Голод и тьма — страница 3 из 11

1. Труба зовет…

– Ринат, что случилось? – спросил я по рации.

– Неделю назад в Курск пришла весть из Воронежа – к городу подошла Крымская орда. Большая часть гарнизона туда и ушла. А теперь наши таврические друзья и здесь объявились. Деревни южнее Курска эвакуированы, сам город в осадном положении.

– Не знаешь, что с геологами?

– Я послал к ним людей и приказал уходить в Орёл.

– Правильно сделал. Ваша численность?

– Сто десять человек. Все офицеры, снайперы, и первые номера пулеметов – из наших, всего десять человек. Двое афганцы, остальные «москвичи». Остальные, как ты знаешь, необстрелянные. Два пулемета, один миномет M-2 с двумя боекомплектами.

– Стрелковое оружие?

– У наших по «M-3» и по «браунингу». У снайперов – «спрингфилды». У местных – «М-1», и по сто патронов на ствол. Увы, во время учений расстреляли большую часть того, что у нас было.

– Гарнизон?

– Пять сотен. Про них ничего сказать не могу.

– А численность орды?

– Трудно сказать, но, похоже, не менее пяти тысяч – причем это всего лишь те, кого мы видели сегодня. Пару атак мы, конечно, отобьем, но неплохо бы получить подкрепление…

К счастью, в планах был выход полка в учебный поход на следующий день. Часть инструкторов должна была остаться в Измайлово – завтра намечался прием двух сотен новых рекрутов. Мы с Сашей обсудили этот вопрос и решили, что пусть все так и остается. А мы возьмем с собой дополнительный боекомплект и часть артиллерии.

Я поехал обратно в столицу – надо было сообщить новость царю и заручиться его согласием. Царь принял меня без промедления – похоже, его людям было приказано нам никаких препон не чинить. Я обрисовал ситуацию.

– Вот, значит, как. Пошлю я стрельцов в Курск. Вот только выйти они смогут не ранее чем через две недели. Да и не нравится мне, что татары сначала под Воронежем показались, потом под Курском. Не похоже это на них. Не иначе как им кто-то помогает – может, поляки? Ведь, получается, они прошли по землям Речи Посполитой, причем без боя.

– Государю, а, может, они внимание отвлечь хотят? А сами ударят западнее – по Чернигову либо Смоленску, или, может, еще где-нибудь.

– Дело говоришь, княже. Но что предложишь?

– Государю, позволь Измайловскому полку выйти уже завтра. Туда около пятисот верст, мы можем там быть за двенадцать-пятнадцать дней, а наша конница, наверное, за семь-восемь.

– Добро. Вот грамота, по которой вам любой помещик обязан будет менять лошадей. Поезжайте, да хранит вас Господь!

После Теремного дворца, я зашел в Чудов монастырь к патриарху, который сказал:

– Княже, приводи завтра твоих воинов на Пожар[9], я благословлю их на ратный подвиг.

Полк подошел часов в десять на следующее утро. Меня поразило, что пришли они не в пешем порядке, а на специально подготовленных возах, по десять человек в каждом. На других перевозилось имущество полка. Артиллерия была на конной тяге, а у кавалеристов было по заводной лошади. Как обычно, мои ребята оказались на высоте, а я – полным долдоном, ведь я ничего про нашу логистику не знал.

Патриарх благословил нас и совершил краткий молебен за победу русского оружия, и мы погрузились и пошли к наплавному мосту через Москву-реку.

– Надо же, – сказал Саша Сикоев, по совместительству командир Измайловского полка. – Это как в сорок первом, седьмого ноября. Вот только мой дед был на своих двоих, а мы путешествуем в комфорте…

Дождей осенью было мало, и распутицы, к счастью, еще не началась. Земля была покрыта двумя-тремя сантиметрами снега. На мой вопрос, что мы будем делать после обильных снегопадов, мне разъяснили, что для всех повозок, и даже для орудий, имеются полозья. Поставить их – вопрос нескольких часов.

Но пока мы обходились без них, тем более, чем дальше на юг мы продвигались, тем становилось, хоть немного, но теплее, и уже у Серпухова снега не было вовсе. Так что продвигались мы достаточно быстро. Тем более, дорога поддерживалась в достаточно хорошем состоянии, в низинах и заболоченных местностях были проложены гати, а через каждую реку, от широкой и величественной Оки до самого маленького ручейка, были либо паромы, либо хорошо обозначенные и неглубокие броды, а иногда и деревянные мостики.

Ландшафт потихоньку менялся – сначала исчезли берёзы, хвойных деревьев становилось всё меньше, а почвы были всё темнее. У живописного Болхова, леса превратились в лесостепь – равнину, на которой время от времени попадались рощицы, в основном дубравы. Берега рек становились всё более обрывистыми, но переправы и здесь содержались в полном порядке, разве что спуск к реке был, как правило, достаточно трудоёмким.

Ежедневно мы связывались с первой ротой. По их словам, крепость в Курске держалась, а вот деревни южнее Курска были разграблены. К счастью, почти все жители успели спрятаться в крепости – жизнь к югу от Засечной черты подразумевала способность держать ухо востро и готовность, взяв лишь самое необходимое, срочно уйти в ближайшую крепость.

Крымчаки два раза штурмовали крепость, и очень помогли наши пулеметы и миномет – перед крепостью каждый раз оставалось по две-три сотни трупов. Второй раз это произошло на седьмой день нашего похода. Нам оставалось еще дня четыре, а кавалерия должна была прийти в Курск завтра. Увы, основной боезапас – у нас, а у первой роты боеприпасов осталось очень мало – одна-две атаки, и пулеметы с винтовками замолкнут, а у миномёта вообще оставалось три выстрела.

Сколько врагов было в точности, Ринат все еще не знал, но, по его оценкам, не менее десяти тысяч. Наши ребята сходили за языком и ухитрились поймать то ли бея, то ли бека. Ринат говорил на нижегородском татарском диалекте и мог, хоть и с трудом, объясниться с крымчаком – татарами он пришельцев с Крыма не считал и называть их так отказывался. Незваный гость сообщил, что численность орды была свыше двадцати тысяч, но была информация и поважнее. В рядах противника присутствовали около сотни польских «посланников» – другими словами, инструкторов. Похоже, Сигизмунд, король польский, а ранее и король шведский, решил создать нам проблемы на южном фронте. Скорее всего, это было вызвано новостями из Швеции. Хотя главполяк, наверное, и приветствовал смерть своего злейшего врага Карла, но ему не могли нравиться ни наша дружба со Столармом, ни укрепление русских позиций в Финском заливе.

Увы, ни у него, ни у нас не получалось связаться с геологами, и я начал опасаться за их жизнь, и мы торопились, как могли, к Орлу. К счастью, погода и далее благоволила нам, и, кроме того, лишь дважды приходилось чинить один из возов. Так что уже вечером десятого октября мы въехали в эту крепость, последнюю перед Курском, до которого оставалось чуть более ста километров. Я сразу же пошел к местному воеводе, Андрею Репнину.

Он принял меня радушно, а когда узнал, что во второй роте служит Василий Репнин, обрадовался:

– Брат се мой молодший, княже!

А вот на вопрос про геологов ответил, что были здесь странные люди; он приказал привести их к себе, а они показали грамоту от государя.

– Я предлагал им остаться, но они сказали, что пойдут на запад, к Севску, там, мол, место… место…

– Месторождение?

– Мудреное такое слово, княже. Вроде оно. Больше от них не было ни слуху, ни духу.

– Если появятся, повели им от моего имени оставаться в крепости.

– Добре, княже. Сделаю.

Он позвал кого-то из своих, отдал кое-какие распоряжения, а затем посмотрел на меня:

– Княже, я приказал бани натопить, ты и твои сотники и десятники пусть ко мне придут, и Васька мой тоже, а для других стрелецкие бани есть. И накормим мы вас.

– Благодарю тебя, Андрею.

– Княже, а что ты делать-то хочешь?

Я рассказал ему про наши планы, на что тот лишь покачал головой.

– Княже, вас вон сколько мало, как вы с ордынцами-то воевать будете? Я бы дал тебе людей, да у меня лишь одна сотня, остальные кто в Курске, кто в Осколе, кто в Воронеже. А крепость оставлять негоже.

– Да не надо. Мы справимся. А вот лошадей сменить бы не помешало. – И я подумал, что опять придется показывать бумагу от царя, но Репнин лишь склонил голову:

– Добро. И запасных возьми. А теперь слушай. Один переход тебе до Бельдяжек, один до Любажа. А далее развилка будет. Налево дорога идет в Курск, а направо на Городенскую сторожу[10] и на выселки на полдень от Курска. Мыслю, уже в Стороже никого не найдёшь, а далее и подавно. Тебе, значит, налево.

– Спаси тебя Господи, Андрею!

Бельдяжки оказались крупным селом, построенным вокруг храма и окруженным частоколом – вот только не поможет он против орды, подумал я. Рядом с ней находилась усадьба, где офицеры и заночевали – нас зазвал Иван Бильдин, старый помещик, которому некогда пожаловали усадьбу «на кормление» после многих лет непорочной службы. На мой вопрос, почему он не ушел в Орёл, он с горькой усмешкой ответил:

– Стар я уже, княже, и если Господь приберет меня к себе, то такова Его воля. А мужики мои решили на сходе со мною остаться, да и другие сюда пришли, из полуденных деревень. Вот только баб и ребятишек в крепость отправили.

Любеж же оказался городком с каменным храмом и большой площадью перед ним. Стена вокруг него была, хоть и деревянная, но всяко повыше, чем в Бельдяжках, и с тремя башнями. Но в городе, равно как и в окружающих его деревнях и хуторах, не оказалось ни души. Я приказал ребятам заночевать в домах – и теплее, и удобнее. А на следующее утро мы подошли к той самой развязке.

Подумав, я направил третью роту с обозом в Курск, а сам решил прогуляться со второй ротой чуть правее, в направлении Городенской сторожи, посмотреть, как там. Зря, как оказалось – если первое село, которое мы прошли, было заброшено, но нетронуто, то второе сгорело дотла, причем, судя по всему, день или два назад; ничего уже не тлело, но отчётливо пахло горелым. У пожарищ лежали четыре трупа, изрубленные и обглоданные дикими животными – три мужских и один детский. По моему приказу, мы вырыли яму, благо земля не промерзла, и захоронили их, после чего водрузили на могиле крест. Я увидел, как посмурнели лица моих ребят, хотя еще недавно для половины из них сельские жители были не более чем холопы.

– Что скажешь, полковниче? – вопросил подъехавший ко мне лейтенант Пожарский.

– Пойдём уж в Курск.

Мы повернули по еле заметному проселку на юго-восток, но не успели пройти и двух километров, как из находившейся рядом небольшой дубравы послышался истошный женский крик.

2. Крымско-польское братство

Признаюсь, если бы командовал операцией американский поборник демократии и прав человека в моем лице, мы бы просто расстреляли в этой дубраве все, что движется и шевелится. Но, как известно, бодливой корове Господь рогов не дает. По Сашиному приказу, бóльшая часть ребят пошла в обход, благо рощица была небольшая, а взвод под номинальным моим командованием, хотя на самом деле их вел лейтенант Пожарский, пошел по тропинке меж дубов.

Метрах всего в двадцати тропинка вышла на полянку, где мы увидели такую картинку – с десяток молодых женщин жались друг к другу у двух шалашей. Их держала дюжина татар, громко хохоча, и двое как раз срывали одежду с двух девушек помоложе. А чуть подальше стояли еще двое крымчаков с двумя десятками стреноженных лошадей. К некоторым были приторочены какие-то тюки – вероятно, добыча.

Когда мы вдруг появились из-за деревьев, эти две девушки были уже обнажены, но плодами своих трудов неправедных пришельцы насладиться не успели – два выстрела, и один повалился с простреленной башкой, а другой корчился на земле в агонии. Другие выпустили женщин и побежали. Такое впечатление, что им и в голову не пришло, что женщинами можно было бы воспользоваться, как живым щитом. Для них крестьянки были быдлом – и они почему-то думали, что для нас точно так же.

Еще несколько выстрелов, и пятеро супостатов валяются на земле, а остальных повязали ребята, которые обошли дубраву. Шестерых оставшихся в живых заставили тут же копать могилу «для себя и для того парня» – сейчас не время для гуманизма, оставь этих в живых – опять пойдут угонять наших людей в полон. Один, впрочем, сказал по-польски, что копать не будет – мол, это дело «холопов». Его сразу же повесили, несмотря на истошные крики: «Бендже копал[11]!» Другие сразу начали работать не в пример живее, ведь для них быть повешенным означало, согласно Корану, не попасть в рай.

А вот последнего, в одежде побогаче, привели ко мне.

Тот начал плакаться на таком же ломаном польском, мол, они не виноваты, это все поляки.

– Którzy polacy? – спросил я. Какие, блин, поляки?

– Там, о ясновельможный пане. В лесу… Утекли, когда вас увидели. Они нами командовали.

Интересно. Рощица крохотная – меньше, чем двести на двести метров, где это они могли оказаться?

– Ты кто такой?

– Юзбаши[12] Мустафа ибн Джемиль, ясновельможный пане. Не вешайте меня, я все расскажу.

