1. Князь Радонежский
– Добре же ты сходил, княже, – с одобрением посмотрел на меня Борис. – Теперь и с Крымом проблемы решены, и Любеч наш, и ляхи хвост подожмут. Жалую тебя городом Радонеж и деревнями тамошними – дьяк грамоту напишет, завтра заберешь. И твоих людей награжу.
– Государю, – сказал я. – Поверь мне, битву мы выиграли, а вот войну… Узнают они, сколько нас было, и начнутся комариные укусы – то на юге, то на западе. Причем поначалу будет все обставлено так, как будто это не поляки и не татары, а местные разбойники. А пойди докажи, кто за ними стоит…
Борис нахмурился, а я продолжил:
– Как сказал великий поэт, «Ждёшь, бывало, с юга, глядь – ан с востока лезет рать».
– А что за поэт такой?
– Александр Сергеевич Пушкин.
– А не из бояр ли он Пушкиных?
– Да, из них. Только родится через двести лет. Самый лучший поэт, так у нас считалось. Могу тебе книгу его принести, государь.
– Принеси, когда придешь меня учить!
– Сделаю, государю. А про укусы… если бы только они. Ведь сейчас, ты же видел, солнце уже не оранжевое – бледное оно стало, прямо как луна в обычное время.
Да, пыли в воздухе все прибывало, и свет стал каким-то серым. Когда-то давно, я побывал в Мехико. Может, так там всегда, а, может, просто мне «повезло», но небо все время было серым, солнце – проступавшим иногда бледным диском, похожим на луну, а прославленную панораму окрестных вулканов – Попокатепетля и Истaксиуатля – я увидел лишь с самолета при подлете к городу, пока мы не нырнули в серую пелену.
Конечно, в Москве первого года семнадцатого века индустриального смога не было. Но небо и солнце были практически точно такими же, как тогда в мексиканской столице, разве что было еще темнее.
Борис смотрел на меня с удивлением – я замолчал во время своего повествования – и я, спохватившись, продолжил:
– Государю, нам нужно будет и с голодом бороться, и людей учить, и заводы строить, а времени, государю, просто нет. Слишком долго я на юге был, хорошо еще, мои люди и без меня со всем управлялись. Мыслю, у крестьян времени много будет, ежели сажать им ничего не можно. А мы зерно и другое продовольствие будем старикам так выдавать, а тем, кто помоложе – за работу. Например, дорогу в лесу прорубить, да и щебнем её посыпать. Или стену вокруг города укрепить. Или построить что.
– Добро ты придумал, княже.
– Да и учить грамоту и счет. Ведь даже крестьянин лучше работать будет, если по-научному к делу подойдет. А рабочий на заводе – тем более. Или воин.
– А еще что делать будешь?
– Слишком много у нас, государю, людей в иной деревне, а землицы мало, даже в хорошие годы. Мыслю, нужно, чтобы люди рубежи русские заселяли – и на юге, где тепло и почвы плодородные, и на востоке, на Камне, где земля несметные богатства хранит, и в Сибири, где в лесах соболя и другие звери водятся, чьи шкурки можно задорого продать. Ну и я, государю, возьму несколько тысяч к себе в Америку. Кстати, и в нашей истории люди бежали от голода на юг и на восток. Вот только шли они голые и босые, а мы им поможем обустроиться. Кто станет крестьянином – там тоже есть добрые почвы – кто будет работать на шахтах и заводах, кто станет охотником либо послужит в порубежной дружине. И если ты освободишь их от податей на пять, скажем, лет…
– Добро!
– Государю, а ты и в нашей истории много хорошего сделал – зело много. Ты и зерно свое раздал голодающим, и работу многим дал – они твой дворец строили и другие здания, а за это жалование получали. Неплохо бы, чтобы и крепости на юге строили.
– Спаси тебя Господи, княже! Напиши мне, как то можно будет лепо устроить.
Да, подумал я, сам виноват. Знал же, что инициатива наказуема. Ну ладно, с другой-то стороны, зря у меня столько под командой? Они и сделают, я им только расскажу все в общих подробностях. Конечно, когда я командовал своей частью в американской армии, я, помнится, предпочитал часто сам все сделать, когда посложнее было. Надо учиться распределять работу, тем более, ребята у меня весьма неплохие.
– Государю, и все равно на душе муторно. Ляхи-то знают теперь, что силой Россию не покоришь. А вот хитростью… У нас в истории был самозванец, не удивлюсь, если и сейчас они такового готовят. Ведь не любят тебя многие бояре… И вполне может так случиться, что иные к нему перебегут.
– Читал я в книге твоей. И Бельский, и Шуйские, и еще много кто. Вот только непросто с Шуйскими и другими Рюриковичами бороться – даже Иоанн, хоть и сам Рюриковичем был, а то не сдюжил. Да и не хочу я людей безвинно пытать. Вот Бельского после того письма я Дмитрию Ивановичу отдал, сейчас в подземельях сидит.
– И что, государю? Признался?
– Сначала баял, мол, врут ляхи, а потом, увидев дыбу, во всем признался – Дмитрий-то говорит, даже ничего делать не пришлось. Купчишка был из Риги, Игнац Мёллер, он письма от ляхов привозил, а Богдан ему свои послания отдавал. А в тот же день, как Богдан в гости к Дмитрию попал, Мёллер распродал всё, что у него было, и поскорее к себе в Лифляндию ушел.
– Мыслю, не один Богдан был их человеком, и не только Мёллер с ляхами связан.
– Правильно мыслишь, – грустно усмехнулся Борис. – Вот только не знаем мы, кто еще.
– Поговорю я со своими. Опыт у них есть, как с таким бороться.
– Вот и приведешь их к Дмитрию. Чай, забыл уже, княже, что мы все заждались – и я, и Дмитрий, и Семен ждем твоих уроков. Да и дочь мою, Ксению Борисовну, не забывай.
– Добро, государю! Вот только дай с делами разобраться.
– Сегодня четверг. В субботу и приходи.
Вздохнув про себя, я с глубоким поклоном покинул помещение. Нужно будет столько сделать. Но в первую очередь надо сегодня же вызвать Сашу Сикоева из Измайлово – он же имел какое-то отношение к контрразведке. Пусть заодно и привезет мне кого-нибудь, кого я смогу порекомендовать Дмитрию Ивановичу. А пока суд да дело, нужно будет обязательно зайти в Посольский приказ, рассказать обо всём Щелкалову. Да и принимать дорогих гостей формально придётся ему.
2. Буря мглою небо кроет…
На следующий день ко мне прибыл сам Саша и двое его ребят – оба "москвича", один, Аристарх Орлов, до революции работал следователем в нижегородской полиции, другой, Платон Осипов – в Питере, в Отделении по охранению общественной безопасности и порядка, известном также как "охранка".
