1. Тьма над Ершалаимом
У моих родителей в гостиной, среди портретов родителей, детей, и родственников, есть фотография, сделанная во время их медового месяца. Отправились они в Мексику, в Пуэрто-Вальярта, пляжный курорт на Тихом океане, где цены, в отличие от Акапулько, были в те далёкие времена по карману двум студентам. Но прямых самолётов тогда не было, и они полетели через столицу, Мехико, где и провели на три дня. На фото – молодые смеющиеся родители на фоне ослепительно голубого неба, а где-то вдали виднеются два заснеженных вулкана – классический конус Попокатепетля и чуть более низкий, но и более длинный, напоминающий спящую на спине девушку Истаксиуатль (чье название и означало на языке ацтеков «белая женщина»).
А в восьмидесятых годах двадцатого века мне довелось и самому побывать в Мехико во время весенних каникул, у своей тогдашней мексиканской подруги. Я с нетерпением ожидал увидеть оба вулкана, но, увы, из города не было видно не только их, но и луны со звездами по ночам, а днём солнце появлялось редко и напоминало весьма и весьма бледную луну, то и дело исчезавшую за толщей смога, уже много лет покрывавшего столицу.
Мне рассказали, что в Москве в марте дни становятся длиннее, то и дело светит солнце, а снега потихоньку начинают таять. Но в этом году небо так и покрывала серая пелена, то и дело шел снег, а солнце, в те редкие моменты, когда оно появлялось, выглядело точь-в-точь, как тогда в Мехико. Морозы не прекращались ни в марте, ни в апреле – лишь в ночь на пятнадцатого апреля по новому стилю, а пятого по старому, на Вербное воскресенье, неожиданно подул южный ветер, и стало, согласно нашему градуснику, целых два градуса выше нуля.
Вербы стояли голые, и приветствовать Господа в Иерусалиме было бы нечем, если бы наши соседи не додумались нарезать веток и поставить их в воду за неделю до праздника; они же с нами и поделились. Страстная седмица была столь же холодной, все время шел то снег, то дождь, и лишь двадцать второго апреля, на Пасху, чуть потеплело – до пяти градусов – и воцарилась солнечная погода. Впрочем, солнечной ее можно было назвать с натяжкой – то же жалкое подобие луны посреди пепельно-серого неба.
Тут и там, нищие начали разговоры – мол, Господь наказал Русь за убийство царевича Димитрия. Потом эти рассказы подхватили и другие. Патриарху даже пришлось издать указ, приравнивавший подобные слухи к богохульству, и запретить во служении трех московских священников, которые подозревались в распространении этих слухов.
Но, увы, слухи продолжали звучать отовсюду. А еще к ним часто добавлялась сплетня о том, что пришельцы – то бишь мы – посланники диавола, пришедшие на Русь прельстить неправедного царя ради ее погибели.
С помощью Никитки, мы сумели достаточно оперативно взять четверых нищих, которые первыми начали распространять подобную информацию. Раскололись они практически сразу, когда мои «гэбисты» им намекнули, что, если они не заговорят, я отдам их в Постельничий приказ. Оказалось, что платил им за это некий купец-литвин, Станислав Быковский, который давно уже жил в Москве и в свое время принял православие, чтобы жениться на русской бабе. Именно на него мне в свое время показал Аристарх.
Быковского взяли «без шума и пыли» и, пользуясь тем же методом, узнали, что заплатил ему за распространение слухов его двоюродный брат, Збигнев, который был членом польской купеческой делегации. Кроме того, Быковский давно уже служил своего рода резидентом Речи Посполитой в Москве, и он поспешил раскрыть всю шпионскую сеть – или, по крайней мере, немалую её часть. Сразу после допроса наши ребята арестовали более дюжины. Главным из них был некто Ежи Качинский – как и Быковский, родом из Новогрудка, но, в отличие от последнего, шляхтич, когда-то перешедший на службу к Фёдору Иоанновичу и оставшийся у Бориса.