– Где эти поляки?

– Не знаю, побежали вон туда – и он показал на юг.

И вдруг я услышал мальчишеский голос:

– Княже, вон они, на том дубе.

– Да, двое их там.

Голоса я узнал – один был Мишка Скопин-Шуйский, другой – Андрей Мышкин. Те самые, кому я совсем недавно вручал медаль «за успехи и прилежание». Вот только что они делали здесь, в пятистах с лишним километрах от Измайлово?

Но, как говорится по-английски: first things first. Дерево потрясли, и с дуба упали не только желуди – вниз брякнулись два польских пана, у которых отобрали сабли, а самим им связали руки за спиной.

Первый стал по-немецки орать, что он, мол, граф Потоцкий и не дело быдла ему указывать. Но, получивши несколько ударов плетью, ясновельможный пан вдруг поменял пластинку и сказал, что все расскажет, только не надо его бить. Заставили обоих, равно как и ибн Джемиля, помочь прочим эуропейцам крымско-татарского разлива копать. Допросить их, подумал я, еще успеем.

Тем временем, я подошел к женщинам. Две, которых оголили татары, уже успели натянуть на себя хоть и в порванную, но одежду. Оказалось, они все были из села Черницыно, и бежали в Курск при приближении орды. Жизнь там была несладкой – ютиться пришлось в землянках, еды и даже воды было мало – и, когда два дня подряд татар не было видно, они решили, что те ушли, и уговорили мужей своих вернуться в село.

Вечером появились, откуда ни возьмись, крымчаки. Деревню сожгли и разграбили, убив тех, кто пытался сопротивляться, и детей помоложе, а остальных угнали в полон. А дамы как раз занимались на ручье стиркой и смогли бежать в лес. Крымчаки тогда ушли, а сегодня с утра вновь появились и нашли их убежище.

– Ничего, девоньки, не бойтесь, не дадим вас в обиду, – сказал я и приказал:

– Татарскую свинью ко мне.

Саша привел ибн Джемиля, смотревшего на меня с умилительным выражением лица.

– Рассказывай, скотина!

– Не вешайте меня, ясновельможный пане, не вешайте, нам это нельзя…

– Другую смерть надо еще заслужить. Рассказывай.

И он рассказал. Оказалось, что атака на Курск была отвлекающим маневром, и сюда пришли около десяти тысяч, но почти шестьсот человек они потеряли при двух попытках штурма города, после чего, согласно плану, большая часть их ушла на Чернигов.

– А сколько вас осталось?

– Лишь около трех тысяч, ясновельможный пане!

«Интересно, – подумал я. – Для них это ´лишь´ три тысячи – у нас в Курске даже с нашими ребятами столько не наберется».

– А что с остальными?

– Эфендим…

– Тогда уж мирза[13], – усмехнулся я. Ибн Джемиль, услышав это, побледнел, но выдавил из себя:

– Мирзам, простите великодушно, не знал, что пан есть князь. Другие наши люди ушли на юг, чтобы подумали, что поход закончился. Но вместо этого они идут по северу владений Речи Посполитой на Чернигов.

Я сделал знак, и один из наших отвел ибн Джемиля к уже выкопанной яме, взял татарскую саблю и отрубил ему голову. То же он сделал с другими копальщиками – всеми, кроме Потоцкого, которого притащили к нам. В воздухе стоял устойчивый запах мочи и кала, а спереди у поляка виднелось огромное мокрое пятно.

Поляк рассказал примерно то же самое – атака на Курск была всего лишь отвлекающим маневром, а настоящей целью были Чернигов и затем Смоленск.

– Ну что ж, – сказал я. – Спасибо. Не будь ты убийцей и насильником, я б тебя пощадил. А так, герр Потоцкий, ауф видерзейн.

– Они же быдло, эти русские! – закричал тот, после чего я сказал.

– Повесить.

– Нет! Я дворянин!

– Ты не дворянин. Ты убийца, насильник и преступник.

После того, как Потоцкого бросили в яму и ребята её засыпали, я сказал Саше:

– Надо бы на Чернигов. И поскорее.

– Именно так. Но сначала в Курск. Если татары ушли, либо подкрепление пришло, то можно уже завтра на Путивль и далее на Чернигов.

– Кстати, у нас есть место для девушек на возках?

– Найдется!

– Тогда вперед!

Ещё через час мы увидели бревенчатые стены Курска, расположившегося на холмах у слияния рек Тускари и Кура. А ещё через полчаса я оказался пред светлыми очами самого Андрея Васильевича Замытского, курского воеводы.

– Здрав буди, княже! Написал мне про тебя государь, да и люди твои поведали много.

– Здрав буди, воеводо! – И я поведал ему про то, что мы узнали в дубраве. Тот задумался.

– Весточка пришла, завтра полк из Тулы должен прийти, так что можешь пойти в Чернигов, княже, с твоими людьми.

– А где татары?

– Крымчаки-то? Пойдем, сам увидишь.

Было около трех часов дня. На той стороны речки Кур, где-то в километре, находился лагерь, состоявший из нескольких сотен шатров. Посередине его были несколько шатров побогаче, один из них горел изумрудом в лучах вечернего зеленоватого солнца. А между лагерем и нами сгрудились шалаши, где, судя по всему, татары держали полон. Сам лагерь, по словам Замытского, был вне досягаемости крепостных пушек; любой обстрел пришелся бы по своим.

Конечно, из миномета можно было бы попасть по супостатам, но точность их была относительно невелика. А вот из наших 75-миллиметровок – другое дело. Жаль, не получится заранее вывести на позиции снайперов, подумал я, но за неимением гербовой пишем на простой. Постой-ка, брат мирза…

Артиллеристы наши оказались на высоте. Первый залп обоих орудий попал по соседним шатрам, лишь немного менее богатым. А вот во второй раз оба выстрела попали точнехонько в изумрудный. Третий залп разбил два других, рядышком. И, наконец, один из снарядов четвертого залпа попал, судя по всему, в пороховой склад; огромный взрыв разметал несколько палаток и поджег все вокруг.

Из шатров в панике побежали люди, а спереди, там, где были полоняне, началось какое-то движение. Эх, лишь бы не поубивали их, чтобы отомстить за агу, пашу, или как зовут ту сволочь, которая сидела в изумрудном шатре.

– Вперед, – закричал Саша, и конный эскадрон бросился на врага, а рядом с ним – единственная конная сотня гарнизона; за ними бежали наши пехотинцы, и я в том числе. Через Кур кто-то – вероятно, сами же татары – положили несколько планок, так что получилось даже не замочить ног. И, когда мы прибежали, оказалось, что, когда охранники пришли убивать полонян, мужики-куряне бросились на них, поубивали их и забрали оружие, после чего напали на убегающих степняков.

Впрочем, когда прибыл я, всё было кончено – те, кто не успел убежать, стояли на коленях, бросив оружие. В тот день мы взяли около восьмисот пленных, а при обстрелах погибли еще не менее двухсот незваных гостей. Кроме того, мы захватили весьма богатую добычу – от пушек и ружей, часть из которых были новыми, немецкими, судя по всему, переданными татарам поляками, и до золота, серебра и кое-каких писем, большей частью арабской вязью. Впрочем, поискав немного, мы обнаружили несколько бумаг на польском. И одна из них подробно описывала диспозицию русского воинства и при этом ссылалась на письмо от некого князя Бельского.

Что меня опечалило, но не удивило.

3. Стоять стязи въ Путивлѣ

Передо мной высились грозные каменные стены Путивльской крепости. Для меня Путивль – не просто место на карте. Там родилась моя прабабушка, Евгения Михайловна, к которой мы с родителями время от времени ездили. И мне запомнилось, что для нее величайшим преступлением советской власти была передача Путивля Украине в тысяча девятьсот двадцать пятом году. «Какие мы малороссы?» – громогласно вопрошала она. – «Мы куряне, и всегда ими были». Вот только фамилия у нее была вполне украинской – Самойленко.

Впрочем, на стене у неё, рядом с портретами царской семьи и других людей, которых бабушка уважала, висел и портрет пожилого человека с бородкой. Позже, когда я читал историю Великой Отечественной войны, немало книг по которой было и у моих родителей, я узнал, что это был Сидор Ковпак. Как и бабушка Женя, он был уроженцем Путивля и, тем не менее, считал себя украинцем.

Есть и более мрачная страница в нашей истории, связанная с этим городом. В ноябре 1604, когда, в результате поражения под Новгородом-Северским, поход Лжедмитрия практически выдохся, не успев как следует начаться, Путивль сам неожиданно ему сдался. Городская казна позволила самозванцу продолжать боевые действия. Далее, когда его разбило войско Василия Шуйского, Лжедмитрий обосновался в Путивле и, дождавшись смерти Бориса, пошёл на Москву. Надеюсь, конечно, что этого всего мы сможем не допустить.

А еще в воскресной школе мы проходили «Слово о полку Игореве», которое мы читали в переводе, но желающим был выдан и древнерусский текст. И мне запомнилось «Стоять стязи въ Путивлѣ» – «стоят знамена в Путивле».

Вот и сейчас над надвратной башней гордо развевалось алое русское знамя. Триколор впервые появится только при Алексее Михайловиче – или не появится, ведь теперь неизвестно, какая династия будет править Россией будущего. А триколор не пропадет – именно он является флагом Русской Америки.

Конечно, красный флаг для более старших поколений эмигрантов – как красная тряпка для быка. Но мне теперешний флаг нравился. Во-первых, его использовали с древних времен – до сих пор помню, как я спросил у учителя воскресной школы, почему флаги на иконе «Битва новгородцев с суздальцами» красные с обеих сторон, а она не знала, что сказать. Ну и, во-вторых, на том, иконописном флаге изображены были не звезда с серпом и молотом, а солнце, а на теперешнем – святой Георгий, поражающий копьем змия. Так что я ничего против теперешнего стяга не имею, разве что детям в школе будет сложно его перерисовывать.

Шли мы из Курска уже четыре дня, значит, сегодня было двадцать девятое октября, или девятнадцатое по старому стилю. Отправились мы в путь на следующее же утро после памятного боя при Курске – точнее, не боя, а избиения тех, кто пришел на нашу землю, чтобы сеять на ней смерть и разорение, и, захватив людей и разграбив их имущество, уйти к себе в Бахчисарай или Кафу, теперешнюю Феодосию, которая по тем временам была, вероятно, самым крупных рынков рабов в Европе. Вот только почти все из тех, кого мы захватили у Курска, уже мертвы, разве что дюжины две крымчаков познатнее дожидаются выкупа в Курске. Живых же поляков мы в том бою не захватили – были они там, куда же без них, но именно в их шатер угодил первый снаряд.

А вот полонян оказалось более тысячи. Курян среди них было от силы человек пятьдесят; остальные были с Полтавщины, с территории под властью Речи Посполитой, через которую прошли татары. Как рассказал один из пленников, им поляки разрешали грабить местное сельское население, кроме местной знати и униатского духовенства. До сих пор помню, как женщины рыдали и пытались целовать мои руки, и как мужчины кланялись нам в пояс и становились на колени перед нами.

Но тогда у нас были другие заботы – нужно было сообщить Замытскому о том, что мы сумели захватить, и особенно о бумагах. По дороге туда я вдруг увидел странно знакомую девушку, которая, в отличие от южанок, не встала передо мной на колени, но, поклонившись, сказала:

– Княже, памятаешь меня? Меня Еленка зовут, Иванова дочь, ты меня и товарку мою, Анфиску, от поругания спас. Век тебе не забуду!

Я попытался что-то проблеять типа «на моем месте так поступил бы любой», но она, к моему счастью, продолжала:

– Княже, Христом-Богом молю… возьми нас с Анфиской к себе, хоть в услужение. Ведь никто нас теперь замуж не возьмет, да и одни мы совсем, родителей наших нехристи убили.

– Ладно, – сказал я, приняв внезапное решение. – Поедете завтра с моими ребятами в Измайлово, это имение моё под Москвой. Вот только придется вам грамоте учиться, иначе не берем.

– Господине мой, да кто же нас грамоте-то учить будет? Парубков наших в приходскую школу посылают, есть она – была… при храме. А девкам, бают, зачем грамота? Нам детей нянчить да еду варить.

– У нас все должны уметь читать и писать. И школа у нас есть. А если кто дар Божий имеет и прилежность покажет, того мы и разным другим наукам обучим. А про девок… вот царевна наша, Ксения Борисовна, такого ума, что мужики позавидуют.

– Так она же царевна…

– И мама моя тоже такой была. И супруга моя.

При последних словах, она чуть поскучнела, но все равно вымолвила:

– Добро, княже, попробую я.

– И спроси у Анфисы, и у других женщин. Мы всех возьмем, кто учиться согласится. Придешь потом, сейчас мне к воеводе надо.

Замытский обнял меня и расцеловал.

– Княже, спаси тебя и твоих Господи!

– Андрею, вот какое дело, – И я рассказал ему про добычу. Узнав про письмо, он лишь сказал:

– Государю надобно сообщить про то, княже. Завтра с утра пошлю гонцов.

