписью «УЛЫБНИСЬ!», в которой он ходит с самого моего приезда (хотя судя по запаху, скорее всего носит ее с прошлого Рождества).
– Ага, – протяжно говорит он, держа ведро с покрытой дерьмом туалетной бумагой.
Бобби прислонился к стене, как человек, у которого вагон времени и огромная охота поболтать, а я изо всех сил стараюсь убрать в этих туалетах как можно быстрее, чтобы суметь наконец – попросту – присесть.
– Я работаю с Рупи.
Я не спрашивала. Мне плевать, с кем он работает.
– Это ягуар. Ягуарупи.
Бобби смеется и выпячивает грудь, будто его слова должны произвести на меня впечатление. Я действительно немного под впечатлением, но ни за что в этом не признаюсь. Я таращусь на округлую кучку дерьма, которую пытаюсь отскрести с пола. Коко озабоченно наблюдает за мной с потолочных балок. Думаю (надеюсь), это его дерьмо, но точно сказать не могу.
– Рупи мой лучший друг.
Вежливо киваю. Какашка слегка сочится жижей, когда пытаюсь ее убрать.
Взгляд Бобби направлен куда-то в пространство.
– Я люблю его.
– Мгм.
– Я и забыл, кем был, пока не приехал сюда.
Он умолкает, потом снова громко смеется – так громко, что Коко подпрыгивает. Бобби начинает сипеть и хлопать ладонью по бедру.
– В смысле я был столяром. Работал на дядю. Ну ты понимаешь. – Опять смеется. – В смысле… понимаешь… Сейчас я не могу представить себе жизнь без Рупи.
– Понятно.
Какашку почти убрала. Я улыбаюсь и киваю.
– У него такая энергия! Он ягуар, но очень терпеливый. Он мог бы нас убить. Он весит девяносто килограммов! – Снова смеется. Лупит по бедру. – Но не нападает. Он такой счастливый, когда мы гуляем. Будто гордится, понимаешь. Величавый такой. Тебе говорили, что он вырос в лагере?
Я поднимаю глаза.
– В лагере?
– В лагере, – улыбается Бобби. – Здесь тогда ничего не было. Когда Нэна и Хуан-Карлос купили эту землю, первым делом построили спальный блок. Нэна и Хуан-Карлос – это основатели заповедника. Еще в девяностых. У них было две спасенные паукообразные обезьяны, два капуцина и беличья обезьяна. Они основали первый заповедник в тропическом лесу рядом с Кочабамбой. Самый первый приют для диких животных в Боливии. Потом в 2002 году собрали пожертвования и купили этот участок. Тогда здесь работало всего несколько волонтеров. И Лопес, мальчишка в солнцезащитных очках…
Киваю. Я видела Лопеса (ему лет шестнадцать). Он сидел на лагерном мопеде в крутых черных очках, важно скрестив руки на тощей груди. Мила рассказала, что он жил на другом краю страны, а когда отец умер, ему пришлось переехать к сестре и зарабатывать на жизнь. Он должен был помогать матери. И как раз в тот момент, когда Лопес искал работу, он и познакомился с Нэной и Хуан-Карлосом. Ему было одиннадцать. Основатели заповедника купили ему учебники и помогли со школой. В итоге он стал жить здесь, научился работать с животными.