– Лёх, эти ребята – вполне компетентны, а кое-чему из того, что было открыто после революции, я их обучил. Да и сам буду помогать, поелику возможно.
– Вот только давай представим их Борису.
Аудиенцию у царя я получил практически сразу, причём на ней присутствовал и Дмитрий Иванович Годунов. Посмотрев на них, царь спросил лишь:
– Добрые дознаватели?
– Добрые, государю, – ответил серьёзным тоном Саша.
– Расскажешь им всё, что твои люди ведают, – повернулся он к дяде. Тот чуть поклонился:
– Добро. И пособлю, чем смогу.
– А ныне, – царь строго посмотрел на Сашу, – поведай мне про моего Федьку.
– Государю, – поклонился Саша, – по наукам он – самый лучший, а по физике…
– Физике?
– Се, государю, физическая форма, сиречь сила, скорость и умение.
Я с восхищением посмотрел на Сашу – умеет же изъясняться, даром что горец! Мне бы так…
– Добро. Приеду к вам, да покажет, что умеет. Вот только когда будет чуть потеплее. И других своих покажешь.
Саша поклонился, а в глазах у него появился охотничий блеск. Эх, подумал я, бедный мой ученик – так, как его теперь гонять будут, ему и не снилось. Впрочем, и другим не поздоровится.
Дмитрий пригласил Сашу и его ребят куда-то к себе, а я остался у царя.
– Государю, вот книга Александра Пушкина, – и я протянул ему томик его поэзии. Я специально отбирал такой, в котором не будет его драматических произведений – царю абсолютно не нужно читать "Бориса Годунова", шедевр, но написанный под влиянием пропаганды, возникшей после смерти Бориса. Тот, к моему удивлению, открыл его и начал читать:
"Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя…"
Прочитав стихотворение до конца, он сказал:
– Знатный поэт сей Пушкин. Пишет так, что даже жарким летом увидишь таковое, – и он указал на снежный буран за окном, затем наугад открыл другую страницу:
"Отцы пустынники и жены непорочны,
Чтоб сердцем возлетать во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,
Сложили множество божественных молитв…"
Борис задумался.
– Княже, а кто его предок?
К счастью, я попросил кого-то из своих уточнить этот момент, и со сдержанной гордостью заявил:
– Тимофей Семёнович Пушкин, государю. Пра-пра-пра-пра-пра-прадед Александра Сергеевича.
– Добрый воин, – кивнул он головой. – В Серпухове он сейчас у меня. Ладно, княже, ступай к себе.
Подумав, я вместо этого пошёл на Патриарший двор. Монах у входа, увидев меня, сказал:
– Княже, Святейший вчера уехал в Симонов монастырь, обещал приехать завтра. Тогда и приходи. Он распорядился, что хочет тебя видеть.
По моим часам, было не позднее половины четвёртого, а закат в это время года приходится на полчаса позже. Но выла буря, хлестала по лицу, укутанному в муфту, позёмка, а небо было покрыто мглою; хорошо разве что, что я взял с собой фонарик на батарейках, которые ещё не сели. Татей можно было не опасаться – в такую погоду они, в отличие от дураков вроде меня, на улицу не выйдут.
3. Эх, мороз, мороз…
За ночь температура упала до минус сорока, если верить термометру за моим окном. Точнее, может, и меньше, но армейский термометр, найденный в одном из ящиков на "Победе", меньше этого значения не показывал. Кстати, пришлось на секунду открыть ставни, чтобы насладиться этой цифрой, что, наверное, было ошибкой – если секунду назад в моей спальне было достаточно тепло, то теперь мне пришлось срочно ретироваться и оставлять дверь открытой в надежде, что там потеплеет.
Но к царю идти пришлось, ведь обещал, а возможности позвонить и отменить уроки у меня попросту не было. К счастью, мне ещё осенью Строганов подарил соболиную шубу и к ней сапожки, шапку, варежки, и кусок меха для лица, на случай больших морозов – его именовали платом. Пока меня не было, к сапогам наши умельцы приделали рифлёные подошвы, а к шубе – внутренние и наружные карманы. Посмотрев в зеркало, я заметил некоторое сходство с боярыней Морозовой с известной картины Сурикова, но, в общем, остался довольным увиденным.
К моему удивлению, Женя Лисина пошла со мной, сказав, что и её никто не освобождал от обучения царевны, а теперь к ней присоединилась и матушка её, Мария Григорьевна.
– Ну и как? – спросил я, пока мы ещё не вышли на улицу.
– Не забывай, что девичья фамилия матушки – Скуратова-Бельская.
– Неужто?
– Именно. Малютина дочка. И характер соответствующий – весьма властная и сложная в обращении особа.
– Ага, понятно. Странно, что дети такие славные.
– Не самодуры, это так. Но весьма целеустремлённые.
По дороге мне пришлось отдать плат Жене – она не жаловалась, но её лицо очень уж быстро приняло мертвенно-бледный оттенок. Закрыл лицо варежками – помогло, и добрались мы оба без обморожений.
Далее всё было как обычно – урок у государя, совмещённый с ранним обедом, затем оба его родственника, и, наконец, Юля забрала меня к Ксении Борисовне. Для неё у меня тоже был сюрприз – "Сказка о царе Салтане" всё того же Пушкина. Прочитав начало, она с грустью сказала:
– А мне, княже, суженого всё не найти. Батюшка хочет отдать меня за иноземного принца. Я согласна, что это было бы добро для Руси. Но я не хочу переходить в другую веру. Да и жить среди чуждых мне людей не хочется… Да и на Руси найти такого, за которого уместно будет выходить, не так уж и просто.
Бедная девочка, подумал я. Её иностранные женихи все были "не первой свежести" – ведь Русь на западе не слишком котировалась, а последующая судьба её в нашей истории была весьма грустной. Нет уж, не дам я всяким там мразям типа Лжедмитрия её насиловать! Но что же тогда делать?
И вдруг я вспомнил.
– Царевно…
– Когда рядом одна только Юлия, княже, зови меня Ксения. А я тебя Алексеем величать буду. Добро? – и в её глазах появились смешинки.
Я поклонился.
– Так что ты хотел мне поведать, Алексею?
– Мария Пожарская же твоя боярыня была?
– Именно так. Но батюшке было угодно отправить её в опалу, вместе с сыном её.
– Ксения, Дмитрий Пожарский сейчас служит в Измайловском полку. И неженат. И очень хороший молодой человек.
– Но я его не знаю. Да и батюшка меня вряд ли отдаст, пока он в опале. Он, конечно, Рюрикович, и можно было бы выйти за него без поругания чести…
– Что опала – так она не вечна. А что не знаешь… ведаю я, сердцу не прикажешь. Но с принцами-то было то же самое.
– Да хоть картинка у тебя есть, Алексею?
– Принесу, – сказал я решительно. Надо будет кого-нибудь озадачить, тем более, фото на телефоне у меня есть. Вот только сам телефон я Ксении показывать почему-то не захотел.