– Добро, Андрею. Вот только сообщу ему я сам, сегодня же вечером. Слыхал, небось, есть у нас такое устройство – рация.

Замытский кивнул; ведь мои люди уже держали связь со мной, и я продолжил:

– Но гонцов все едино послать надобно, ведь у нашего царя суд праведный.

Я чуть не добавил, «не как у Иоанна», но вспомнил, что именно Иван Грозный ввел судебник с намного более справедливыми законами, чем те, которые царили в Западной Европе. Но Андрей лишь поклонился. Вместо этого, я сказал:

– И еще. Нужны нам еще будут возки, ведь мы возьмем с собой некоторых из спасенных, да и кое-кого нужно будет домой отправить, недорослей, кои тайно с нами ушли.

– Княже, есть у меня возки. Тебе отдам, а себе еще сробим, людишки для сего есть.

– И оставлю я тебе человека с такой же рацией, чтобы, ежели что, ты мог бы с нами связаться. Либо мы с тобой. Пока опасность не миновала окончательно.

У штабной палатки меня ждала Елена.

– Княже, все наши к тебе пойдут. Да из черкасов[14] многие к тебе просятся.

– Сколько?

– Да нечто я считать умею? Сотни полторы или две, а то и больше.

– Добро, – сказал я со вздохом, решив, впрочем, что люди нам нужны и для Америки, и для Невского устья. – А ты рассказала им про ученье?

– Поведала. Сначала почти все хотели, а потом вот только эти и остались. Другие здесь жить хотят, бают, к ляхам не вернутся.

Пришлось идти обратно к Замытскому и договариваться о дополнительных возках, и о новом населении. Он против ничего не имел – все равно, по его словам, к югу от Курска живут пока немногие, пусть там деревни строят. Тем более, зерна захватили у крымчаков немеренно, так что ссудить его черкасам можно будет.

Я рассказал ему о том, что лето следующее холодное и короткое будет, и что мало что вырастет.

– Приезжал гонец к нам от государя, еще на Ивана Купалу. Мы и распорядились, чтобы зерно к нам свозили, и чтобы грибы сушили и рыбу ловили и вялили. Вон там у нас амбары. Да и в Коренной пустыни и в других монастырях, по благословению Святейшего, тоже заготовили. В церквах Божьих тоже зачитывали послание от Патриарха. И знают мужики, чтоб не сеяли. Но ты прав, черкасам об это сказать надо будет. Княже… Алексею… а ты не ведаешь, когда сеять-то можно будет?

– В следующем году в июле озимые – в середине августа уже снег выпадет и морозы ударят. А яровые – только через год, да и то понемногу. Вот через два года опять потеплеет.

– И все тебе ведомо… я бы подумал, что ты колдун, да Святейший тебе верит.

На следующее утро, когда небо на востоке зазеленело, я оставил обоих мальцов и четверых своих людей – троих для организации каравана, одного с рацией – а сам со своим куцым полком ушел на запад. Надо было поспешать, ведь татары уже ушли на запад, и нам нужно было кровь из носа как можно скорее подойти к Чернигову по укрепленной южной границе Русского царства. Марш почти в четыреста километров – восемь-десять дней, если не случится ничего непредвиденного. Татарам, наверное, понадобится дольше – ведь они при всем желании не смогут не остановиться и не пограбить. Но у них и фора как минимум в неделю.

К вечеру второго дня мы добрались до Городецкой сторожни – крепости, построенной на месте древнего Ольгова. К нашему удивлению, она, в отличие от более северного Любежа, сумела продержаться несмотря на то, что гарнизон ее составлял всего одну сотню человек, и ни единого ствола артиллерии. Крымчаки пробовали взять ее штурмом и даже сумели проломить тараном ворота, но мужики из окрестных деревень пришли на подмогу и вилами и топорами выбили татар за территорию. Как мне рассказал Фома Еремин, местный сотник, второго штурма они могли не пережить уже из-за разбитых ворот, но «гости» неожиданно снялись и ушли на юго-запад.

А на третий день, семнадцатого октября по старому стилю, а двадцать седьмого по новому, перед нами показались стены Рыльска. Крепость была почти такая же массивная, как в Курске, и, как мне рассказал местный воевода, князь Борис Михайлович Лыков-Оболенский, крымчаков они ни разу не видели. А вот «черкасов» (так именовались малоросы) прибыло великое множество, не менее полутора тысяч; все они рассказывали ужасы про татар, и никто не хотел возвращаться. Борис Михайлович дозволил им селиться к югу от Рыльска, когда опасность татарского набега пройдет. Самой большой проблемой было то, что зерна у них было немного, но вот живности они пригнали не так уж и мало.

В Путивле же беженцев было не менее трех тысяч. Впрочем, сам город был всяко побольше, и, к тому же, здесь стоял полноценный полк. Между Путивлем и Черниговом больше крепостей не было, а полякам, контролировавшим земли к югу, никто не доверял. Так нам разъяснил местный воевода, Борис Петрович Татев, который к тому же оказался и дядей Мишки Скопина-Шуйского. Я даже где-то пожалел, что отправил стервеца обратно, но Татев нас принял очень хорошо, накормил моих людей, и дал нам возможность помыться в бане. Уговаривал нас вначале остаться еще на денек, но я рассказал ему про Чернигов и про то, что нам срочно туда надо. Тот, подумав, сказал мне:

– Княже, не подобается мне сие. Ведь крымчаки никогда ранее осенью в походы не ходили. Холодно, скоро и морозы ударят, а они – дети полуденных степей, им сие незвычайно. Да и переправляются они через реки вплавь на конях. Так что чудно всё это. Не иначе, как ты прав – заодно они с поляками. А, значит, и через Десну либо они, либо ляхи перейти могут. Посему пошлю я с тобой, княже, сотню в Сосницу, что на Десне – граница-то по Сейму и Десне идет, а к полудню уже ляшские волости. Заодно переправу тебе обеспечат. А оттуда до Чернигова тебе токмо два дневных перехода останутся.

4. Под соснами

– Надеюсь, еще свидимся, – улыбнулся я Иоанникию Морозову, командиру сотни, остававшейся в Соснице. Тот низко поклонился:

– Дай тебе Господь здоровья, княже!

– И про сына не забудь!

По дороге из Путивля, мы с ним сдружились настолько, насколько позволяли сословные различия. Он был не из бояр Морозовых, а из провинциального дворянского рода, потому и засиделся в сотниках. Зато он служил в этих местах уже три года, и лично участвовал в отражении польского вторжения в девяносто восьмом году. По дороге из Путивля, он показал мне пепелища некоторых деревень, сожженных цивилизованным юго-западным соседом и до сих пор не восстановленных.

С южной стороны Сейма мы увидели недавно построенный дубовый замок с небольшим посадом вокруг него – как мне сказал Иоанникий, это был Батурин. По словам Иоанникия, построен он был четверть века назад и назван в честь тогдашнего короля Речи Посполитой, венгра Стефана Батория. После его смерти, замок захирел, а местные жители потихоньку перебирались на север через Сейм. Ручеек беглецов превратился в бурный поток после Брестской унии 1596 года, и в посаде оставалось не более двух десятков человек, принявших унию. Дело было не только в неприятии униатства; в русских землях, как правило, у крестьян было намного больше свободы, чем в Речи Посполитой. В данный момент, крепостное право на Руси не было повсеместно распространено, и даже там, где оно существовало, оно практически всегда было в форме оброка – либо зерном и другим продовольствием, либо деньгами. В Польше же повсеместно существовала панщина, как они называли барщину, и помещики располагали правом жизни и смерти над крестьянами.

В январе девяносто восьмого года неожиданно умер царь Федор Иоаннович, не оставив ни наследника, ни завещания, после чего в Москве началась борьба за царство. В марте поляки неожиданно прислали крупный отряд в Батурин, а в мае прислали посла в Путивль и потребовали все земли между Сеймом и Десной к западу от Путивля и Глухова, и, не дожидаясь отказа, перешли через Сейм и продвинулись к Десне. Но удар русской рати из Путивля и одновременно взятие Батурина заставили поляков просить перемирия. Если бы в Москве на тот момент был царь, то, скорее всего, русские полки пошли бы и дальше, а так воевода согласился на восстановление статуса кво в обмен на денежные выплаты. Зато русские согласились на право поляков возвращать своих крепостных из Посеймья.

Именно поэтому беглецы с юга не селились в этих краях, резонно опасаясь рейдов с польской стороны. Впрочем, несколько месяцев назад, один местный магнат даже захватил сто двадцать шесть человек из русских крестьян, заявив, что от него бежало ровно столько же. А что это были совсем другие люди, ему было все равно. Именно тогда сотня Морозова не только освободила полонян и перебила часть дружины сего пана, но и захватила его самого. Поляки повозмущались, но не только заплатили выкуп, но и клятвенно пообещали пресекать подобные попытки в будущем.

Хоть небо становилось все более оранжевым, а закаты изумрудными, но еще в Путивле задул южный ветер, и воздух прогрелся до пятнадцати градусов днем и семи-восьми ночью. Уже к западу от Рыльска лесостепь постепенно превратилась в широколиственные леса, а между Путивлем и Сосницей появились первые сосны. Не доходя до слияния Сейма и Десны, мы повернули на север, к парому, где и переправились через уже широкую в этих краях Десну на двух плотах. Переправа заняла достаточно много времени, и мы решили заночевать в живописном селе, построенном на развалинах древнерусского городка. Конечно, как это часто бывает, оставались лишь фундаменты – весь камень ушел на строительство. На валах домонгольского периода был построен частокол, а посередине находилась деревянная церковь, выстроенная на фундаменте сгоревшей, вероятно, во время нашествия Батыя. Но в самом селе большая часть зданий были такие же пятистенки, как и в Курске, Путивле, Орле либо Серпухове. Лишь за стеной к северу от села ютились мазанки беглецов из Речи Посполитой.

Иоанникий вкупе с Иваном Головиным, старостой Сосницы, споро распределил нас на постой по пять-шесть, а где и по десятку человек на избу. Места хватило всем, а жители были весьма радушны, ведь для них мы были защитниками. Накрывали столы, топили бани, наливали кому пива, а кому квасу – Саша строго-настрого запретил горилку.

Мы же оказались в гостях у старосты, вместе с Ринатом, Сашей, другими нашими офицерами, и Иоанникием. Мне, как князю, даже хотели уступить место на печи, где обычно спали родители Ивана (так звали старосту), но я отказался и попросил место на сеновале вместе с другими. Зато в баню нас с Ринатом, Сашей и другими офицерами отправили первыми.

Мне очень понравилось, как Иоанникий командовал своей сотней, и мы с ребятами решили предложить Морозову перейти в нашу часть. Вскоре к нам присоединился он сам. Я посулил ему должность заместителя командира роты, а в будущем ему светило звание комроты и даже командира батальона. Ведь то, что именовалось Измайловским полком, на данный момент было в лучшем случае батальоном. В планах было превратить каждый взвод в роту, каждую роту в батальон, и эскадрон из полсотни сабель нарастить до ста пятидесяти и разделить на три полусотни. А в будущем офицеров полка ожидала Измайловская академия, после чего им, по плану, доверят формировать и обучать новые боевые единицы. Ведь через два года, когда потеплеет, нам пора будет возвращаться в Росс, и полки нового образца перейдут под командование местных кадров. Конечно, у нас не хватало «оружия будущего», но была надежда наладить выпуск хотя бы винтовок вроде «пенсильванских» второй половины восемнадцатого века, а то и игольчатых девятнадцатого, а также нарезных орудий и примитивных минометов. Для этого нам были нужны грамотные офицеры – и Иоанникий казался мне весьма достойным кандидатом на эту должность.

Он неожиданно ответил, что пока не сможет принять наше предложение – именно ему предстоит сделать Сосницу крепостью и организовать оборону по Сейму и Десне. Но, узнав, что у нас есть ещё и школа, спросил, не может ли он прислать нам своего старшего сына на обучение. Конечно, учебный год уже начался, но мы намеревались произвести дополнительный набор в январе. Тем более, что школа в Измайлово была с полувоенным уклоном, и те, кто закончит ее, при желании будут приняты в один из наших полков. А Иоанникий хотел, чтобы его сын пошел по его стезе. Сам же он пообещал, что, как только он выполнит поставленную воеводой задачу, он подаст ему прошение разрешить ему удалиться в Измайлово, и я написал письмо Татеву с такой же просьбой, а также грамоту для Иоанникия, чтобы его зачислили в полк в офицерском звании – естественно, после курса молодого бойца.

На следующее утро, рано утром, мы вышли из Сосницы через сосновую рощу – вполне вероятно, что именно в честь этих деревьев и был назван город, ставший селом.

5. У того ли города Чернигова

Десна повернула куда-то на юго-запад, а дорога и дальше шла строго на закат. Леса становились все дремучее, селения встречались все реже. Почти все они состояли из добротных пятистенок, с церковью в середине села, но пару раз нам попадались деревни из мазанок, судя по всему, недавно построенных. Встречали нас везде дружелюбно, особенно малороссийские переселенцы, как только они успевали заметить, что мы не поляки. Тем более, многие узнавали нашего проводника – Ваньку, сына Ивана, старосты Сосновки.

