Рабби Бешт. Его притча. Другого пророка бабушка не признавала…
— Стоять! — скомандовал конвойный и спросил: — Мерзнете?
Он поднял колпак, и Ефим Шлайн зажмурился от яркого света. А когда пообвык, увидел нависшую над собой рыжеватую проволочную бороду с седой окантовкой, рысьи глаза, разделенные высокой переносицей, тонкий, слегка свернутый вправо нос и скулы в кавернах. Видимо, медная растительность прикрывала последствия какой-то болезни, скорее всего, фурункулеза и на остальной части лица. Кто его знает… Брови скрывались под вязаной шапчонкой с адидасовской маркировкой.
Рассматривать собственного палача приходилось, задирая подбородок. Вызвавшийся казнить сходил за игрока элитной баскетбольной команды. Брезентовый «бюстгальтер» с гнездами для автоматных рожков высовывался между отворотами затертой дубленки на уровне шлайновской головы.
После захватившего его три недели назад чеха, назвавшегося взводным внешней охраны Цтибором Бервидой, и стершихся в памяти двух моджахедов под его командой, бородатый первым показался в этом потайном месте с открытым лицом. Причин скрываться, видимо, не оставалось…
Ефим взглянул на коротковатый штурмовой АКС-74 под мышкой длинного и подумал, что из такой игрушки убивать, наверное, приходиться долго. Сабли, положенной для усекновения головы кафира, у палача не было. И вообще спектакля не предвиделось. Они стояли на лесистом склоне вдвоем.
Длинный пошарил в кармане дубленки, вытащил по очереди «лимонку» и четыре батарейки «самсунг», уронил гранату обратно в карман, а батарейки протянул Ефиму. Они перекатывались на широченной ладони и, стукаясь, издавали звук, напоминавший слабые щелчки бильярдных шаров.
— Для возобновления обогрева роскошного комбинезона, — сказал он. — Не отнял классную одежку только потому, что размер не подходит… Батарейки свежие.
Он впихнул их в нагрудный карман шлайновского комбинезона.
На дневном свету Ефим Шлайн разглядел, во что превратили его экипировку и его самого проведенные в подземном каземате дни. Грязная оболочка на немытом грязном расчесанном теле.
— У меня руки не свободны, — ответил Ефим Шлайн.
— Сейчас освободят…
Длинный поддернул на плече автоматный ремень, поправил ствол вертикально к земле и, втянув верхнюю губу под нижнюю, тихонько присвистнул. Наверное, по-птичьему. С заснеженного косогора, пестревшего красными ягодами шиповника, из-за молодого дубняка раздался ответный сигнал вроде вороньего карканья.
— Прощайте, уважаемый, — сказал верзила. И, усмехнувшись, добавил: Кто любит еврея, любит и Бога, ведь в каждом из вас есть его частичка… Привет Моссаду…
Верзила развернулся и ушел навстречу солнцу, превратившись в черный силуэт с просветом между кривоватыми ногами, походившим на ромб. Зайдя за поросли облепихи, он оглянулся и, не улыбнувшись, мрачновато кивнул то ли на прощание, то ли с угрозой.
Господи, подо льдом у ног Ефима журчал родник.
Наверное, из-за шума воды Шлайн и не расслышал, как со спины подошел некто и, взяв за запястья, открыл стандартным ключом наручники.
— С выходом на свободу, — сказал Хаким Арсамаков. — Идти сможете?
Никакой радости или хотя бы душевного облегчения возвращенная жизнь Ефиму не доставляла. Он до конца и полностью вдруг ощутил свое поражение, окончательное поражение, полную неудачу и собственную обреченность. С этой самой минуты, когда казнь отменили… Хотелось бросить все и действительно исчезнуть раз и навсегда. Попросить у Хакима пистолет и застрелиться. Совсем не потому, что потерпел личный провал. С этим-то можно примириться, пока другие ещё бьются. Он, Ефим Шлайн, вообще оказался на проигравшей стороне. Бесповоротно проигравшей. И поэтому лично он стоил дешевле баланды, полагающейся пленному, дешевле пули, пороха, гильзы, износа ствола, дешевле усилия поднять оружие. Дали пинка под зад… Он — сброд, выпущенный побираться у обочины дороги, по которой маршируют победители. Стройными рядами. С горским аналогом песни «Ты ждешь, Лизавета, от мужа привета!»
Требовалось хотя бы несколько минут, чтобы освоиться с новым состоянием души и тела.
Десять с лишним дней его продержали в скальном каземате среди пустых стеклянных бутылей, в какие обычно заливают промышленные химикалии. Три раза в сутки выдавались литровая кружка крепкого чая и три бутерброда с сыром, прожаренных, подумать только, в тостере. Лампочка дневного света горела всегда. Испражняться приходилось в бутыли. Никаких допросов. Вообще ничего не спрашивали и слушать тоже не хотели. Тюремщики, по всей вероятности, надеялись, что он собирается перерезать вены осколком бутыли у нескольких Ефим отколол горлышки, чтобы в них гадить. Бутыли служили календарем. Сколько измарал, столько и дней минуло…
Свою психику он держал в рамках бесконечными прикидками того, что предпримет Шемякин, если до него дойдет взятая чехом по собственной инициативе записка, и попытками оценить, какие результаты даст проникновение в это место Севастьянова.