Урока так и не получилось; вместо этого, она прочитала вслух сказку о царе Салтане, а затем сказала мне:
– Ступай, княже, в понедельник будешь меня учить. И… благодарю тебе!
Перед выходом, я встретил Женю. Ей царица подарила меховую муфту, которой она закрыла лицо, так что меховой плат Женя вернула мне. Так что проводил я её обратно в большем комфорте, после чего ещё раз пошёл по морозу – который, похоже, лишь усилился – в Успенский собор на патриаршую службу. После всенощной, Иов – который разглядел меня в полутёмном соборе – пригласил меня к себе и ещё раз исповедовал, после чего сказал:
– Вот видишь, княже, можешь же ты посвятить себя целомудрию, пока супруги твоей Господней рядом нет! Приходи завтра на службу. Причастишься заодно.
А я подумал, хорошо ещё, что мне было абсолютно ясно, что Ксения – не моего поля ягода, иначе, кто знает…
4. Новые европейцы
Как рассказали мне ребята с «Астрахани», в 2003 году Дональд Рамсфельд, вновь ставший министром обороны (точнее, "секретарём обороны", но это уже семантика), назвал Польшу, Румынию и некоторые другие страны «Новой Европой». Оказалось, что к этому моменту обе эти великие державы вступили в НАТО и готовились присоединиться к Евросоюзу. За что Евросоюзу и НАТО такая честь, я так и не понял, но в 1992 году Польша на Западе воспринималась как нечто экзотическое из Восточного блока. Представить себе, что она станет частью Евросоюза или даже НАТО не мог себе практически никто.
Но, как бы то ни было, седьмого февраля по новому стилю прискакал гонец из Смоленска и передал нам письмо от тамошнего воеводы. Польская делегация была уже там, но из-за морозов решила там задержаться. Конечно, смог добраться до нас, несмотря на такие температуры, но «что русскому здоровье, то немцу смерть», и поляку, такое впечатление, тоже.
В депеше сообщалось, что посольство состоит из четырех человек, из них один иезуит, а предводительствует у них Лев Сапега. Прибыла еще и купеческая делегация, тоже из четырех персон. Кроме того, было письмо и для меня персонально. Написано оно было Любомирским, с которым я имел сомнительное удовольствие встретиться в Чернигове. В нем он надеялся на скорую встречу и просил меня дождаться их приезда – мол, за морозы они не в ответе.
В день приезда гонца температура неожиданно подскочила, и стало почти как на курорте – целых двадцать три градуса. Минус двадцать три, естественно. А в ночь на четырнадцатое февраля меня разбудил прискакавший из Кремля Петька Третьяков. Поляки прибыли в Симонов монастырь, где их разместили в странноприимном доме, хотя, как со смехом рассказал мне молодой подьячий, прибывший с этой вестью монах жаловался на «смрад безбожный», исходивший от «ляшских еретиков». Ну что ж, подумал я, ничего нового. Ведь, казалось бы, близкие наши родственники, ан нет, некоторое соприкосновение с «западной цивилизацией», помноженное на католицизм, привело к подобным печальным результатам.
Бытует мнение, что на Западе всегда царила сплошная антисанитария. Это не так – византийская и арабская традиция общественных бань и частого омовения пришла из Рима. В средние века эта традиция ещё существовала; так, например, в древнем монастыре в швабском Блаубойрене сохранилась баня, существовавшая то ли с одиннадцатого, то ли с двенадцатого века – её построили, дабы при омовении братия не созерцала мывшихся в общественной бане города обнажённых женщин. Но постепенно мытьё в бане начало считаться роскошью, и к тринадцатому веку в баню допускали лишь монашескую верхушку и гостей-мирян, а где-то с четырнадцатого – только мирян познатнее. А потом правило это распространили и на мирян, и где-то к началу пятнадцатого столетия баню попросту закрыли, причём городской бани к тому моменту уже давно не существовало.
То же наблюдалось и по всей Европе. Так, королева испанская Изабелла прославилась тем, что при ней Испания была окончательно отвоёвана у мусульман, а Колумбу было разрешено отправиться в Индию по ещё неизведанному западному пути, в результате чего он открыл Америку. Но ещё она хвасталась, что за всю свою жизнь мылась два раза – при рождении и перед свадьбой. Вскоре после этого были изобретены духи, чтобы перебивать крепкий запах немытого тела. Бани в Европе существовали лишь на православной Руси и на территориях под турецким владычеством. И наши братья-поляки, надо отдать им должное, забыли исконную славянскую любовь к парной и уже тогда поспешили стать "новыми европейцами" – противниками омовений. Это было заметно уже при визите посольства Любомирского в Чернигов.
Так что встреча с нашими западными родственниками меня никак не радовала, даже несмотря на то, что и у меня были кое-какие польские предки. Но положение обязывало, и мы – министр иностранных дел Русской Америки в моём лице и Ринат, а также Платон Осипов, взяли парадные облачения и последовали за Петром. Платон официально числился моим секретарём, а на самом деле ему была поставлена задача выявить возможных «агентов влияния» среди польских послов. Точно так же на приеме купеческой делегации секретарем Лёни Пеннера будет Аристарх Орлов, тем более, он и сам из купеческой семьи.
Несмотря на поздний час, нас провели в Посольский приказ, к Василию Яковлевичу, где мы до часа ночи обсуждали завтрашнюю встречу. Заночевали мы во дворце, а на следующее утро после поспешного завтрака мы поскорее облачились в парадное одеяния – занятие, которое я ненавижу, тем более, самому с ним не справиться, и мне помогали две девки, присланные Щелкаловым. Ринату и Платону была лафа – их присутствие на длительном церемониале приема послов и вручения ими даров царю не требовалось. А нам с Василием Яковлевичем пришлось надеть дорогую парчу и меха, несмотря на то, что все дворцовые помещения были жарко натоплены – чай, мы не немцы…
Успели мы как раз вовремя – поляки въезжали во внутренний двор государевых палат, когда мы вышли из них, чтобы поприветствовать дорогих гостей согласно протоколу. Поляки приехали в тяжёлых каретах резного дерева, сопровождаемые тремя возками со слугами. Послы были сплошь в меховых шубах и шапках, а руки держали в муфтах наподобие тех, которые станут популярны среди дам девятнадцатого века.