Первого ноября, ближе к вечеру, мы вышли к речке, на другой стороне которой за лугами находились убранные поля, а за ними – самое крупное из всех сёл, виденных нами после Сосновки. Увы, практически все дома, и то, что, вероятно, было церковью, представляли из себя груду обгорелых бревен, и запах гари чувствовался даже по эту сторону реки.

– Перекоп се, княже, – сказал Ваня. – А река – то Сновь. Вон там паромщик жил, – он указал на сгоревшую избу по ту сторону.

– Интересно, – сказал я. – А брода нет? Ведь даже лодок, и тех не видать.

– Есть, но он далеко вверх по реке. Верст, наверное, с тридцать.

– А что вон там за дом большой? – спросил я, указывая на нечто вроде ангара по эту сторону реки, находившийся у небольшого заливчика прямо на кромке леса.

– Это – лодочный сарай, княже. Но там вряд ли что-нибудь будет.

В сарае и правда ничего не было, кроме следов на земле от лодок. Рядом с ним оказался крохотный домик. Когда мы подошли, я услышал какой-то шорох и, махнув рукой Ринату, вместе с ним вошел в горницу. В середине находилась небольшая печь, без дымохода – избушка, если и топилась, то по-черному; стены были сплошь черные, закопчённые, только в одном из углов были иконы, покрытые чистыми рушниками. Вокруг стен шла широкая лавка.

Я подумал, что шум мне послышался, но Ринат пошарил рукой под лавкой и вдруг отпрянул:

– Твою мать!

Встав на колени, он еще раз взглянул туда и неожиданно улыбнулся:

– Не бойся, мы свои.

Из-под лавки вылез белобрысый мальчишка лет двенадцати, одетый в залатанную рубаху.

– Барин, прости, что я тебя укусил, я мыслил, ты татарин или лях.

Ринат засмеялся.

– А откуда ты узнал, что я русский?

– Ляхи и татаре так не бранятся. А кто ты?

– Майор русский. Ну… это вроде сотника. А это, – он показал на меня, – Алексей, князь Николаевский.

Мальчик неожиданно встал на колени и залепетал:

– Прости меня, княже… Не ведал я.

Я взял его за плечи и поставил на ноги.

– Ну и хорошо. А что я князь, так это все равно. Чем ты меня хуже? Да ничем. Как тебя зовут-то?

– За… Захар. Захар Григорьев. Батюшку покойного Григорием звали. Был он в дружине в Чернигове, да убили его ляхи. А мамка за Семена Васильева вышла, паромщика здешнего.

– Светлая память рабу Божьему Григорию, – сказал я, широко перекрестившись.

Глаза мальчика заблестели; было видно, что он еле-еле удерживается от слёз. Я поскорее перевёл разговор на другую тему, тем более, надо было получить как можно больше информации.

– А здесь кто был, татары али поляки?

– Крымчаки, княже. Вчера с утра пришли. Захопили паром через Десну, но, пока переправлялись, наши все в лес утекли. А мне отчим велел лодки через Сновь увести и спрятать. Сробил я то, а вот только не дождались меня. А татарове, яко пришли, зараз все спалили, и тех, кто не убёг, поубивали али угнали. Я боялся, что и за мной придут, и сховался под лавицу-то.

– А лодки где?

– В заводи, схованные. Покажу тебе, княже.

– Есть хочешь?

Мальчик попытался покачать головой, но на лице явственно проступила надежда. Я достал кусок хлеба и вяленого мяса и протянул ему:

– Ешь, не бойся.

Когда он все сжевал, я спросил:

– А Чернигов далече?

– Да верст пятнадцать, княже! Если хочешь, я покажу!

Я отпустил Ваньку, который немедленно отправился обратно, благо отец дал ему лошадь, а сам распорядился начать переправу. В одной из заводей, вход в которую был замаскирован кустами, растущими у горловины, мы увидели не только две лодки, но и крупный плот с шестом, которым Захар, как оказалось, очень неплохо управлялся. Переправились мы где-то за полчаса, не больше, после чего я распорядился отправить разведку, а сами мы после короткого привала и захоронения трупов, валявшихся на улице, отправились дальше, где, по словам Захара, располагался Новоселовский хутор – Захар рассказал, что там селились черкасы, бежавшие из «ляшских земель».

За кромкой леса мы увидели и здесь сплошные пепелища, все, что осталось от полутора дюжин жилищ. Судя по всему, приход степняков для местных был полной неожиданностью, и никто не успел бежать. На улице лежали десятка три трупов – у кого было перерезано горло, у кого отрублена голова, а у многих просто вспороты животы. Когда я увидел маленькую, лет, наверное, двух девочку, на чьих выпущенных кишках копошились жирные зеленые мухи, я посмотрел на Сашу и Рината:

– Пленных, я полагаю, брать не будем. Кроме тех, кого придется. Мирз там всяких либо польских сановников.

– Вот им-то хотелось бы в первую очередь кишки выпустить, – горько усмехнулся Саша.

– Политика, мать ее так-разэтак, – глухо сказал Ринат. – Да и не звери мы, в отличие от них. Повесить – и вся недолга.

Ребята даже без приказа начали рыть общую могилу, а минут через двадцать из рощи к западу пришли трое разведчиков, и с ними юноша в изорванной, но богатой одежде. Лицо его было синим и опухшим – судя по всему, его долго били – но держался на ногах он крепко.

– Господин полковник, – я сразу приосанился; обыкновенно лейтенант Семен Траутман, один из «москвичей», назвал бы меня «Лёхой». – Это Феодор Феодорович Ноготков-Оболенский, сын воеводы черниговского. Отец послал его с депешей, но его поймали крымчаки, товарищей его убили, а его захватили на окраине леса. Мы его и отбили, да так, что другие ничего и не заметили.

– Здрав буди, Феодор, – сказал я.

Тот поклонился.

– Княже…

– Пусть тебя наши врачи посмотрят, а потом поговорим.

К счастью, оказалось, что никаких существенных увечий ему нанести не успели. А ситуация была такая.

Чернигов был окружен со всех сторон. Вчера с севера и запада появились поляки – только в пределах видимости находились две сотни «крылатых гусар», две сотни легкой конницы, шесть полков пехоты, несколько артиллерийских батарей. Еще четыре батареи расположились к югу от Десны, напротив детинца. Их посольство потребовало немедленной передачи им Чернигова, что воевода, естественно, делать отказался. Сегодня на рассвете он послал сына в сопровождение десятка конных на восток, туда, где, как им казалось, никого не было; неожиданно с той стороны появились татары и захватили их. Феодора заставили смотреть, как его людей по очереди обезглавили, после чего избили его и только тогда начали допрос.

– Был с ними, княже, один русский, в богатой одеже, вот он и допрашивал меня. А басурмане били. Пока не узнали, что я сын воеводы. Тогда они даже накормили меня, но потом привязали к дереву и охрану поставили. А потом, гляжу, они уже мертвы, а мне некто в пятнистой одёжке уста рукой закрыл и нож достал. Я мыслил, всё, убивать будет, а он мне узы разрезал и на ноги поставил. И молвит, мы пришли тебя спасти, только не кричи.

Сеня Траутман улыбнулся и кивнул, а Феодор поклонился ему, затем мне, и продолжил:

– Спаси вас всех Господи, княже. Но надо доложить государю о ляхах и крымчаках.

– Не бойся, Феодоре, – сказал я. – Сделаем. А какие силы в городе?

– Полк пеший из двенадцати сотен. Две конных сотни. Тридцать две пушки.

– Старые пушки-то?

– Других-то нет, княже.

– А есть здесь место, откуда видно город? – спросил я у Захара.

– Есть, как не быть. Соловьиная гора, на полночь.

Я посадил Захара на коня перед собой, и, когда мы тронулись, спросил его, вспомнив былину, которую мы изучали в воскресной школе:

– Неужто в честь Соловья-Разбойника, с которым дрался Илья-Муромец?

Мальчик впервые улыбнулся:

– Старики бают, что так.

Ехать туда было минут, наверное, с десять. Верхушка у горы была голая, и с неё открывался великолепный вид на прекрасный древний город на обрывистом холме над Десной, окруженный мощными дубовыми стенами, и на поля и посады, его окружавшие. Но то, что творилось вокруг него, можно было описать словами из той самой былины:

«У того ли города Чернигова

Нагнано-то силушки черным-черно,

А й черным-черно, как черна ворона.»

Супостаты были везде. По-восточному пёстрые шатры, над одним из которых развевался голубой флаг, располагались на востоке, там, где факелами догорали избы пригорода; вокруг них сновали чёрные фигурки, причём у меня сложилось впечатление, что сразу несколько из них тянули за волосы каких-то женщин. Далее на запад посады не горели – наверное, гордые шляхтичи решили, что городу не устоять, и всё, что вокруг, станет их добычей. Тут и там реяли трехязыкие польские флаги – такие же красные, как и русский, но с еле различимым белым орнаментом; если мы находились бы хоть немного ближе, то я увидел бы вышитого орла на фоне белого латинского креста. Батареи орудий, расставленные по периметру, то и дело изрыгали из себя снопы огня. Стреляла и русская артиллерия, но реже.

У меня опустились руки, но Саша неожиданно сказал:

– Ну что ж. Ситуация обнадеживает. Тем более, Ноготков-Оболенский, если верить тому, что о нем писали, воевода неплохой, грамотный. Сделаем, наверное, так…

6. После битвы

Знаете, как бывает, когда вокруг тебя все крутится с поразительной быстротой, а ты сидишь и ждешь, чем все это кончится. Вот и я, как главнокомандующий объединенными измайловскими силами, видел бой со стороны и особой опасности не подвергался. Зато теперь именно князь Николаевский сидит в гостях у Феодора Иоанновича Ноготкова-Оболенского.

Вообще-то, скажу честно, я рвался в бой, но, как мне доходчиво объяснил Ринат, «только тебя там не хватало». И смягчил это напоминанием, что я – министр иностранных дел и особа, приближенная к императору… тьфу ты, царю[15]. Мне пришлось куковать на Соловьиной горе в компании Захара и двоих солдат, поставленных обеспечивать мою драгоценную безопасность, и, весьма вероятно, не пущать меня в направлении боевых действий. По крайней мере, когда я подался вперед, сержант Захарьин схватил меня за плечо:

– Опасно там, княже.

Так что то, что я увидел, было сродни калейдоскопу. Вот, неожиданно для поляков, снаряды наших трехдюймовок методично уничтожают их батареи. Одновременно, минометы бьют по шатрам. Вот из близлежащего леса начинается пулеметно-винтовочный огонь по татарам; и, когда оттуда вылетает наша полусотня, гордо именующая себя эскадроном, обезумевшие татары бегут к Десне и прыгают в нее, пытаясь спастись. Река холодная, быстрая, широкая; кому повезло, вылезают из неё на нашу сторону, а кому нет, плывут вниз по течению, не подавая признаков жизни. Те, кто не рискнул броситься в реку либо выжил, бросают оружие и сдаются. Вот к ним присоединяются и многие поляки. Лишь только крылатые гусары пытаются ударить по нашим, но пулеметы косят их, как траву. А вот открываются ворота Чернигова, и его гарнизон бьет ляхам в спину. И вот, наконец, Захарьин с поклоном говорит:

– Княже, а теперь тебе уместно. Ты же воевода.

Сгорая от стыда, я поехал к городу, где меня с низким поклоном встретил Феодор Иоаннович Ноготков-Оболенский.

– Спаси тебя господи, княже!! И за спасенный город, и за спасенного сына моего.

Тщетно я пытался промямлить, что сам я даже не участвовал в бою – Саша, присоединившийся к нам, так дал мне в бок, что до меня дошло, что лучше молчать. И мы с важным видом въехали по подвесному мосту в древний Чернигов.

Вскоре пришел Ринат и доложил, что сдались две с половиной тысячи крымчаков и более семи тысяч поляков. И, если поляк, но ничего не сказал, памятуя о убитых в Новосёлове. Среди пленных улов был на порядок знатнее, чем даже в Курске, начиная с Селямета Гирея, брата нынешнего крымского хана Гази Гирея, и Януша Радзивилла, магната Речи Посполитой. А вот у нас потерь практически нет – двенадцать легкораненых, и всё.

Я предложил воеводе позаботиться о менее знатных пленных, а также собрать для гарнизона польское и татарское оружие. Тот согласился, но сказал, что мне причитается плата, особенно за пушки. Я отказался:

– Феодоре, мне главное, чтобы Чернигов стоял и впредь, поэтому бери, если тебе нужно. – И, подумал, добавил фразу Луспекаева из «Белого солнца пустыни»:

– Я мзду не беру, мне за державу обидно.

Феодор Иванович меня расцеловал, но отказался брать хоть что-либо из войсковой казны незваных гостей. Я согласился – конечно, денег у нас еще достаточно, но нам здесь сидеть год, а скорее два, и кто знает, сможет ли Лёня сотоварищи в голодные годы хоть что-нибудь заработать для нашего дела. Поинтересовался, кстати, про зернохранилища.

– Много у нас в этом году зерна, всё сделали так, яко государь приказал. Да и рыбы днепровской сушёной и солёной.