Мы полагали, что про задержание Быковского не знал никто, но, когда мы пришли к Качинскому, дом оказался пуст. К счастью, Саша Сикоев поставил своих людей у всех ворот Деревянного города и приказал им задерживать всех, у кого они уловят хоть капельку польского акцента. Примерно пять минут Ежи представлял из себя этакую помесь героини-пионерки, партизана на допросе и гордого аристократа. Впрочем, когда он понял, сколько у нас на него компромата, и после вопроса о том, сейчас ли его на кол сажать или дать ему сначала шанс, мнимая «пионерка» оказалась сродни представительнице древнейшей профессии.
А двое других нищих привели нас к челяди Рубец-Мосальского, для ареста которого теперь были основания, и Борис нам сразу дал на это визу. Василий Михайлович с нами говорить отказался и был препровождён к Дмитрию Ивановичу Годунову, у людей которого он практически сразу запел, как птичка. Выяснилось, что ему был обещан немалый чин при будущем царе Дмитрии Иоанновиче, а также была передана довольно большая сумма золотом. Смертную казнь ему заменили лишением всего имущества и ссылкой в Кирилло-Белозерский монастырь после того, как он, стоя на Лобном месте, прилюдно покаялся в измене и подробно перечислил все, что он сделал или должен был сделать по уговору с поляками. Мы же, хоть ничего и не просили, получили его кремлевскую усадьбу.
После этого, слухи пошли на убыль, но так окончательно и не прекратились – их продолжили тиражировать некоторые «городские сумасшедшие» – куда же без них, увы… Но верили им, такое у меня возникло впечатление, совсем немногие, особенно после указа Святейшего и исповеди Рубец-Мосальского.
В мае чуть потеплело, и к середине месяца наконец-то растаял снег, и началась распутица. Она продолжалась долго – земля просто не могла высохнуть из-за низкой температуры и отсутствия солнца. В июне, наконец, мы посадили картошку на полях в Измайлово и у Радонежа, а также поделились ей с теми, кто был согласен ее сажать с условием, что они передадут нам половину урожая в конце лета. Картофель мои ребята повезли и в другие районы – Орёл, Курск, Путивль, Чернигов, Калугу, Смоленск… Кроме того, посадочный материал распространялся и по монастырской линии – об этом уже позаботился Святейший.
В Москве и под Москвой всё весьма неплохо работало и без меня, и мне захотелось посмотреть, что же у нас происходит на берегах Невы и на Балтике. И седьмого июня я отправился в путь, взяв с собой взвод "измайловцев" из тех, кто отличился под Черниговом. Было холодно, но относительно сухо, и наш поезд двигался достаточно быстро. И не успели мы отъехать от Москвы, как мы увидели два десятка телег, заваленных разнообразным скарбом, двигавшимся нам навстречу.
– Куда вы едете, добрые люди? – спросил я у одного из возниц.
– К Чернигову, там, говорят, землю дают, да и зерно для посадки, и серебро на первое время. И теплее там. А то в этом году запретили нам рожь сажать, говорят, не взойдёт, родимая. А на дорогу нам зерна отсыпали, да и денег немного дали.
– А ты знаешь, что тебе военному делу учиться надо будет? А всей твоей семье – грамоте и счёту.
– Знаю. И что с татарами или с ляхами, может быть, сражаться придётся. Только всё лучше, чем как здесь, когда и посадить-то ничего нельзя.
Это было частью нашего плана – создание боеспособного ополчения на южной границе. Каждому полагалось по ружью, порох, свинец, и пулелейка – и, кроме того, кое-какой инвентарь, от сохи и до топора. За это каждый будет числиться солдатом одного из новых полков, и обучаться военному делу – чтобы хоть знать, с какой стороны ружьё держать и как из него стрелять. Да и школы везде открываются – зря мы, что ли, учителей готовим?