Встретил их Василий вежливо, но сдержанно, и пригласил их войти, присовокупив, что государь их примет в тронном зале. Слуг же определили в специальное помещение, куда большая их часть удалилась с верхней одеждой гостей. Лишь четверо из них присоединились к нам – они несли сундуки с дарами Борису. Я украдкой рассматривал "дорогих гостей". Первым шагал Лев Сапега, вполне себе славянского вида пожилой человек в богатом одеянии, отороченном соболем. Его портрет мы нашли в одной из книг – лысина, длинный нос, голубые глаза, острые седые усы, достаточно коротко постриженная борода. Фигурой он напоминал китайскую статуэтку Будды, но лицо несло выражение надменности и "европейской исключительности". За ним шествовал мой старый знакомый Любомирский. Третьего посла, чуть помоложе, объявили как Марчина Казановского – должен признаться, я чуть не заржал, вспомнив Казанову. И, наконец, как и было обещано, некий Иероним Загоровский, член Общества Иисуса, сиречь иезуит; высокий, аскетичного вида, но не похожий на фанатика, в отличие от его любечского безвременно почившего собрата. Кроме Любомирского, все они смотрели на нас без тени приязни; но стоило им пересечь порог тронного зала, как на лицах появилось весьма почтительное выражение – скорее всего, из-за разгрома, учиненного им под Черниговом и в Любече.
После торжественного вручения даров – каждый сундук побольше слуга передавал Казановскому, который с поклоном открывал его и показывал его содержимое, а сундуки поменьше презентовал лично Сапега. Чего в них только не было – от гобеленов и предметов аугсбургских и нюрнбергских мастеров до венецианских кубков и немецкого оружия. Борис сдержанно поблагодарил послов за дары и пригласил их на торжественный обед. А затем Щелкалов, Третьяков, Ринат, Платон и я уединились с гостями за чарой вина в одном из кабинетов. Должен сказать, что вино я так и не распробовал – его аромат начисто перебивали запахи, исходившие от наших собеседников.
Первый раунд, как обычно в таких случаях, был ознакомительным – переговоры по существу должны были начаться на следующий день, тем более, "дорогие гости" устали после длинной дороги. После того, как их проводили до их обиталища, мы собрались втроём в другом кабинете, поменьше – тот как раз обкуривался благовониями, чтобы хоть как-то сделать его пригодным для жилья.
– Ну что скажешь? – спросил я у Платона, с которым, в отличие от большинства "москвичей", я уже был на "ты".
– И Сапега, и Любомирский приехали сюда для достижения перемирия. А вот Казановский, скорее всего, будет искать встречи с потенциальными союзниками из числа бояр.
– И Загровский тоже?
– Возможно. Но я его вижу скорее как человека, присланного, чтобы отвлечь наше внимание. Слишком уж он похож на белую ворону – иезуит в православной Москве. Впрочем, проследим и за ним.
5. Наша песня не нова, начинай сначала
На следующий день столбик термометра вновь находился на нижней точке, так что было ли это минус сорок или минус пятьдесят, сказать было невозможно. Мы решили не возвращаться вечером на Никольскую, благо в царском дворце были мои «апартаменты», где хватало место и на меня, и на Платона, и на Рината, и даже на Женю. Девушке я собирался отдать небольшую спаленку, а мы бы расположились втроем в горнице.
С Никольской мы вышли, как только стало хоть немного светать, предварительно намазавшись барсучьим жиром, и закутав лицо в меха. Обыкновенно, в это время уже работали лавки и мастерские, да и в крытых торговых рядах на Пожаре, как именовалась Красная площадь, уже стояли продавцы. Сегодня же у меня сложилось впечатление, что город затаился в ожидании потепления. Обыкновенно, по Пожару сновали мальчишки, пытаясь заманить покупателей в тот или иной лабаз, но и на рядах, и на лавках висели амбарные замки, и не было ни покупателей, ни зазывал. Разве что на дверях в Казанский собор и в храм Покрова, что на Рву, замков не было – но не было и попрошаек, вероятно, то ли они остались дома, то ли их пустили в притворы.
Мне из нищих знаком был лишь Никитка-юродивый, сидевший на Пожаре зимой и летом в одном и том же рубище. Может, когда-то юродивые и ходили голыми. Но в Москве времен Годунова я не видел ни единого. Как ни странно, когда Никита меня впервые узрел, он встал и облобызал меня, сказав, что Господь внял его молитвам, но отказался называть какие-либо подробности. Я протянул ему пригоршню денег[27], на что тот взял одну и сказал:
– Спаси тебя Господи, но другие тебе нужнее – вижу, ты пустишь их на благое дело.
С тех пор у нас так и повелось – я каждый раз подавал ему одну денгу и угощение с Никольской либо с царского стола, которым он, стоило мне отойти, делился со всеми другими нищими. Вот и сейчас я нес для него горячие пирожки (точнее, горячими они были при выходе из дома), но его впервые нигде не было видно. Потом я узнал, что люди Бориса по приказу царя пригласили его во дворец, как они не раз уже делали. К всеобщему удивлению, на сей раз он согласился, но отверг теплую спаленку, и поселился в холодном подвале.
Когда мы наконец дошли до дворца, наши физиономии успели принять легкий голубой оттенок, несмотря на все предосторожности. Но, к счастью, серьезных обморожений удалось избежать, тем более что приставленные ко мне слуги растерли нас «хлебным вином», сиречь водкой. Точнее, только нас с Платоном и Ринатом – Женю увела пожилая служанка.
Когда же я попытался вякнуть, что она заночует у нас в горнице, мне было вежливо, но категорично сказано, что царица-мать не допустит греха во дворце. На мои возражения, что, мол, у меня и в мыслях ничего подобного не было, та лишь сказала:
– Женись на ней, княже, тогда пусть ночует у тебя.
– Но я уже женат…
– Тогда и не думай.
Мы с Ринатом принялись за облачения, а Платон, которому, как секретарю, полагался лишь простой кафтан и сапоги, куда-то ушел и вернулся минут через двадцать. Время уже поджимало, и мы проследовали в зал, где уже находились Щелкалов и Третьяков. Увидев Платона, Василий Иванович нахмурился было, но когда я рассказал ему о том, зачем я взял с собой и его, лицо Щелкалова просветлело, и он лишь сказал:
– Мудр ты, княже.
– Да это не я, боярине, се мои люди.
– А подбирать мудрых людишек – тоже мудрость.
Я не стал говорить, что я их и не подбирал – они «сами пришли», а лишь добавил:
– Я тебе уже говорил, Василию, что ляхи какую-нибудь подлость готовят. Но вот какую?
– Ты поведал, что они у вас в истории самозванца привозили, коего царевичем Дмитрием нарекли.
– Именно так. Причем неизвестно, кем он был на самом деле. Говорили, что он – Гришка Отрепьев, беглый монах Чудова монастыря. Только вот почему тогда никто из Чудова монастыря не опознал его? Но он и не Димитрий. А даже если и Димитрий, то не наследник он престола, не наследник. Бо брак Иоанна с его матерью, Марией Нагой, не был признан, и Димитрий не считается законным.
– Так-то оно так, – посмурнел тот, – да вот многим боярам и такой сгодился бы. Ведь они вознадеются, что вернет им сей Димитрий привилеи, кои Федор и Борис отобрали. А после можно его и незаконным объявить.