– Феодоре, позволь мне расспросить пленных. Можешь и своих людей прислать.

– Добро. Позову своего заплечных дел мастера. Он их быстро разговорит.

Я только открыл рот, чтобы отказаться, как подумал, что одно лишь присутствие палача может развязать язык спесивым ляхам, а демонстрация петли – крымчакам.

– Ладно. Вот только пусть ничего не делает, пока я ему не скажу.

Не знаю, было ли это из-за вида палача либо по другой причине, но и Радзивилл, и Селямет Гирей, и другие пленные «запели» сразу. Допрашивали мы их поодиночке, но рассказывали они примерно одно и то же.

Во-первых, поляки намеревались после Чернигова ударить по Новгороду-Северскому, а затем по Рыльску и Курску. Путивль, отрезанный от русской территории, оказался бы довольно легкой целью. Таким образом, они смогли бы завоевать весь русский Юго-Запад. Татарам же обещали отдать часть добычи и всех жителей этих городов. Как мне сказал Радзивилл, «русские нам там не нужны – мы заселим наши новые города католиками».

Во-вторых, лагерь поляков находился в Любече – древнем русском городе на левом берегу Днепра, который единственный из всех черниговских владений русские отдали Литве в 1503 году, в обмен на что литвины согласились на русский суверенитет над остальной территорией.

В-третьих, в Любеч только что приехали католические иерархи из числа пламенных борцов за унию и против православия.

Было и в-четвертых. Часть полона, захваченного татарами у Чернигова и южнее – даже на землях, принадлежавших Речи Посполитой – находится в десятке верст к югу от Чернигова под охраной трех сотен татар. На мой вопрос, почему они не повели полонян на юг, Селямет Гирей лишь пожал плечами:

– Княже, – он весьма неплохо говорил по-русски, как ни странно, – мы надеялись пригнать туда еще черниговцев, а затем вернуться всем войском в Крым.

– Разве вы собирались уходить?

– Скоро начнутся морозы, княже, – покачал головой тот. – Поэтому мы собирались уйти уже через три-четыре дня, не позже.

Я предложил Ноготкову-Оболенскому, пока поляки не очухались, пойти на Любеч. Там, по словам Радзивилла и других, почти не оставалось гарнизона, так что моего эскадрона, усиленного двумя семидесятипятимиллиметровками, и двух конных сотен Черниговского полка должно было более чем хватить. Воеводе понравилась моя идея, и он добавил, что пошлет нам вдогонку две пеших сотни и артиллеристов для гарнизонной службы. На мой вопрос, почему пушкарей, тот ответил, что два года назад поляки поставили несколько орудий на Замковой горе, и нацелены они на Днепр, чтобы русские корабли по нему не ходили. А теперь оттуда можно будет и движение по реке контролировать, и переправу через неё.

С выходом решили не медлить и назначили его на раннее утро следующего дня; подумав, я решил пойти с ними. Две других моих сотни еще вечером переправились через Десну и отправились на юг, к месту, где, по словам Селямета Гирея держали остальной полон. Конечно, он мог и соврать, но он оставался в наших руках – и я ему дал понять, что выкуп за него для меня непринципиален. По тому, как он побледнел при этих словах, я понял, что его словам можно доверять.

Третья же сотня, равно как и большинство нашей артиллерии, оставалась пока в Чернигове.

7. Дворец съездов

Сто лет назад, в тысяча пятисотом году от Рождества Христова, а от Сотворения мира в семь тысяч восьмом году, литовский князь Александр потребовал, чтобы его вассал князь Семен Иванович Бельский, правитель города Белая и окрестностей к юго-западу от Твери, перешел в «римский закон», сиречь католичество. Бельский попросился под руку царя и великого князя Руси Иоанна III, куда и перешел вместе со своим княжеством. Александру сие не понравилось, и он потребовал возвращения земель. Но Иоанн не только не согласился, но и объявил литовским послам, что к Москве перешли и князья Мосальские с городом Мосальском, и их родственники князья Хотетовские. А в апреле к ним присоединились Семен Иванович Стародубский-Можайский и Василий Иванович Шемячич Новгород-Северский.

В те времена многие князья и бояре уходили с Литвы на Русь, кто с землями, кто без. Чаша терпения Александра была переполнена, и он объявил, что, если перебежчики не одумаются, он вернет мятежные земли силой. Иоанн послал войска на защиту своих новых подданных, и началась очередная Литовско-Русская война, в результате которой Русь получила восточную треть литовских земель. Единственным городом, который вернули Александру, чтобы хоть немного подсластить пилюлю, был древний Любеч на Днепре. Впервые он упоминался под 882 годом, когда Олег и малолетний Игорь присоединили его к Руси. Там же происходил княжеский съезд 1097 года, положивший начало системе удельных русских княжеств. Роль «Дворца съездов» играли палаты в любечском детинце. Но и детинец, и все посады были уничтожены монголами. Единственное, что, возможно, сохранилось – это пещера, в которой, согласно некоторым свидетельствам, поселился на склоне лет святой Антоний Печерский, уроженец Любеча и основатель Киево-Печерской Лавры.

Получив городок обратно, Речь Посполитая укрепила Замковую гору, как они ныне именовали детинец. Под горой же находился единственный возродившися посад, превратившийся в твердыню православия на литовских землях в среднем течении Днепра. Но Речь Посполитая смотрела на это сквозь пальцы, ведь через Любеч проходил главный торговый путь в Чернигов и Северские земли. Но два года назад, одновременно с попыткой захватить Посеймье, дорога была закрыта, а русские купцы, которым не посчастливилось находиться в Любече, попали в тюрьму в подвалах замка, и семьи их были вынуждены платить выкуп. С тех пор торговля прекратилась; более того, поляки разместили пушки на Замковой горе, чтобы препятствовать проходу русских судов по Днепру.

Это все мне рассказал Иона, сотник первой конной сотни, которая вместе с нашим эскадроном выходила на Любеч на следующее утро после нашей победы под Черниговом. Вышли мы рано утром. За ночь, впервые за время нашего пребывания в этих краях, температура упала ниже нуля, и лужи затянулись тоненькой кромкой льда. До Любеча было чуть более пятидесяти километров. Дорога извивалась по густому лесу, перемежаемом редкими деревнями и селами, состоявшими из изб с резными наличниками и иногда деревянными церквями на центральной площади. Но людей мы не видели – часть ушли в Чернигов, часть в леса. И только в Шуманах, первом селе под властью Речи Посполитой, ушли не все.

У церкви, на деревенском кладбище, у свежевыкопанной могилы стоял крест. Рядом на коленях, прямо на промерзшей почве, стояла женщина и тихо плакала. Увидев нас, она с надеждой посмотрела на меня:

– Панове, вы русские?

– Именно так.

– Се супруг мой, диакон Сергий. Убили его ляхи за то, что они с отцом Иренеем отказались переходить в унию. Приезжал некий униат-иерей, отец Гедеон, и склонял их к этому, а когда они сказали, что не пойдут на поклон папе римскому, тот приказал схватить отца Иренея. Муж мой хотел его защитить, так какой-то поляк зарубил его саблей.

Я спустился с коня и поклонился могиле, а затем матушке. Та робко улыбнулась:

– Рятуйте отца Иренея, добрые люди. Его матушка, Мария, захворала, когда мужа увезли. Дай-то Господи, чтобы хоть к ней супруг вернулся…

– А зачем он им? – сказал я и тут же пожалел. Но матушка ответила:

– Один из наших вернулся днесь из Любеча. Бает, там на рынке пять столбов поставили, и хвороста навезли. Боюсь я, добрый человек…

– Сделаем, что сможем, – пообещал я, подумав про себя, что это кардинально меняет наши планы. Мы собирались заночевать верстах в пяти от Любеча и наведаться туда рано утром. Теперь же мы гнали коней – хорошо еще, у каждого было по заводному – и к половине четвертого прибыли к хутору Березовка в двух верстах от города. Там мы услышали колокольный звон, доносившийся из Любеча.

Обоих стражников, стоявших у открытых ворот, наши ребята попросту сняли из винтовок, а затем мы вошли в город, ведя коней под уздцы и ступая как можно тише. В двух кварталах перед нами, насколько мы могли видеть, дорога расступалась и превращалась в площадь. Даже с того места, где мы были, был слышен гнусавый тенор, вещавший что-то на латыни, а затем другой – пониже – заговорил со странным акцентом:

– Ци иереи Алексий, Иреней и Борис, тако же диаконы Сергий и Александр, не последовали святой унии и посему суть еретики, повинны смерти через вогонь.

Я сделал знак – мы вскочили на коней и ворвались на рыночную плошадь, что у Пятницкой церкви. На ней к пяти столбам, под которыми были навалены огромные кучи хвороста, были привязаны люди в рясах. Даже с нескольких десятков метров было видно, что на лицах их не было живого места – лишь кровь и синяки. У четверых из них головы свисали, как у тряпичных кукол, а пятый силился выпрямить шею.

Толстый монах зажигал факел, а на помосте стояло трое: католический епископ, католический же священник, бубнивший и далее на латыни, и третий в православном священническом облачении. Униат, подумал я – ведь я в свое время был на свадьбе в униатском храме, и меня поразило, что убранство его, равно как и одежда священников, мало чем отличались от православной церкви. Что неудивительно – за переход под власть папы им разрешили оставить православную атрибутику и обряды. Перед помостом стояло два десятка польских солдат, а недалеко собрался безмолвствующий народ. И вдруг пятый священнослужитель наконец поднял голову и сказал твёрдым голосом:

– Отче! отпусти им, не ведя бо, что творят…[16]

Толстый монах ударил несчастного по лицу, взвизгнув:

– Zamknij usta, heretyku![17]

Но, завидев нас, бросил факел, встал на колени, и заорал, путая польские слова с русскими:

– Милосчи проше у паньства! Я не сам, меня змусили!

Солдаты побросали ружья и тоже попадали на колени, равно как и оба католика, а вот лжеправославный выставил крест и зычно крикнул:

– Кайтесь, грешницы[18]!

Его, как и других, споро повязали, пока другие бережно снимали священнослужителей. Тем временем, ко мне подбежал пожилой человек с вислыми усами.

– Моцпане!

– Не видишь, что ли, это князь Николаевский, – цыкнул на него один из людей Ионы. Тот побледнел и бухнулся на колени:

– Не ведали мы, что ты князь! Не гневайся!

– Вставай, – ответил я с улыбкой, – а то и правда буду гневаться.

– Княже светлейший, я – выборный городской голова, Иван Еремеев сын. Вон там мой дом. Снесите святых отцов туда, у меня дюже места.

Пока ребята несли их туда, он ещё раз попытался встать на колени – я еле-еле успел поддержать его:

– Не надо, Иване, мы не ляхи, мы с вами русские люди, у нас стоять на коленях потребно только перед Богом. И светлейшим меня называть не обязательно.

Тот махнул рукой, и ко мне подошли ещё с десяток пожилых людей.

– Княже, дозволь прошение подать… Не отдавайте нас больше ляхам. Хотим под руку православного царя.

– Мы вас никому не отдадим! – заверил их я, а сам подумал, что, не дай Бог, может, и заключат наши очередной договор, который вернет город полякам или там литвинам. И пообещал себе, что подниму этот вопрос с Борисом. Конечно, грустно, что потомок либо сродник того самого Семена Бельского, который перешел на сторону православной Руси, чтобы не изменять своей вере, теперь – предатель и агент Речи Посполитой в наших рядах… И что у него есть какое-никакое, но влияние на Бориса. Но ничего, прорвемся.

Вслух же я попросил его:

– Расскажи лучше, что здесь было.

– Три года тому приезжал человек от круля польского, выгнал батюшку из Троицкого храма, что в детинце, и католикам его отдал. А священникам Пятницкого и Покровского сказал, чтобы в унию переходили. Они отказались, он кричал на них, но не сробил ничего и уехал. Только в Троицкий храм с тех пор никто и не ходил – токмо ляхи. А в сентябре прибыли много-много солдат ихних. Грабили и баб сильничали, а когда мы ходили к их енералу, тот побил нас и прогнал и еретиками обозвал. А потом приехали эти двое, иезуит Пётр – он показал на латинянина – и Гедеон, который в рясе православной. Сначала пришли в наши храмы и сказали батюшкам, чтобы унию признали. А неделю назад арештовали их, а потом ещё одного привезли, из Шуман, бают. Всю седмицу кричали они, били их, наверное.

А третьего дня епископ прибыл, Циприаном кличут. Объявил, что Чернигов скоро ихним будет, и что всем нам в унию треба. И сегодня всех на площадь согнали, сказали, еретиков палить будут. А разве наши батюшки еретики?

Хотели мы ослободить их, да там жолнежи[19] с бердышами да фузеями. Спаси тебя и твоих Господи, что успели вовремя!

– Слава Господу Богу нашему, – перекрестился я.

– И еще просим тебя, княже… эти люди – иезуит Пётр и отец Гедеон – хвастались, что много православных на костер отправили, в Гомеле, в Бресте, в Полоцке… Сжечь их надобно – видишь, столбы же есть, и хворост.

– Не дозволю. Отвезем их в Москву, пусть их царь судит.