В этом году упор делался на южную границу либо на Борисов, Александров и Николаев, а в следующем – ещё и на Урал, Сибирь, и Поволжье. Подобные караваны я встречал по нескольку раз на дню – кто шёл на Чернигов, кто на Путивль, кто на Курск, кто на Воронеж…
Но хорошая погода длилась недолго – километров за пять до Твери снова зарядили дожди, и наше путешествие прервалось одиннадцатого июня, практически не успев начаться. В самом городе улицы были мощёны деревом, и по нему передвигаться было можно. Мы проверили элеватор – он выглядел добротно, высокий, обмазанный глиной и заполненный зерном – все-таки в прошлом году народ постарался. На сколько этого зерна хватит, я даже не хотел думать. Но кроме зерна, у Тверского элеватора в амбаре устроили хранилище сушеных грибов и рыбы, а в другом – крымского масла и кишмиша – крымчаки условия перемирия выполняли на ура. Кстати, в деревнях по дороге в Тверь я то и дело замечал крымских козочек. Похоже, наша программа «по козе в каждую семью» начала работать. За козу подразумевалась трудовая повинность, и там, где были предусмотрены картофельные поля, например у Клина и собственно Твери, их задачей было распахать поле, засадить картофелем, и потом – осенью – убрать его.
Народ еще не знал, что такое картофель, так что воровства пока не было, да и народ так хотел халявную козу, что картошка к нашему приезду уже была засеяна. Голода как такового ещё не наблюдалось – припасы еще оставались с прошлого года, а крестьянам, которые обыкновенно работали бы в поле, и которые не захотели переселяться на юг, предложили работу по постройке дорог и общественных зданий, а также мощению улиц.
А пока мы ждали возможности продолжать путешествие, мы спасались в баньке при Путевом дворце в Твери. И тут я, увы, не выдержал. Обычно меня банщицы интересовали мало – как правило, это были дамы в теле и не первой молодости, а мне нравятся девушки стройные и, если и старше меня, то ненамного. Но одна из банщиц привела дочку лет двадцати – сказала, рано овдовела, муж умер от болезни прошлой зимой. И неразумное потребление пива и хмельного меда, помноженное на почти годовое воздержание, сыграло со мной злую шутку – я понял, что изменил не только Лизе, но и, собственно, Эсмеральде, когда, проснувшись, увидел рядом с собой нежно посапывающую Аксинию. Конечно, девушка была необыкновенно красива – русоволоса, голубоглаза, с точеными формами, лучше любой Мисс Америки. Но, тем не менее, я почувствовал себя весьма неуютно. Была еще надежда, что в ночь до того ничего такого у нас не было, но, проснувшись, Аксиния сказала:
– Княже, а надень на свой уд варежку, как вчера.
Все мои надежды, что ночью ничего не произошло, при этом понятным образом обрушились. И у меня не хватило сил разочаровать девушку – а она не только весьма споро делала свою работу, но, увы, знала толк и в увеселениях. Так что, когда мы наконец покинули Тверь семнадцатого числа, я был вполне доволен – но с ужасом думал, что на обратном пути придется еще раз наведаться в этот же дворец.
Дальнейшее путешествие прошло быстрее – все элеваторы были в полном порядке, все картофельные поля – последнее у Новгорода – засажены, столь молодых банщиц больше не было – а уединения со служанками я, хоть и с трудом, избегал как огня. В Борисов мы пришли седьмого июля (понятно, по новому стилю), и я его не узнал – все-таки то, что недавно было еще пустынным берегом, превратилось в небольшой городок, и звук топора раздавался со всех сторон – он строился дальше. Через реку, несмотря на серую мглу, был виден Александров, разросшийся еще больше. Тут и там дымили трубы заводов – как я узнал, топили горючими сланцами, а шведы поставляли руду по графику.
В Борисове располагался и недавно созданный центр для временных рабочих. В большинстве своём это были люди из окрестных деревень и городов. Работали они на строительстве дорог и новых городских зданий, на осушении болот, а тем, у кого были профессии, по возможности находились соответствующие занятия. Кроме того, всех учили читать, писать и считать, и самых способных определяли кого осваивать новые профессии, а более физически развитых – в Борисовский полк либо Николаевскую эскадру. Часть из них предполагалось взять с собой в Америку, но только тех, кто захочет сам и покажет успехи в той или иной области.