– Ну и дураки, – вырвалось у меня. – Сколько раз за всю историю выбирали человека послабее, чтобы через него править, а потом локти кусали.
– Локти кусали? – засмеялся Василий. – Добре ты придумал, надо будет запомнить.
– Так у нас говорят, – потупился я. – Как бы то ни было, надо ожидать чего-нибудь такого от поляков. Просто интересно, кого они нам подсунут под именем Димитрия… Либо не Димитрия, но кого тогда?
Вскоре объявили о приходе поляков. Те были обряжены даже пышнее, чем мы – у нас хоть хватило ума прийти не в шубах, хотя на нас и красовались меховые «горлатные» шапки. Что поделаешь, таковы здесь правила. Но держали мы их в сгибе левой руки, ведь натоплено было знатно. А поляки явились в бобрах да с соболиными воротниками, и в соболиных же малахаях – представляю себе, как они во всем в этом потели. Впрочем, увидев, что мы всего лишь в парче, они, не сговариваясь, после первых же приветствий сняли сначала шапки, а потом, через некоторое время, один за другим, и шубы. Тогда и мы сложили шапки на один из столиков.
Первые их требования были очень уж похожи на то, что в свое время мы услышали от Любомирского – возвращение к старой границе, освобождение безо всякого выкупа всех польских пленных, признание польского суверенитета над Черниговской землей и Посеймьем. Щелкалов выслушал их вежливо, несмотря на то, что он видел, как у меня все кипело, но потом елейным голосом спросил, не слишком ли им холодно было по дороге. На недоуменный вопрос Сапеги, какое это имело значение, тот ответил:
– Приехали к нам столь знатные ляхи, чтобы по морозу, да не солоно хлебавши, возвратиться в свои земли. А зачем ехать-то было? Ведь князь Николаевский предупреждал графа Любомирского – Киев-то тоже русский город, да еще и мать городов русских. Негоже, чтобы он был у иноверных. То же и с Полоцком, и с Гомелем, и с другими русскими городами… Это если не договоримся.
Начался возмущённый галдеж. Лишь Любомирский не участвовал в нем, сидя с выражением лица, которое можно было лишь интерпретировать как «я же вам говорил». Но Щелкалов чуть повысил голос:
– Ну что, гости дорогие, вам решать, хотите ли вы мира либо войны.
– Мира, конечно, – поспешил заверить нас Сапега. – Вот только скажите нам, какие вы предлагаете условия.
– А и говорить ничего не нужно, – голос Щелкалова стал еще строже. – Вам же передал наши условия князь Николаевский. И граф Любомирский ездил, чтобы ознакомить с ними круля вашего и двор его. А вы баете, что не ведаете ничего.
– Дайте нам еще два дня, – попросил Любомирский. – Мы все обсудим.
– Добро, – отрезал Василий, несмотря на то, что я чуть приподнялся, собравшись возразить. – А теперь, гости дорогие, попрошу вас к столу.
И хлопнул в ладоши три раза. Открылись двери, и в зал начали вносить одно кушанье за другим. Я увидел, что поляки стали похожи на гончих псов, завидевших дичь…
6. Польские сети
После нашей встречи с европейскими «цивилизаторами», я ненадолго выглянул на улицу. Термометра у меня, увы, не было – забыл взять с Никольской – но, судя по цвету моей рожи после трех минут пребывания на свежем воздухе, теплее ну уж никак не стало, скорее, даже холоднее. Мне стало жаль стрельцов, несших караульную службу у дворцовых и кремлевских ворот. Впрочем, за то короткое время, что я провел во дворе, я видел, как из сторожки вышла одна группа стражников, а затем вернулась туда предыдущая. То же мы видели, когда мы пришли сегодня утром – следовательно, менялись они намного чаще, чем обычно. Слуг во дворе я не увидел. Впрочем, хоть и было два часа пополудни, не было видно и намека на солнце, а света было меньше, чем обыкновенно в вечерние сумерки.
Вскоре ко мне пришел человек от Бориса и напомнил мне, что присутствие наших польских друзей не является индульгенцией от моего учительства, тем более, что они запросили паузу. Разве что мне разрешили сегодня отменить уроки у родственников (но не у Ксении). Так что в мою «двушку» я вернулся лишь затемно.
– Некоторые тут гуляют по бабам, – услышал я насмешливый голос Рината. – А другие делом заняты.
– Расскажи, – я принял охотничью стойку, прямо как поляк при виде русского угощения.
– Пока мы с утра обряжались, аки модницы, Платон трудился, аки пчела. И первые результаты уже есть, – и он красноречиво посмотрел на нашего "секретаря". Тот с улыбкой перенял эстафету:
– Я договорился с постами на выходе из дворца, а также с постом у Фроловской башни, чтобы они записывали всех, кто проходит через их ворота. Более того, Фроловский пост послал людей к другим воротам. Результатов я ожидал в ближайшие дни, но, к моему вящему удивлению, первые плоды это принесло уже сегодня.
Часа в три, из ворот дворца вышел один из слуг ляшской делегации. Я потом проследил за его следами – он посетил кремлевские усадьбы Шуйских, Телятевских и Рубец-Мосальского, затем вернулся во дворец.
Надо сказать, что в Кремле начала семнадцатого века многие знатные семьи имели свои «усадьбы» – как правило, небольшие дома, где они могли остановиться во время каких-либо мероприятий. Усадьба Шуйских и усадьба Годуновых, ныне используемая царской родней, занимали бОльшую площадь.
Я кивнул, и Платон продолжил:
– А вот попозже и от Телятевского, и от Рубец-Мосальского были посланы гонцы – один прошел Никольскими воротами, другой Боровицкими. И это несмотря на столь жгучие морозы. И лишь недавно они вернулись в Кремль.
– Значит, и тот, и другой – предатели.
– Не факт. Но говорить с поляками желают.
– А Шуйские?
– Могут еще объявиться. Но мне кажется, они просто поумнее будут, чем Рубец-Мосальский. А вот Телятевский меня озадачил. В нашей истории он хранил верность Фёдору Борисовичу даже после смерти его отца, и присягнул Лжедмитрию только после того, как узнал о смерти всей династии, да и то не сразу.
Неожиданно пришел гонец от царя и попросил меня срочно прибыть в известный мне кабинет. Кроме самодержца, там находился и боярин средних лет.
– Се князь Алексей Иванович Николаевский, княже, сказал Борис, повернувшись к незнакомцу. А се, княже, князь Андрей Андреевич Телятевский. Расскажи ему, Андрею, что ты мне поведал.
– Приходил к моим людям человек некий, полочанин Андрей, принес письмо от Мартына Казановского, где он просит меня о встрече с ним. И, если я соглашусь, чтобы я поведал о том другим своим родичам и друзьям.