– Добро, княже, – сказал седоусый, но как-то уныло.

Тут заверещала рация, и я, на глазах делегации, чьи глаза стали квадратными, ответил.

– Лосось – Сидору.

Ага, Пётр Сидоров, командир нашего конного эскадрона.

– Лосось слушает.

– Взяли мы гору – впрочем, и сопротивления-то не было, сами ворота отворили, а было их всего полсотни, два десятка артиллеристов да три из полусотни пехотной. Другие к Чернигову ушли. Теперь здесь Иона обустраивается. С пленными что делать?

– Ценные есть?

– Да нет, главный тут – хорунжий какой-то. Здесь остались подземелья, еще домонгольские, там они теперь и содержатся. Да и ты давай лучше сюда, здесь условия всяко получше будут, чем в посаде. Дворец всё-таки, пусть и скромный.

«Дворец съездов», подумал я, хотя, конечно, тот, древний, давно уже в руинах – впрочем, именно на нем и покоится фундамент нынешнего.

8. Покой нам только снится

Отгадайте с трех раз, кому предоставили покои для VIP. Настоящие стекла в окнах, кафельная печь, ковры, гобелен на стене… Кровать под балдахином, и даже без клопов. Конечно, пахнет дымом – как мне объяснили, у последнего поляка, который спал на этом месте, были блохи, которых пришлось выкуривать.

Другие помещения «дворца» были поскромнее – в окнах были лишь ставни, через щели в которых дуло, а вместо кроватей были деревянные топчаны с соломой вместо матрасов. Пахло какой-то гадостью от клопов, которая, как оказалось, была у нас в наборе. На этаже были и внутренние комнаты с запирающейся снаружи дверью. В одну из них мы поместили епископа и того самого толстого монаха, оказавшимся личным его святейшества прислужником, а оставшихся солдат затолкали в подвалы вместе с их хорунжим. Петра и Гедеона мы оставили внизу, в подвале у головы.

После обильного ужина, я лег спать, но только я заснул, как меня разбудили вопли. Я вскочил и открыл окно – все эти звуки доносились из посада. Я быстро оделся, взял десяток измайловцев и поскакал с ними вниз, по крутой дороге, каким-то чудом не сломав себе шею.

На рыночной площади я увидел, что к столбам были приторочены двое, а один из священников, еле стоя перед ними и держась за помост, выговаривал собравшейся толпе, у многих из которых были факелы:

– Не берите грех на душу, православные! Нехай их судит сам государь. Ведь повязал их князь, он и пообещал отдать их царю.

Я узнал отца Иринея и подошел к нему под благословение, затем спросил:

– Честный отче, что здесь произошло?

– Спалить папистов хотели люди. Разбудили меня их крики, я встал с постели, накинул подрясник и отправился к народу, дабы защитить его от страшного греха.

– Так, народ. Расходимся, – крикнул я.

– Так ведь они хотели наших святых отцов спалить… – промямлил кто-то.

– Они хотели. Но мы не ляхи, мы православные, – сказал я.

Обоих католиков мои ребята отвязали, но оказалось, что первый из них – иезуит Петр – был избит до такой степени, что уже был мертв. Другой же, униат Гедеон, тоже был близок к смерти. Он взмолился:

– Господине…

– Князь се, мордерцо[20] – важно поправил его голова, откуда ни возьмись, нарисовавшийся рядом. У меня сложилось впечатление, что именно он верховодил линчевателями, но я ничего не сказал.

– Княже светлый, будь ласка, позволь отцу Иринею исповедовать меня… А потом желаю с тобой переговорить.

Я посмотрел на отца Иринея, тот кивнул:

– Прикажи отвести нас в покой, где я лежал – там больше никого немае, иных иереев и диаконов отнесли в их дома.

Мои ребята унесли Гедеона, а я придерживал храброго батюшку, который с трудом ковылял; как он сумел так быстро выбраться к народу и встать между ними и их потенциальными жертвами, я даже не знаю.

Опершись на столик и положив на него Евангелие и крест, предоставленные головой, он строго посмотрел на меня, и я ретировался. Голова угостил меня взваром из ягод и, потупив глаза, промямлил:

– Светлейший княже, не гневайся на нас. Не могли мы простить латинянам, что они наших батюшек сжечь хотели.

– Ладно, – вздохнул я. – Но помните, вы теперь – Русь, и негоже творити таковое. На татей есть суд. Добро?

– Добро, княже! – ответил тот, причем в голосе его я явственно услышал облегчение.

Где-то полчаса мы сидели и ждали, потом отец Иреней вышел к нам:

– Батюшко, тебе же лежать надобно, – бросился к нему голова.

– Надобно-то надобно, но нет у тебя другого ложа? На том сейчас Гедеон.

– Есть, как же нет!

– А ты, княже, – повернулся ко мне отец Ириней, – ступай к Гедеону, просил он вельми.

Гедеон рассказал мне многое. Был он секретарем у епископа Львовского, которого тоже звали Гедеон. И, когда тот принял унию, то отец Гедеон с радостью присоединился. Затем, по благословению своего епископа, он стал переводчиком у отца Петра Скарги, который ездил по Белой и Чёрной Руси[21] и требовал, чтобы тамошние священники присоединялись к Унии. Согласились очень немногие, поэтому скоро отец Пётр начал лишать «схизматиков» сана и помещать под арест, церкви же отбирались в пользу унии. После поражения Речи Посполитой в Посеймье в девяносто восьмом году было решено временно прекратить насильственное отчуждение церквей и перейти к тактике увещевания. Но, кроме приходов, принявших унию в самом начале либо отчужденных силой, ни один приход в зоне ответственности отца Петра не присоединился к Греко-Католической церкви.

Этим летом насильственные захваты возобновились, но не раз и не два Скарге приходилось уносить ноги от разъяренного местного населения[22]. И, наконец, когда в Варшаве возникла уверенность в том, что Чернигов и Северские земли удастся захватить без проблем, Скарга решил действовать самыми радикальными мерами, вплоть до объявления противников унии еретиками и казни их. И Любеч должен был стать первым полигоном для опробования этой тактики.

– Понятно. А зачем вы попросили отца Иринея об исповеди?

– Грешник я страшный, княже. Если не выживу, то пусть хоть предстану перед Господом исповедовавшимся.

– А если выживете?

– Супруга моя, матушка Епифания, умерла сразу после того, как я принял унию – некоторые говорят, от горя. Детей у нас так и не народилось. Поэтому желал бы постричься в монахи, грехи свои отмаливать. Если суд не повелит меня казнить.

Когда я вышел, голова передал мне, что меня просит зайти к нему отец Ириней. Тот лежал в кровати, но, увидев меня, с трудом присел и попробовал изобразить поклон. Я приложился к его руке и сказал:

– Батюшка, вы хотели меня видеть?

– Да, сын мой. Прошу тебя, скажи государю – нехай дозволит Гедеону постричься в монахи. Верю я, что мы спасли душу православную.

Вернувшись в свои покои во дворце, я долго пытался заснуть, но события последних суток все еще стояли перед глазами. И, когда я наконец прикорнул, меня разбудил Петя Сидоров.

– Алексей, вставай!

– Сколько времени, Петь?

– Восемь часов, как ты и просил.

Воистину, подумал я, покой нам только снится…

9. А вас, Штирлиц, я попрошу остаться

На следующий день из Чернигова пришли две сотни, включая команду артиллеристов, и мы вместе с Ионой отправились в Чернигов, прихватив с собой отца Иринея. Батюшка потребовал возвращения в родной приход, и ему это было разрешено с условием, что он неделю проведет в постели. На время его лечения по моей просьбе собирались прислать в шуманский храм священника из одного черниговского собора. То же было сделано и для Пятницкого храма в Любече, ведь обоим тамошним батюшкам точно так же предстоял курс лечения.

Кроме батюшки и наших ребят, в двух закрытых каретах, найденных в каретном сарае любечского детинца, ехали католические епископ с монахом и отец Гедеон с хорунжим, командовавшим любечским отрядом. Пленники были связаны, и, кроме того, с каждым находилось по два стражника. Но, как оказалось, ни поляки, ни Гедеон и не собирались ничего предпринимать – зачем? Епископа все равно выкупят, хорунжего, наверное, тоже. А Гедеон надеялся, что ему позволят уйти в монастырь.

Заночевали мы в Шуманах. Отец Ириней, невзирая на протесты нашего фельдшера, отслужил благодарственный молебен у себя в храме, и нас разместили по деревенским домам. Мне довелось заночевать у батюшки – ни он сам, ни его матушка не хотели и слышать о том, что их спаситель пойдет к кому-нибудь еще. Впрочем, матушка Евфросиния, ко всему прочему, получила шанс утолить свое любопытство. Пришлось ей рассказывать про Русскую Америку, про наш вояж, про Измайлово, Николаев и Александров… А потом – про надвигающиеся холод и голод, и про то, что запасы имеются в Чернигове, но что сеять яровую пшеницу лучше не надо, а вот грибы и рыбу солить не помешает. Батюшка кивнул:

– Позабочусь я об этом, княже.

А на следующее утро, когда я подошел под благословение, отец Ириней неожиданно спросил:

– Княже, если меня благословят, можно и нам с матушкой посмотреть хоть одним глазком на Русскую Америку?

– Конечно, отец Ириней! Вот только дорога туда будет долгой и утомительной.

– Ничего, я еще молод, и, с Господней помощью, справлюсь!

– Вот только… Придется вам, наверное, там остаться… Ведь я не ведаю, когда нам вновь предстоит путь на Русь.

Тот задумался и посмотрел на матушку, и та твердо сказала:

– Справимся, если ты позволишь.

Я подумал, что такие, как отец Ириней, нам нужны, и пообещал взять их с собой при условии, что это разрешит вышестоящее церковное начальство. После чего мы поехали дальше и были в Чернигове к вечеру.

Город и посады были забиты полонянами – теми, кого мы спасли у Чернигова, и освобожденными из полона нашей сотней у реки Лыбидь. По их словам, татары, увидев, сколь немногочисленным был наш отряд, сначала пошли в атаку, но, потеряв несколько сот человек под пулеметным огнем, в большинстве своем сдались, а тех, кто сумел убежать, забили до смерти полоняне. Уйти смогли единицы, а у нас прибавилось около трех тысяч малороссов и четыреста тридцать шесть пленных крымчаков. Еще до моего прихода, полоняне указали на убийц и насильников среди выживших, и несколько десятков из них висели на деревьях у города.

Другие же пленные – и поляки, и крымчаки – к моему удивлению, усердно копали братские могилы для своих, и индивидуальные для защитников города. Оказалось, что командир третьей нашей роты, Мурат Амангалиев, из астраханских татар, служил в армии в Слупске, в Польше, где познакомился с полькой, и немного выучил тамошний язык. Это позволило ему обратиться сначала к полякам на польском, а потом к крымчакам на татарском, и, самое интересное, и те, и другие его поняли.

– Я им разъяснил, что на этот раз мы будем милостивы и часть из них оставим в живых, если они искупят свою вину ударным трудом. И добавил, что те, кто ленится и отлынивает, могут оказаться на тех же деревьях.

– Зря ты так, Мурат. Мы же не звери…

– А с этими по-другому нельзя. Но я добавил – все те, кто придет с подобными рейдами в будущем, будут точно так же висеть, и их души в рай уж точно не попадут. Впрочем, даже если бы я и остался мусульманином, я б не поверил, что их возьмут в рай, но этого я говорить не стал.

Мурат, под именем Мартын, крестился у отца Николая незадолго до нашего похода.

– Особенно они зауважали меня, когда я привел пару цитат из Корана на арабском. Бабка моя была известной декламаторшей Корана, она и меня научила, когда я маленький был. Она, представь себе, и в восемьдесят пять лет еще ездила читать Коран перед усопшими – ее постоянно приглашали и неплохо за это платили. Так что, не боись, все, что надо, я наизусть запомнил.

Результат был интересен. В тот же вечер, Мурат привел ко мне какого-то мирзу со сломанным носом, причитавшего что-то на своем наречии.

– Представляешь себе, пошел я их проведать – у нас «почетные» пленные содержались отдельно – как он ко мне, мол, ты наш, мусульманин, плюнь на гяуров, помоги нам бежать, а мы тебя в Крыму отблагодарим. Я и не сдержался, и дал ему в рожу.

Мирза оказался кузеном Селямета. Мы решили его пока не казнить, но посидеть в темной комнате на хлебе и воде ему пришлось. После этого, все знатные крымчаки вдруг сделались шелковыми и, если к нам и обращались, то только заискивая. Подумав, мы заставили и их работать в «тюремном блоке» – не в полную меру, но ни татары, ни поляки не были довольны. Впрочем, вопрос, кто следующий хочет на виселицу или в карцер, мгновенно их отрезвлял.

Большую же часть времени я проводил в компании Феодора Иоанновича, Саши Сикоева и Рината Аксараева за обсуждением устройства новой границы. Ведь добиться существенного прироста населения можно было только обезопасив население от татарских набегов и нападений поляков. Зато окупиться оно должно было сторицею – климат здесь был намного мягче, а земли – плодороднее, чем в более северных районах Руси, и даже в следующем году можно было надеяться на хоть какой-то, но урожай.