Уровень Невы после всех дождей был достаточно высоким и для «Победы», но она сейчас находилась в Николаеве, так что я заночевал в Александрове, сходив сначала на исповедь у отца Пафнутия. Узнав о моем прелюбодеянии, он долго смотрел на меня, потом, ничего не говоря, начал читать отпустную молитву. В воскресенье восьмого, с утра, он меня даже причастил. После службы, я спросил его, почему он не назначил мне эпитимии, а он посмотрел на меня и с грустью сказал:
– А ты сам каешься так, что ни одна епитимья не поможет. Ничего, полтора года тебе осталось, потом будешь с женой. А она тебе, чую, уже дитя-то родила – Господь хранит ее, не бойся ни за нее, ни за дитя, ни за других.
Я испугался спросить, кого он имеет в виду под «другими».
2. Сердце красавицы
Чтобы не гонять один из наших кораблей, я ушел в Николаев на местном «купце», и всего лишь через пару часов уже сходил по длинному николаевскому пирсу.
«Купец» пришвартовался в торговом городке – чтобы попасть в военный, нужно было пройти через КПП, поставленный там за зиму. Там стояло двое незнакомых молодых людей в форме, один из которых, окая, сказал:
– ДОкументы!
– Рядовой, я Алексей Алексеев. Позови кого-нибудь из начальства.
Он кивнул второму, тот нажал на кнопку, и через пять минут в КПП вошел Виталий Дмитриев.
– Лёх! Вот кого я рад видеть! Рядовой Синицын, рядовой Воробьёв, это наш князь и начальник.
Те вытянулись по струночке, смотря на меня с некоторым опасением. Я же посмотрел на них с улыбкой:
– Вольно! Молодцы, ребята, что не пустили абы кого без документов.
Те засияли. Как мало нужно молодежи, чтобы почувствовать себя счастливыми… Мы с Виталием прошли в городок.
– Они из одной из окрестных деревень, из Николаевского училища. Фамилий у них не было, только имена и отчества; каюсь, я подсуетился, подумал, похожи на замерзших птичек. А теперь посмотри на них… Всего год как учатся – и уже и читать, и писать умеют, и устав знают, и стреляют хорошо. Как, впрочем, и многие другие. А как ты-то сюда попал? Чего не радировал из Александрова? Мы б подготовились.
– На «купце».
– Та-а-ак. А что, если бы он потонул? А что, если б тебя взяли в заложники? А что если…
– Да ладно… Даже если я погибну или меня, не дай Боже, похитят – грустно будет только по-человечески. Ведь я и военный никакой, и в промышленности плохо смыслю, да и вообще.
Тот рассмеялся и сказал:
– Ну и по-человечески, учти, тебя будут жалеть очень многие. А вот как дипломат ты незаменим. Да и начальник неплохой. И, самое главное, тебе везет.
– Особенно с бабами, когда мне это не нужно.
Тот замялся на секунду, потом сказал:
– Твой пропуск мы подготовили заранее – он в канцелярии. Его мы заберём в первую очередь. А потом пойдем в столовую – сегодня мясом угощают, и не просто мясом, а с картошкой!
– Вы что, ее уже поедаете?
– Знаешь, уродилась она, к нашему удивлению, очень неплохо – и здесь, и на Гогланде, а в Устье так и вообще, оттуда ее теперь развозят по окрестностям. Я и решил пожертвовать двумя мешками – пусть народ поймет, какое это объедение.
В канцелярии, находившейся сразу за КПП, мой пропуск был уже готов. Я с одобрением заметил, что меня заставили расписаться в ведомости. А столовая, находившаяся в трех минутах ходьбы, представляла собой длинное здание с длинными же столами и с электрическим освещением.