– А не ведаешь ли, княже, когда он восхотел встретиться? – спросил я весьма уважительным тоном.
– Почему же не ведать, княже, ведаю, конечно. Он просил о встрече, в царском дворце, в палатах, отведенных ляхам. И друзей моих просил позвати.
Я сказал Борису:
– Может, пусть лучше встретится? Заодно узнаем, как они сманивают бояр. А вот про друзей… ляхи поймут, что человек осторожный захочет сначала сам разузнать, что они хотят.
– Истину глаголешь, княже. Вот только, княже – это уже было сказано Телятевскому, – пусть думают, что ты и правда хочешь их выслушать.
– Добро, государю, мне не привыкать, – ответствовал с усмешкой Телятевский. – Напишу ему сейчас же, а мой человек доставит.
Ответ не заставил себя долго ждать – Телятевского звали на следующий день отобедать с паном Казановским. После сей трапезы, мы вновь встретились у царя.
– Вопрошал меня лях, помню ли я истинного царевича – Димитрия Иоанновича. Я сказал, что видал его маленького, но что погиб он. На что сказал лях, а что если убить его желали, да подменили его, и спасся он чудесно от супостатов и узу… узур…
– Узурпаторов, княже? – спросил я.
– Верно говоришь, княже. А что сие?
– Те, кто захватил власть.
– Вот, значит, как. Хочет он хулу на государя навести.
– Но открыто он ничего не сказал. Пойди пойми, кого он имел в виду. Так что и предъявить нему нечего, – невесело усмехнулся я.
– Истину глаголешь. Но я лишь слушал дальше. Вопрошал меня лях, пойду ли я за истинным царем, буде объявится Димитрий после своего чудесного спасения. Я сказал, что если буду знать, что се истинный царь, то пойду. Тот мне баял, что все в руце Божей. Зло хотят поляки сотворити, государю. Я и не солгал, бо ведаю, что не был брак Иоанна Васильевича с Марией Нагой Церковью Святой освященным, и не может сей Димитрий быти истинным царем, даже ежели он бы спасся. Истинный царь – ты, государь, и за тобой я в огонь и в воду.
– Спаси тебя Господи, княже, за верность твою, – сказал Борис. – Токмо знаешь, что тайна сие есть – не потребно ведати им, что и нам сие известно.
Телятевский с поклоном удалился, а Борис повернулся к нам.
– Все так, как в твоей книге писано, токмо раньше много.
– И не докажешь ничего, государю. Но, как говорили древние, praemonitus praemunitus. Предупрежден – значит вооружен.
– Истину глаголешь, княже.
– Мыслю, государю, что после того, как побеседуют они с теми боярами, что захотят их слушать, согласятся они сразу на наши условия. Ведь ведомо им, что на нашей стороне не токмо правда, но и сила. Понадеются на самозванца, что отдаст он им землю Русскую, а то, что они тебе отпишут сейчас, вернет в первую очередь.
– Ступай, княже, и вы, дворяне. Благодарю вас за труды ваши, и благословляю на новые.
7. Никитка
Вечером того же дня, Казановский незаметно (как ему показалось) выпорхнул на мороз и отправился прямиком в усадьбу Василия Михайловича Рубец-Мосальского. В нашей истории именно последний, на пару с дьяком Сутуловым, без единого выстрела сдал Лжедмитрию хорошо укреплённый Путивль, а к нему и богатую городскую казну. Именно он вскоре после смерти Бориса организовал убийство законного царя Фёдора Борисовича и матери его. Царю об этом было известно, но он почему-то не счёл нужным предпринимать какие-либо шаги против потенциального предателя – возможно, именно потому, что до сего момента против него не было никаких улик, и реакция прочих бояр могла быть непредсказуема.
Увы, единственный имевшийся в его распоряжении диктофон Платон установил в покоях поляков, так что о содержании дискуссии между ляхом и сим достойным человеком можно было судить лишь по косвенным признакам. Во-первых, Казановский вернулся, хоть и со следами мороза на физиономии, но с видом кота, наевшегося сливок. Во-вторых, сразу после этого к нам пришел их посыльный и доложил, что поляки согласны подписать мирный договор и просят о встрече завтрашним утром.
Все произошло, как я и предсказал. Поляки согласились на все наши условия, кроме двух. Совокупный выкуп за поименно перечисленных знатных пленных был после длительной дискуссии сокращён. Достигли мы и договоренности по наиболее одиозным полякам, причем деньги за их освобождение были выплачены немедленно. У меня возникло впечатление, что мы продешевили – выкуп на определённую сумму заранее внесли семьи пленных, и члены делегации, вполне вероятно, попросту поделили разницу между собой.
Еще поляки попросили об освобождении рядовых пленных, содержавшихся в Чернигове, из тех, кого семьи выкупить не могли. Договорились мы так – отпустят их первого сентября по старому стилю, в честь православного Нового Года, кроме тех из них, кто захочет остаться на Руси, и, естественно, тех, кто находится в тюрьме за совершенные ими преступления. А до того времени они будут задействованы на работах.
И, наконец, было принято соглашение о том, что русским купцам дозволено будет торговать в приграничных городах Литвы, и наоборот, и был составлен список этих городов. Отдельно была зафиксирована свобода русского судоходства по Днепру между устьем Десны и границей у Смоленска, а также польского от Чернигова и до Смоленска. Условия же торгового соглашения должны были обсудить представители русского купечества и прибывшая вместе с дипломатами делегация купцов Речи Посполитой. Такие встречи (это я знал от Аристарха) уже начались.
После этого, делегацию пригласили на государев обед на следующий день, восемнадцатого февраля по новому стилю, после Божественной литургии – ведь восьмое февраля по старому стилю было воскресеньем. Тем временем, стало пусть немного, но теплее, и поляки попросили разрешения девятнадцатого числа забрать своих людей из Измайлово, а двадцатого отбыть обратно в Польшу.
Когда я уже выходил из зала, ко мне подошел иезуит, брат Иероним:
– Господин князь, не уделите ли вы мне несколько минут?
– С удовольствием, брат Иероним.
– Мне очень хотелось бы побеседовать с вашим патриархом. Не могли бы вы устроить для меня эту встречу? Если это необходимо, я готов задержаться в Москве.
– Хорошо, я попрошу об аудиенции для вас.
– Благодарю вас. В качестве причины можете назвать желание добиться примирения между нашими церквями.
Еще одна попытка добиться унии, – подумал я, но все равно пошел в резиденцию Святейшего, который, к моему удивлению, сразу меня принял. Выслушав мою просьбу, тот задумался:
– Надо с ним встретиться, надо. Ведь церковь католическая – тоже часть Единой Церкви, пусть и отошедшая от нее в грехе и непомерной гордыне, аки Денница, ангел Господень. Говорит твой поляк по-русски?
– Плохо, Святейший Владыко.