Подумав, я рассказал воеводе и про то, что в Польше в скором времени может появиться самозванец, который объявит себя царевичем Димитрием. И что многие из тех, кто недоволен правлением Годунова, присоединятся к нему. И начнется на Руси смута.

Ноготков-Оболенский помрачнел, но сказал:

– Пока я здесь, не бывать тому, чтобы Чернигов открыл ворота самозванцу. Да и истинный Димитрий не мог престол унаследовать, бо мать его седьмой женою была, а дозволяет Святая Церковь лишь трех.

– Но имей в виду, воеводо, что вокруг тебя могут быть предатели. А теперь давай обсудим, что делать будет потребно.

План у нас получился такой. Во-первых, мы и здесь решили оставить отделение курсантов. Двое из них умеют обращаться с рацией, и смогут оперативно информировать нас о любой опасности.

Во-вторых, этой весной мы решили устроить в Чернигове учебный полк по образу и подобию Измайловского, но с вооружением рубежа шестнадцатого и семнадцатого, а не двадцатого века. Начнем мы, как и в Измайлово, с обучения рекрутов американским цифрам и письму. Кроме того, нужно будет построить учебное здание, казармы и полигон. А мы пока проработаем программу обучения и весной пришлем инструкторов на замену остающимся здесь ребятам.

В-третьих, за Десной и на Днепре будут созданы форты, в которых и будет дислоцироваться новая часть. Там же будет установлена часть пушек, захваченных у поляков и крымчаков. В перспективе, такие же крепости будут построены и в других местах вдоль границы.

В-четвертых, я еще раз подчеркнул необходимость проведения мер по обеспечению продовольственной безопасности. Нужно отдать должное и воеводе, и монахам Успенского монастыря – зернохранилища и картофелехранилища уже были построены, первый урожай картофеля собран, озимые посажены. Кроме того, везде висели связки сушеных грибов и вяленой рыбы. Я еще раз рассказал, что с яровыми лучше будет подождать еще год, а вот картофель расти будет, но собрать его нужно будет не позже второй недели августа, ибо пятнадцатого грянут морозы в Москве, да и в Чернигове станет очень холодно.

Тридцать первого октября по старому стилю, а десятого ноября по новому, мы собирались уйти в Москву. И в вечер перед выходом я отдавал последние распоряжения, когда пришла радиограмма из Москвы.

Мне предписывалось оставаться в Чернигове до прихода польского и крымского послов.

А полк готовился к возвращению в Измайлово. Повозки были подремонтированы и утеплены, а два возка были подготовлены для транспорта пленных под охраной. Недостающее продовольствие и фураж мы взяли из польского и татарского обозов. Уходить мы собрались тридцать первого октября по старому стилю, а десятого ноября по новому. Да, в Чернигове было хорошо, но моя задача была полностью выполнена, а дома ждали накопившиеся за время долгого отсутствия дела. Да и обучение Ксении и её августейшего родителя, а также дяди государя, никто не отменял. И, если честно, мне намного больше нравилась моя комнатка на третьем этаже дома на Никольской, ставшая для меня почти родной, чем роскошная спальня, в которой меня разместили в черниговском детинце.

Но, как известно, человек предполагает, а Бог располагает. В последний вечер, не успел я про себя подумать, что наконец-то всё готово, как я услышал топот копыт. Через три минуты топот послышался ещё раз. А ещё минут через пятнадцать ко мне прибежал человек от Ноготкова-Оболенского и попросил меня срочно навестить его.

– Княже, – бросился он ко мне. – Ты же говорил, что можешь связаться с государем.

– Конечно, Феодоре. А что такое?

– Прибыли гонцы от круля ляшского и от хана крымского и вручили мне письма. Почитай.

И то, и другое письмо было написано на неплохом русском языке. И те, и другие просили принять делегацию для обсуждения условий перемирия и освобождения имевшихся у нас пленных.

– Не тот я человек, княже, чтобы говорить с ними о таковом. Да и пленники они твои, а не мои.

– Добро. Спрошу я у царя.

Уже через полчаса я получил ответ. Борис возжелал, чтобы переговоры вёл я, а не воевода. Более того, мне же поручалось сформулировать предложения по нашим условиям и согласовать их с Василием Щелкаловым.

Подумав, я решил, как и планировалось, отослать полк в Измайлово под Сашиным командованием. Рината же я оставил при себе; кроме того, Саша оставил оба возка для пленных и один для нас с Ринатом, а также четырёх конвоиров и конный десяток для сопровождения на обратном пути в Москву.

10. Ешче Польска не згинела

Ранним утром десятого ноября я стоял и смотрел на то, как мой полк уходит на север по чуть промёрзшей земле. Снега не было, а, если и выпадет, то, как меня заверили, поменять колёса на полозья займёт недолго. Хуже будет, если на реках станет лёд; ведь тогда паромная связь прервётся, и придётся дожидаться, пока лёд окрепнет достаточно для конских копыт. А рек на пути в Москву было немало, от широкой Десны до безымянных, но нередко глубоких ручьёв.

Когда последние повозки и конный арьегард превратились в движущиеся точки, я сел за столом в выделенном мне кабинете и занялся предложениями по мирным договорам с Варшавой и Бахчисараем. В следующие дни менялись цифры, начертания границ и прочие детали. Так, моё предложение потребовать Киев либо какие-либо правобережные города Василий Яковлевич забраковал сходу – победа наша под Черниговом и Любечем, хоть и разгромная, значила слишком мало. Та же судьба постигла и мою идею присоединить к Руси всё Посеймье – ведь тогда пришлось бы строить ещё одну крепостную черту уже по ту сторону Сейма. Но на кое-каких территориальных уступках я смог настоять; особенно понравился Борису мой аргумент, поддержанный Щелкаловым, что нас иначе попросту не будут уважать.

Кроме того, существовала немалая вероятность того, что либо поляки, либо крымчане попытаются оспорить мои полномочия, ведь распоряжение, полученное мною, было устным, и тем более по радиосвязи. Но пятнадцатого ноября прискакал гонец из Москвы и привез грамоту, согласно которой царь поручал «моему верному Алёшке Алексееву князю Николаевскому» переговоры с крымскими и польскими послами. А ещё через два дня, семнадцатого числа, мне сообщили, что прибыло польское посольство из четырёх человек.

Мы с Ринатом долго обсуждали, как именно нам стоит вести переговоры, и сошлись на методике "хороший полицейский-плохой полицейский". Более того, двух "тюремщиков" мы привлекли в качестве охраны. И во второй половине дня мы пригласили гостей в небольшой зал для переговоров.

Конечно, гонорове паньство попыталось войти к нам с саблями на боку, но их наши ребята попросили разоружиться, несмотря на возмущенные тирады посполитых гостей. Один из делегатов попытался выхватить саблю – и был мгновенно обезврежен охраной. Если учесть, что, кроме Рината, со мной не оставалось ни единого «идальго», только местные, я смог оценить, насколько хорошо их обучили за столь короткое время. Другие поляки после такого немедленно сдали оружие, но при входе ко мне, даже не представившись, попытались визгливо качать права.

– Шановни панове – ответил я со спокойной улыбкой. – Видите ли, у нас тут не принято просить о милостях, бряцая и с оружием. Поэтому наши шляхтичи – и я показал на своих ребят – поступили абсолютно правильно.

Ринат перехватил эстафету:

– А вашего пана, как его зовут-то?

– Духиньский, – сказал главный поляк.

– Так вот, пана Духиньского ожидает суд. И, возможно, виселица.

– То не ест можливе, – закричал первый поляк. – Он ест шляхчицем! И дипломатон! А панове сон ким?[23]

– Вообще-то представиться первыми полагается гостям, – с лёгким поклоном ответил я по-русски. – Но ладно, пусть будет так. Я Алексей, князь Николаевский, доверенное лицо Его Величества Царя Бориса. Вот моя верительная грамота. А это – моё доверенное лицо, пан Ринат Аксараев.

Посол чуть побледнел; я не был одет ни в меха, ни в парчу, а оказался цельным князем. Но заговорил он, тем не менее, по-польски. Я не стал ему говорить, что язык я в своё время учил в университете – не потому, что мне это было нужно, а так, для интересу.

– Пшепрашам бардзо, пане кщёнже! Пан не розмавя по немецку?[24]

– Розмавям. – сказал я и перешел на язык тевтонов. – Вир кённен натюрлих аух дойч шпрехен.[25]

Дальнейший разговор проходил на этом языке. Главного посла звали, как оказалось, граф Себастьян Любомирский. Он привез нам требования – немедленно отпустить всех польских пленных, немедленно вернуть Любеч, а также и Чернигов, «незаконно захваченный русскими». Что город был частью России уже почти сто лет (да и исторически был русским, а не литовским), его – точнее, короля – интересовало мало.

– Очень хорошо, граф, – сказал я насмешливо. – В таком случае, я вас больше не задерживаю, можете возвращаться к вашему королю.

– То есть вы принимаете его условия? – спросил с надеждой граф.

– Лучше скажите ему, что если мы с вами сейчас не договоримся, то в следующий раз можете приезжать уже в Киев. Или в Гомель – мы еще не решили, какова будет наша следующая цель… И не забывайте, что не мы пришли на ваши земли, а вы на наши, и привели сюда еще и крымскую орду, что не является христианским деянием уж никак. Ну, с Богом! До скорого свидания!

С графа вдруг слетела спесь.

– Князь, – сказал тот. – Мне тоже кажется, что условия в этом письме неприемлемы. Расскажите о ваших.

– Да все очень просто. Новая граница устанавливается по Днепру от его слияния с рекой Сож до меридиана Козлограда[26], на восток до собственно Козлограда – который перейдёт к России – а далее, как и сейчас, к югу от Нежина и Путивля.

– А к северу от слияния Сожа и Днепра, граница будет проходить там же, где сейчас? – спросил граф, из чего я понял, что, скорее всего, победил.

– Именно так. Далее. Выплата единовременной компенсации, а также зерна и скота – коров и коз. Цифры указаны в этой бумаге. На землях, переходящих к России…

– Мы называем вашу страну Московией, пане кщёнже, – вякнул кто-то из поляков. – Русь – это Литва, а никак не Московия.

Да, вспомнил я, именно Польша придумала название «Московия» и пыталась убедить весь мир, что право на наследие древней Руси принадлежит Речи Посполитой. Холодно усмехнувшись, я убийственно посмотрел на него:

– Как вы называете мою державу у себя дома, меня не волнует. Но в договоре будет фигурировать настоящее её название – Россия. Или договора не будет вовсе. Тем более, что наша древняя столица – Киев – до сих пор в ваших руках.

– Не надо, не надо, – замахал руками Любомирский, одарив вякнувшего убийственным взглядом. – Какие у вас еще будут условия, князь?

– Благодарю вас, граф. Итак, на этих землях все крестьяне объявляются свободными. Выплаты компенсаций тем из помещиков, кому сейчас принадлежат деревни, переходящие к русским, всецело за счет польской казны. Кроме того, все крестьяне с Киевщины получат право беспрепятственного перехода в российское подданство в течение года. Как видите, условия весьма умеренные.

– Умеренные? – гневно вопросил другой поляк.

– Именно. Да, и еще. Надеюсь, что в будущем никаких враждебных действий Польша в отношении России предпринимать не будет.

– Конечно, князь, – поклонился Любомирский.

– Тогда вы не против, если мы добавим еще и следующее? Если Речь Посполитая нападет на Русь, либо как-либо ущемит российские интересы, или поддержит кого-либо другого в подобных начинаниях – в частности, татар, шведов либо османов – то Россия оставляет за собой право претендовать на все исторически русские земли в составе Речи Посполитой.

– И как же вы собираетесь предъявлять подобные претензии, – усмехнулся поляк, который ранее выступил насчет «Московии».

– Примерно так же, как мы уже поступили с вашими силами при Чернигове и Любече, – с вежливой улыбкой парировал я. – Впрочем, если не верите, давайте, пока вы здесь, возьмем Киев. Или Гомель с Оршей. Или и то, и другое.

Я не стал говорить, что мой полк был уже на полпути к Москве. А Любомирский побледнел и поспешил меня заверить:

– Простите пана Голембёвского, князь. Позвольте мне отвезти ваши условия в Варшаву.

– Пожалуйста, – и я протянул ему экземпляр на немецком языке.

– Вот только… не мог бы пан отпустить пана Духиньского в знак доброй воли?

Я подумал, что у меня в плену остаются поляки и познатнее, и с улыбкой ответил:

– Конечно, граф, при условии, что он признает свою неправоту.

– Благодарю вас. И, наконец, меня еще один вопрос. Я правильно понял, что все это по принципу «или все, или война»?

– Примерно так, граф. Бо не мы начали эту войну, а Речь Посполитая, когда решила поддержать крымский набег – и послала туда своих солдат. Сколько вам понадобится времени на дорогу в Варшаву?

– Не менее трёх недель, князь.

– Причём есть вероятность, что вам придётся ожидать ледостава при переправе через некоторые реки.

– Именно так.

– Хорошо. Исходим из двух месяцев на дорогу – я имею в виду, туда и обратно – и двух недель пребывания в Варшаве. Кроме того, мы будем не в Чернигове, а в Москве, что удлинит дорогу ещё на неделю.