Размышлял Ефим и о том, почему Бервида, чех, замазал его прикидом под моссадовца… Поставив себя на его место, Шлайн решил, что Цтибор придурялся расчетливо. Комбинезон и обличье Ефима выдавали, какую птаху он ухватил за хвост. Оказаться участником захвата на российской территории обычного бродяги или злоумышленника — одно, а российского офицера — совсем другое. Чтобы выпутаться хотя бы частично из поганой истории, Бервида, видимо, человек опытный и тертый, ещё на пути в каземат предложил Шлайну перекинуть кому-нибудь весточку… Для подстраховки от провокации Ефим сочинил послание не в контору, а Шемякину — с ориентировкой, где его искать. Про Арсамакова, который, возможно, и предал, Ефим не написал Шемякину, а дал телефон этого же Бервиды.
Имелся и дальний расчет. Если Бэзил Шемякин преуспеет с вызволением своего патрона Шлайна, патрон подумает о собственной разработке Цтибора в будущем. Инверсионная операция. Как в оперетте: «Снимай сапоги, власть переменилась…»
Ефим знал свой характер. Вселенскую скорбь удастся вытравить обустройством неприглядных делишек и терзанием окружающих. Приходилось возвращался из прекрасной, полной солнца и чудесных звуков жизни в привычный изнаночный мир. И, массируя запястья грязными пальцами, он скомандовал Хакиму Арсамакову:
— Рассказывайте.
Новороссийский детектив, свесив длинноватый нос и, как обычно, глядя под ноги, слегка развел руками в стеганых лыжных перчатках.
— Не до этого, — ответил он. — Надо уходить отсюда. С минуту на минуту пройдет дозорный патруль. А я без оружия.
— Меня спокойно вывели из камеры… Я не в бегах, — произнес Ефим.
— В бегах, — зло сказал Хаким.
Ему явно не нравилась доставшаяся работа. Впрочем, кому вообще может нравиться работа в частном охранном предприятии?
Они с полчаса карабкались по склону вдоль сбегавшего вниз под ледяной корочкой ручья, оставляя коричневые следы в продавливавшемся под сапогами насте. Ефим едва успевал за чеченцем.
— Если верить солнцу, а не вам, — сказал ехидно Шлайн, — мы ломимся на северо-запад, а не на юго-восток. Мы ведь пришли со стороны Дагестана…
— А теперь идем в Грозный, — отрезал Хаким Арсамаков. — Погоня пойдет на восток, предполагая, что мы будем возвращаться прежним путем, тем же, каким и явились, то есть на Махачкалу… На грозненском же направлении если и встретим кого на горных тропах ближайшие десять или пятнадцать километров, то обычные разведывательные дозоры или засады в засеках. Их можно переждать или обойти… Возможно, попадутся дезертиры из российских отморозков. Эти тянут нам навстречу, через Чечню на Казбеги, а оттуда дорогой, проложенной чешскими строителями, в Грузию… Являются в российское консульство и говорят, что их-де украли, а теперь отпустили. И от войны откосили, и герои-мученики, которым полагаются недополученные боевые… Нам нужно делать двадцать пять километров в день…
— И все-таки объясните, что и почему, — сказал Ефим Шлайн. — Это приказ! Начините с того, куда вы делись после моего захвата, и расскажите, откуда взялись теперь… Бородатый вам свистнул. Вы в сговоре? Он что же, побег устраивал?
Засидевшийся в каземате, ставший вялым от многодневной неподвижности, Ефим чувствовал, как неритмично бьется сердце. Оставленные им на склоне следы казались неровными, шли зигзагами. Он задыхался и искал повод перевести дух.
Склон, поросший дубняком и все той же облепихой, раскалывался дальше на два узких ущелья, над которыми нависали клыкастые скалы, укутанные дымкой. Ручеек вытекал из левого распадка, появляясь то ли из сухих зарослей, то ли из-под обнажившихся корней деревьев. Не найти лучше места для схрона или засады, имей они оружие!
— Видите? — спросил Арсамаков и ткнул перчаткой в воронье гнездо над ними.
— Прошлогоднее?
— Свежее. Вороны откладывают яйца в феврале, раньше всех… Люди, при которых они кормятся, поблизости. Нужно уходить побыстрее, господин… Я даже не знаю как вас зовут, — сказал Арсамаков.
— Зовите меня Ефим Павлович… Вы продали меня чеченцам?
— Не дурите. Вы меня наняли… У меня ничего нет, кроме репутации… Да, я видел, как вас захватили. Что я мог сделать? Кому сигналить в случае вашего захвата, вы не сочли нужным обозначить. Властям — сообщать или не сообщать? А каким? Их тут вообще нет, кроме тех, из Горы, которые вас захватили… Я убрался с позиции. Возможно, меня тоже заметили, но дали уйти. Через три дня я машиной выехал из Махачкалы в Новороссийск.
— Предполагаете, почему вам дали уйти?
— Теперь — да. Два дня назад ко мне в контору в Новороссийске явилась богатая чеченская дама, приехавшая на «Лендровере», и сказала, что я должен тогда-то и к такому-то часу прибыть на место, где расстался с вами, чтобы вывести из Чечни… Что с вами все обошлось.
— Конечно, не представилась и в чадре…
— Не представилась, но выглядела мило. По номеру машины я и так знаю… да на побережье все знают, кто она… Вы умеете отличить сухие побеги жасмина от остального?