– Тогда будь с нами, ежели что, перетолмачишь. Скажи ему, чтобы приходил сегодня вечером, после всенощной. А сам стой всенощную, давно уже тебя не видел. А сейчас я тебя исповедую, пора.
После исповеди, я отправился обратно во дворец, чтобы донести приглашение Патриарха до иезуита. В притворе до моей руки кто-то дотронулся. Я оглянулся и увидел Никитку-юродивого.
От избытка чувств я обнял и трижды поцеловал нищего:
– Никитко, жив!!
– Боялся ты, что прибрал меня к себе Господь? Нет, меня братия пригласила и выделила мне келью. Я бы и не пошел, да Святейший приказал, так они баяли. Вот и живу пока в Чудовом монастыре, пока Святейший не отпустит.
– Слава Господу нашему!
– Давай я тебе свою келейку покажу!
Недоумевая, я пошел за ним, но мы так и не дошли до кельи – за углом в коридоре никого не было, и он отвел меня в середину его и зашептал:
– Ведаю я, княже – он впервые назвал меня так – что поляки землю Русскую погубить возжелали. И ведомо мне, что чрез тебя и друзей твоих Господь не дозволит такового. Слыхал я от других нищих – дают им поляки деньги немалые, дабы сидели и кричали, что зима тяжелая – это кара Господня за то, что убил государь наш отрока Димитрия.
– Неправда это, – горячо сказал я. – Не убивал он его. Да и не был Дмитрий царевичем…
– Ведаю, что не был он справным царевичем. И ведаю, что сам погиб. Был бо я не всегда нищим, а сидел тогда в Угличе, и ведомо мне многое. Но одно дело, когда ты сам знаешь правду, другое – когда некто ложь распространяет, и многие верят. А платят тем нищим не сами польские купцы, а друзи их, что торгуют с некоторыми. Вот только кричать будут они не сейчас, а когда теплее станет – ледве истинный юродивый зимы не боится, а не продажные душонки.
– Ясно. А сможешь указать нам, где их найти?
– Узнаю для тебя, княже.
– А как имя-то твое истинное?
– Имя моё – Никитка-Юродивый, княже. Нет более сына того боярского, коим я некогда числился. И вот что ещё. Ведомо мне, что приказал Святейший по твоей просьбе монастырям собирать излишки зерна в хранилища. Вот только не все они будут за бесплатно голодных кормить, когда лето тяжелое будет. Пристыдить их надо. Сходи к святителю Иринарху, что в Борисоглебском монастыре в холодной келейке живет и вериги на себе носит. Скажешь ему, что тебя Никитка прислал, и он тебя примет. А его все монахи слушают. И он подскажет, что тебе ещё сробить надобно.
– Добро, Никитко. Спаси тебя Господи!
– А теперь ступай. Не потребно мне ныне сие, – сказал он поспешно, когда я запустил руку в кошель, где у меня лежали серебряные «чешуйки». – Потом дашь, когда я опять на Пожаре сидеть буду.
Мы расцеловались, и я пошел обратно во дворец.
8. Прощайте, гости дорогие!
К моему вящему удивлению, отец Иероним, взяв с собой немалых размеров сверток, отправился со мной на всенощную и отстоял ее вместе со всеми, разве что крестился наоборот – слева направо. А после нас пригласили к Иову. Святейший принял гостя радушно и собственными руками налил нам всем иван-чая. Иероним поблагодарил его и с поклоном передал ему пакет, оказавшийся иконой Богоматери в позолоченном окладе с драгоценными камнями.
– Благодарю тебя, отец Иероним, – ласково сказал Патриарх. – Ведь Ченстоховская икона Божьей Матери почитается православными наравне с католиками, а список весьма искусно исполнен.
– И даже оклад – точная копия того, что на самой святой иконе, – еще раз поклонился Иероним. – А дар сей говорит о том, что разногласия между Святой Католической Церковью и Церковью Православной не так уж и велики. И что преодоление их угодно Господу.
– Именно так, – кротко ответил Иов, и началась дискуссия по поводу наших разногласий. Должен сказать, что велась она весьма корректно и благожелательно, хотя решения предлагались диаметрально противоположные – Иероним предлагал Русской церкви принять Унию, а Иов настаивал на возвращении Римского епископа на его законное место первого среди равных в сонме церквей, и что первым шагом могла бы быть отмена Унии.
Конечно, ни о чем они не договорились, но Иов, прощаясь с Иеронимом, выразил надежду, что дискуссия продлится, ибо «не любо Господу, чтобы его Церковь не была едина». На что Иероним согласился с ним и добавил, что церквям надо держаться вместе и в противостоянии новых ересей, таких, как «лютерианская», «кальвинова» и «цвинглиева», а также англиканская[28].
Когда мы шли обратно во дворец, Иероним мечтательно глядел куда-то в пространство, а потом сказал мне весьма тихим голосом:
– Воистину святой человек ваш Патриарх. Особенно в сравнении… – и тут он замолчал, сообразив, что подобное откровение в адрес не только не члена ордена, но и приверженца другой конфессии, для иезуита недопустимо. Я ничего не сказал, сообразив, что так будет лучше.
На следующее утро Сапега удивил нас тем, что у него, как оказалось, были с собой два экземпляра договора, скрепленных подписью Сигизмунда, где содержались все оговоренные пункты соглашения, и лишь сумму выкупа вписали туда вручную. Вообще-то у меня возникло впечатление, что у них было заготовлено несколько вариантов – в зависимости от результата переговоров. Но компенсацию Борис милостиво принял и перед обедом милостиво подписал оба экземпляра, оставив, как и положено, себе один, а другой отдав полякам.
Потом отец Иероним с Любомирским ездили в Измайлово за пленными и заключенными. И вот, наконец, наши гости отчалили. Душевным прощание у меня получилось лишь с иезуитом, которому передали от Патриарха список Владимирской Богоматери. Иероним поклонился монаху, который принёс ему подарок, взял его с огромной осторожностью, встал на колени, и поцеловал икону, затем бережно положил его в расшитую золотом сумку – вероятно, в ней был привезён список, подаренный патриарху. Затем он поклонился Борису, расцеловался при всех со мной, и пошёл в свою карету, причём, как мне показалось, глаза у него блестели. Я же про себя подумал, что, пока в Речи Посполитой были такие монахи, то страна эта небезнадёжна.
Другие же вели себя по-иному. Как только они вышли от Бориса, лицо Сапеги из угодливо-услужливого вновь стало брезгливым, Казановского подленьким, с плохо скрываемым выражением некого триумфа, и лишь Любомирский выглядел виновато и попрощался со мной подчёркнуто сердечно. Наверное, он знал о тайной миссии Казановского, но ее не одобрял, и, вспоминая Чернигов, я не мог держать на него зла.