– Мы сможем там быть не позднее четырнадцатого февраля.

– По григорианскому календарю?

– Да, князь.

– Тогда, граф, я буду вас ждать в Москве не позднее первого марта. До этой даты мы согласны на перемирии на основе существующих границ с учётом перехода Любеча под нашу юрисдикцию.

– У меня есть полномочия согласиться на это условие. Но, молю вас, князь, скажите мне, что вы собираетесь делать с поляками, пребывающими в вашем плену?

– Вас, наверное, интересуют в первую очередь именитые пленники.

– Да, именно они.

– Их мы отвезем с собой в Москву. Имейте в виду, что все они виновны в преступлениях, наказание за которые – смертная казнь.

– Но вы согласитесь на замену… этого… выкупом?

– Здесь примерный порядок цифр, – я протянул ему ещё одну бумагу. Тот взял её, не глядя, лишь уточнив:

– А что с паном епископом?

– И его тоже… Кстати, граф, мне кажется, что Россия и Польша могли бы если не дружить, то хоть возобновить торговлю друг с другом. Полагаю, что это было бы в интересах и Речи Посполитой, и России.

– Я тоже так думаю, князь.

– Тогда, если от вас придёт и торговая делегация, полагаю, мы сможем прийти к взаимовыгодному соглашению.

11. Восток – дело тонкое

В тот же вечер состоялся банкет в честь ясновельможных панов, как мне это ни было противно. Но созвал его Ноготков-Оболенский, так что пришлось соответствовать. Как ни странно, все было цивилизованно – кроме, наверное, того, что наши польские друзья, кроме самого графа, упились в хлам меньше чем за час. И Любомирский, смотря на свесившиеся со скамей туши в дорогих заблеванных одеяниях, изрек по-немецки:

– Простите нас, князь, и вы, воевода. Недостойных я с собой людей привез. В Москву я их с собой не возьму.

На следующее утро, они отбыли по дороге на юг, в Киев. Я с некоторым злорадством наблюдал, как трое товарищей Любомирского больше напоминали мешки с картошкой, чем опытных всадников. Впрочем, странно было, что они вообще держались в седле после перепития.

Около одиннадцати часов утра мне объявили о прибытии посольства из Бахчисарая. Я приказал встретить их так же, как и поляков – вежливо, но без лишних церемоний. Как ни странно, дети степей оказались намного умнее, чем благородные шляхтичи. Ко мне, кланяясь, вошли несколько богато одетых личностей – вероятно, перемешанных с европейцами, один даже был русоволосым. Подойдя ко мне, он склонился передо мной и передал мне два сундучка и грамоту, составленную, как ни странно, по-русски.

В одном сундучке было золото, в другом, поменьше – разноцветные камни. У кого они были награблены, я решил не спрашивать – мало ли что… А вот в грамоте было указано примерно следующее: виноват, исправлюсь, больше не буду. Точнее: хан предлагал подписать мирное соглашение на любой отрезок времени, выкупить всех пленников, и отпустить домой всех русских полонян, которые находятся в Крыму и еще не проданы – для этого, он запретил продажи русских, включая русских из Малороссии, в ожидании моего ответа. Это мне, скажу честно, понравилось, равно как и то, что, в отличие от поляков, речь шла обо всех пленных, а не только об именитых.

Я поблагодарил Мустафу-бея – так звали их главного – и предложил им сначала отобедать и отдохнуть, заверив его, что его предложение меня заинтересовало. Обед был намного более приятным времяпровождением, чем ужин с поляками. Манеры у крымчаков были изысканней и, кроме того, от поляков, даже от Любомирского, разило давно немытым телом. И это несмотря на то, что они были нашими родственниками-славянами. Но, как оказалось, татары оказались намного более похожими на нас в вопросах гигиены.

Пока их распределяли по покоям, мы с Ринатом обсудили их предложения, а затем связались с Москвой, после чего я набросал наши мысли на сей счет. Мы решили предложить мир на тридцать лет. Потом, подумал я, Крым можно и присоединить, но это лишь потом – нужна хорошо оснащенная и многочисленная армия, ведь нужно не только побить крымчаков, но и удержать полуостров. Более того, в любую подобную войну ввяжутся и османы. Так что лучше повременить.

Кроме того, мы согласны, чтобы крымчаки выкупили тех своих людей, кто не замешан в преступлениях против мирных жителей, но со следующими условиями. Весь русский полон, находящийся на территории Крыма, включая тех, кто находится в рабстве у частных лиц, должен быть отпущен в Россию. Минимальное количество тех, кто должен прийти сюда в течение месяца – пятьдесят тысяч. Более того, крымчаки обязуются обрядить их в теплую одежду и выдать им продовольствие на все время пути. И, наконец, по совету Рината, я запросил двадцать тысяч коз, немалое количество оливкового масла, а также кишмиш и другие сухофрукты согласно прилагаемым заявкам, и шубы – уже для нас. Золота и серебра решил не просить – все равно мы получим от них немалую сумму в виде выкупа.

Потом мы собрались все вместе, и я предложил им чаю, посетовав, что кофе у меня нет. На вопрос, что это такое, я вспомнил турецкое его название – кахве. Сразу после этого, Мустафа посмотрел на одного из своих людей, и тот принес мне мешок кофе в зернах, латунную кофемолку, латунную же турку, и немного молотой корицы, и, кроме того, глиняную амфору с вином.

– Княже, – сказал Мустафа чуть виноватым тоном, – вообще-то Коран не приветствует винопитие, но мы, каюсь, иногда нарушаем запрет.

– Выпьем его за ужином!

Ринат вызвался сварить кофе, присовокупив, что сахара нету, но мед как раз имеется. Сделал он его отменно, и наши гости даже попросили ещё. А я их расспрашивал про Крым, причем Мустафа удивился, что я столь много знал об их родине. Я заверил его, что никогда там не бывал, а то, что я знаю, я знаю от людей, посетивших этот благословенный край. Не буду же я ему говорить, что мой прадед из Севастополя, а прабабушка – из Ялты, и я вырос на их рассказах и еще дореволюционных открытках из тех мест…

Когда и вторые чашки кофе опустели, я понял, что, согласно восточной традиции, можно переходить к деловому разговору.

Я передал Мустафе наши пожелания. Прочитав их, он спросил с улыбкой, что будет, если требования наши выполнены не будут. Ринат ответил, что мы тогда подумаем, не нанести ли нам всем нашим войском визит вежливости к хану. Только я хотел извиниться за его слова, как Мустафа улыбнулся:

– Княже, наш хан, да будет он править вечно, конечно, всегда будет рад нашему визиту, но визит всем нашим войском, увы, не получится, ведь даже у такого богатого правителя, как хан Газы Герай может не хватить места, чтобы достойно разместить всех моих людей. Но я вижу, что ваши требования весьма умеренны, и потому я уверен, что сын солнца с удовольствием на них согласится. Единственное, что я попрошу – даже если некоторые пленные совершили злочинности, то мы готовы их выкупить, причем за намного большие деньги. Если вы дадите нам список таких людей, то я привезу предложение по их выкупу в течение месяца.

– Хорошо, – ответил я, тем более что самых злостных преступников мы уже успели казнить. – Я дам вам грамоту, чтобы вас пропустили на русские земли, когда вы будете возвращаться. Хотел бы указать на ещё один пункт договора, без которого не согласимся его подписывать. Мустафа-бей, Русь более не будет платить «поминки» за отсутствие набегов. Ведь я надеюсь, что их и правда больше не будет?

– На земли под властью русского царя, конечно, нет.

– И на Дон тоже.

– Но донские казаки, княже, нередко сами устраивают набеги на наши земли.

– Попробую решить и эту проблему, – сказал я. – Возможно, с условием, что Азов будет передан казакам, и что торговые корабли смогут беспрепятственно ходить мимо Керчи.

– С Азовом будет сложно, княже. Может, мы лишь позволим вашим купцам беспрепятственно проходить по Дону, а также пользоваться портом Азова?

– Об этом мне придется поговорить с донцами, но, полагаю, и это решение приемлемое.

Про себя же я подумал, что и у крымчаков, и у донцов походы на врага – чуть ли не смысл жизни. Разве что дончане не торгуют рабами, но жена-турчанка у казака – обычное явление. Придется что-нибудь придумать и, кроме того, закрыть глаза на набеги крымчаков на те русские земли, которые не под властью русского царя – ведь именно так сформулировал свое предложение Мустафа-бей.

Когда-то я увлекался ранней американской историей, и мне вспомнилось племя минго, зародившееся в Аппалачах в начале восемнадцатого века из осколков разных племен, уничтоженных европейцами. И если их первый великий вождь по имени Танахарисон занимался набегами и рэкетом, то второй, Логан, сумел превратить минго в мирное и весьма успешное сельскохозяйственное племенное образование. Конечно, через несколько десятилетий их все равно согнали с их земель, но то в Америке, а здесь Русь. И если можно будет придумать успешную альтернативу, то почему бы и нет?

– Мустафа-бей, у меня есть и другое предложение. Мы могли бы торговать с вами – у нас есть мед, меха, дерево, а у вас – кофе, вино, оливковое масло, кишмиш, курага, и другие восточные товары. На них вы заработаете никак не меньше, чем сейчас на рабах.

Вечер мы провели за банкетом; амфору мы допили всего лишь до половины, ведь татары знали меру. А наутро гости тепло распрощались с нами и отбыли на юг. Перед отъездом, я сказал Мустафе:

– Мустафа-бей, я надеюсь, что русского полона и правда больше не будет в Крыму.

Тот чуть побледнел. Наверное, подумал, что у меня там свои агенты – иначе как я так быстро узнал про набег на Курск, да и откуда я был так хорошо осведомлен о географии полуострова? Но он сразу меня заверил, что так оно и будет, и что «мои люди», без всякого сомнения, скажут мне то же самое.

По идее Рината, мы начали фотографировать каждого крымчака. Заснятым, кроме элиты, ставилось небольшое клеймо на филейную часть, после чего им зачитывали бумажку, что если, не приведи Боже, когда-нибудь состоится еще один набег, то каждый, кто будет пойман с этим клеймом, или кто будет опознан по фотографии, будет немедленно повешен. Похоже, никому такая участь не улыбалась – никто с гордо поднятой головой не выходил, а почти все с ужасом.

А пока и они, и польские пленные занимались земляными работами в новой крепости на той стороне Десны, а также на постройке двух бань и бараков для размещения полонян. Так как и сами поляки, и крымчаки содержались в этих же помещениях, их строили с удовольствием. Но когда были закончены бани, то татары пошли мыться с огромным удовольствием, а поляки начали кричать, что моются только нехристи. Но нам не были нужны эпидемии, да и вши с блохами таким образом уничтожались, так что мыли их всех.

В ночь на первое января по новому стилю мы отпраздновали Новый Год. Священники были против, ведь был Рождественский пост, поэтому пришлось согласиться на рыбный стол, который местный епископ благословил. А четвертого января было уже Рождество, которое мы отпраздновали с немалым размахом. Салат оливье, на котором настаивали наши ребята, сделать, увы, не было возможности по причине того, что весь картофель предназначался для высадки в следующем году. Но наши ребята с удовольствием поели рябчиков и другую дичь, которую в двадцатом веке было весьма непросто найти.

А на Старый Новый Год к нам приехали крымчаки во главе все с тем же Мустафой, привезя с собой подписанный ханом договор, множество телег с кишмишом и другими сухофруктами, прочим продовольствием, оливковым маслом, а также с двумя тысячами полонян и с оговоренным выкупом за всех крымчаков. Других полонян, по их словам, пригонят в ближайшее время – всё-таки дорога пешком занимает побольше времени.

Я распорядился отпустить всех, кто не числился в списке преступников, присовокупив, что их мы отпустим тогда, когда придет выкуп за них, а также недостающий полон. Впрочем, переговоры с купеческой делегацией были весьма плодотворные – я так понял, что на одних только мехах они очень хорошо подзаработают. Так что у меня появилась надежда, что южная граница в ближайшие годы будет в безопасности. И, пообещав весной отправиться к дончанам, я распрощался с Мустафой-беем. Перед выездом, он неожиданно сказал:

– Княже, если ты все-таки когда-нибудь посетишь Крым, то ты будешь для меня самым дорогим гостем и в Бахчисарае, и в Балаклаве, где у меня летний особняк на море.

– Благодарю тебя, Мустафа-бей. Надеюсь, что и я когда-нибудь смогу предложить тебе свое гостеприимство.

Если бы я знал, что этим словам было суждено сбыться…

На дорогу мы даже обнялись, а потом татары ушли. Нам же было пора возвращаться на север, в Москву, где мне в скором времени придется принимать наших польских друзей. С собой мы взяли лишь шляхту – всех остальных оставили здесь, в Чернигове, для проведения работ.

Обратная дорога в Москву прошла без особых проблем – снег был глубоким, но не слишком, на всех реках давно уже установился прочный лед, и первого февраля мы въехали в Измайлово, где мы и оставили польских пленников, а второго мы с Ринатом вернулись на Никольскую.

Глава 4. Бледное солнце