Не успел осесть снег, поднятый копытами польских коней, как мы с Щелкаловым и Ринатом отправились почтить своим присутствием переговоры между купцами. Как ни странно, хоть они и были намного менее вежливыми, чем наши встречи с дипломатами, но настроены обе стороны были весьма практично, и вскоре добились взаимоприемлемого результата, сулившего немалые барыши для обеих сторон. Я попытался разглядеть поджигателей с их стороны и агентов с нашей, но ничего такого не заметил. Зато Аристарх, со своим чутьем опытного сыскного профессионала, указал мне на троих купцов с нашей стороны и двоих приезжих. По его словам, слишком уж они были дружны с самого начала.
Подумав, мы решили не чинить препятствий отъезду ляхов, а вот наших взять под наблюдение. Но пока те вели себя, как пай-мальчики, и я стал было сомневаться в словах Никитки – не потому, что я ему не доверял, а потому, что и его могли ввести в заблуждение. А скоро разъехались поляки с литвинами, и жизнь пошла своим чередом.
Температуры к началу марта поднялись градусов до десяти, и я решил съездить в свою новую вотчину – Радонеж, взяв с собой Рината, двоих «наших» с «Москвы», и нескольких «измайловцев». Дорога на санях заняла всего день, а город оказался практически сплошь деревянным, но достаточно богатым, с немалой прослойкой купечества. Представлял он из себя практически идеальный круг валов с деревянными стенами диаметром где-нибудь километра в полтора, а с северной стороны, между городом и полями, располагался немалого размера посад. Западнее, южнее, восточнее вдоль живописных дорог то и дело виднелись деревеньки, также являвшихся частью моих владений. Внутри же самого города, на холме у западной стены, находился небольшой детинец.
Я никому не сообщал о предстоящем визите, но меня у южных ворот встретили хлебом-солью и сообщили мне, что мой дворец в детинце готов к заселению, а потом меня ожидают в доме городского старосты на обед. Была последняя неделя перед Масленицей, когда Церковью было дозволено вкушать мясо, и повара постарались на славу. Но перед обедом я потребовал у старосты и других «лучших людей» города информации о состоянии запасов. Все оказалось в ажуре – амбары были полны зерна, сушеной рыбы и грибов. Потом, после обеда и бани, нас хотели оставить у старосты, но мы отъехали к себе во владения, которые были подготовлены на славу.
В городе я оставил одного из «москвичей» – Леонида Анисимова, бывшего агронома, вставшего на защиту Приморья в последние дни Приморской республики и эвакуированного после ранения в плечо на «Москве». Лёню я назначил своим представителем в городе, трезво рассудив, что город и так в хороших руках, а мне важно лишь, чтобы наши распоряжения исполнялись, и что, в случае чего, он сможет связаться со мной по рации. Более того, именно ему предстоит помочь местным с картофелем.
Сами же мы поехали далее, в Троице-Сергиев монастырь в уже недалеком Сергиевом Посаде, а после литургии разделили монастырскую трапезу с братией. По его словам, и здесь все в порядке, равно как и другим окрестным монастырям, таким, как Покровский монастырь в Хотьково. И, получив благословение архимандрита, продолжил путь на север, в Борисоглебский монастырь под Ростовом.
По дороге, мы выборочно проверили два монастыря в Переславле, где все было, по крайней мере, если верить братии, тоже готово к приходу Великого Голода. В Ростове картинка была менее радостной – если в Спасо-Яковлевом монастыре распоряжения Патриарха были исполнены, то в других оказалось не так благостно. А на мои слова о том, что, мол, чем они людей кормить будут в неурожай, мне было сказано, что озеро-то – вот оно, и рыбы в нем немеряно. Но и сушеной рыбы у них припасено было мало, а солёной и вовсе не было.
И вот, наконец, Борисоглебский монастырь близ Ростова. Братия встретила меня достаточно вежливо, хоть и сдержанно. Но только стоило мне спросить про Иринарха, мне было сказано, что святитель не всех принимает, да и приболел он. И только после того, как я повторил свой вопрос, меня провели к его келье, но монах сделал мне знак остановиться метрах в трёх от неё.
Дверь в келью была закрыта, окон с этой стороны не было, но неожиданно послышался голос:
– Заходи, княже, ждал я тебя.
Монах с удивлением пропустил меня, и я вошёл в узкую дверь. Келья была небольшой – где-то два метра на два. Никаких излишеств в ней не было, ни кровати, ни отопления, ни даже охапки соломы на полу – святитель, судя по всему, спал на земляном полу. На одной из стен находились иконы, на другой – полочка с книгами, а вместо третьей была каменная монастырская стена с бойницей, убранная решёткой, которая где-то метрах в трех, пройдя через всю стену, являла прямоугольничек тусклого ныне света. К решётке была прикована цепь, а к ней – вериги самого Иринарха, представлявшие из себя двойную цепь, скреплённую огромными, во всю грудь и во всю спину, коваными крестами. Я ещё подумал, что весит всё это килограмм двадцать, не меньше. Меня ещё поразило, насколько чисто было в келье, а длина цепи, судя по всему, позволяла святителю пользоваться отхожим местом, пристроенным снаружи к келье.
Сам святитель оказался немолодым уже человеком в заплатанной рясе. Глаза же его были голубыми и весьма проницательными, а длинные русые волосы, борода и усы почти не тронуты сединой, разве что на висках.
Я поклонился до земли и сложил руки для благословения. Иринарх с улыбкой ответствовал:
– Не иерей я, чтобы тебя благословлять, княже. А вот Бог тебя благословит на добрые дела. Знал я, что ты ко мне приедешь.
– От Господа? – не удержался и спросил я.
– Никита мне весточку прислал из Москвы. Но и Господь тоже открыл мне, что придут люди, кои спасут Русь от голодной смерти и от нашествия инославных. И я вижу, что говорил это Он про тебя. Скажи мне, что тебя гнетет?
Я передал ему слова Никиты, а также то, что я видел в Ростове. Он задумался.
– Давай мы с тобой вместе помолимся. С тобой и людьми твоими.
Я надеялся на более осязаемую помощь, но позвал Рината и других, а сам стал на колени и начал повторять молитву за Иринархом. Было это непросто – в келье в окне не было стекла, одна лишь решетка, а мороз, пусть не такой, как во время приезда ляхов, пробирал до костей. Но я выдержал до конца молитвы, после чего Иринарх перекрестил меня и сказал:
– Возвращайся домой и делай свое дело – вижу я, что ты его свершишь по совести. А за Ростов, Ярославль и другие здешние города не беспокойся. Попроси братию прислать ко мне людей – я им скажу, куда им ехать и что говорить. Ступай и не бойся – Господь незримо с тобою. А мы ещё увидимся, хоть и нескоро.
Поклонившись, мы покинули святителя и поехали по дороге на Переславль, где и заночевали. На следующий же день, в первый день Масленицы, мы уже вернулись на Никольскую.