– Нет, не нефть и не уголь, сланцы, – сказал Виталий. – Ребята смогли переделать генератор. Жаль только, воняют сильно. Но мы станцию вон там поставили, оттуда ветра на восток, так что обычно мы запаха не чуем. Да еще ребята смогли угольный фильтр на трубы сварганить. Вроде помогает.
Мы подошли к стойке, взяли по вкусно пахнувшей тарелке с картошкой и мясом, и сели за стол. И вдруг в столовую вошли Ваня, Мария, и Эсмеральда. Каждая из них несла по пищащему свертку.
Я вскочил, подбежал к ним и расцеловался с Ваней и Марией. А вот Эсмеральда меня удивила – она подошла к Виталию, который взял у нее сверточек.
– Лёх, забыл тебе сказать, я ж еще в октябре обвенчался с Эммочкой. И ребенок у нас – познакомься, Алексей Витальевич, мартовский.
Так, подумал я. Если он мартовский, то, значит, зачат еще в июне… Решил таки задать еще один вопрос:
– А давно у вас с Эсмеральдой?
– С сентября. Ведь, когда ты уехал, она сказала, что между вами, увы, все кончено – она для тебя теперь не более чем боевая подруга. И я тогда сделал ей предложение – она мне понравилась с первого дня, но пока она была твоя, как пелось в песне, «третий должен уйти». Прости меня, если что не так.
– Наоборот, все хорошо, – сказал я с вымученной улыбкой. – Мне надо было с самого начала думать о Лизе, а я…
И я взял на руки Алексея Витальевича. Был ли он похож на меня, трудно сказать – но я в первый раз держал в руках собственного ребёнка.
– Его, увы, крестили без тебя – но когда у нас будет второй, мы хотим пригласить тебя в крестные, – сказала Эсмеральда и улыбнулась.
– Конечно, – сказал я и подумал, что так все и происходит – причем, как я вынужден был признать, к лучшему. Но все же мне было ох как непросто, хоть я и попытался это скрыть под веселой улыбкой.
А у Вани с Марией (теперь она хотела, чтобы ее по-русски называли только «Марусей» – именно так звал ее Ваня) родилась девочка, названная Ариадной, а в крещении Александрой. После того, как мне дали ее поддержать, девочку, и Алексея, положили в люльки, стоявшие между столами. Я заметил, что почти во всех было по младенцу, но когда я об этом сказал ребятам, Ваня засмеялся:
– Да у нас прошлым летом сыграно столько свадеб… да и с тех пор немало. Все «ревельские ведьмы» выскочили замуж практически сразу, а многие другие наши ребята женились на переселенках – и русских, и из финских племен.
– А на Гогланде, – продолжил его рассказ Виталий, – тоже уже с десяток русско-финских семей. Так что мы плодимся и размножаемся…
– А как мы всю эту ораву в Америку-то повезем? – озадачился я.
– А мы уже придумали кое-какие конструкции для трюма «Победы». А в общественных помещениях мы планируем и ясли, и школы для взрослых.
– Я ж говорю, вы и без меня отлично справляетесь.
– Ну уж нет. Без тебя нас бы вообще здесь не было, да и кто сумел договориться и с датчанами, и со шведами, и с Борисом, наконец? Так что не прибедняйся, твоя светлость. Или там превосходительство…
3. Игумен Макарий
Когда я ехал в Николаев, у меня все еще теплилась подспудная надежда, что Эсмеральда меня ждет, хотя я и осознавал, что лучше будет, если это не так. Как оказалось, не ждала; впрочем, если уж рассуждать логически, то абсолютно правильно сделала – и для себя, и для меня. Но теперь меня в Николаеве ничего не держало – на самом деле мне намного важнее было бы поскорее вернуться в Москву, тем более, что и Борис мне говорил – мол, не задерживайся там, княже, ты мне здесь нужен.
Для проформы я сходил на Гогланд – где уже возвышалась вполне неприступная по тем меркам крепость – и в Нарву, где точно так же кипела работа. Впрочем, в Нарве нашей была, собственно говоря, только часть гарнизона. Мы с Виталиком договорились – первые пушки нового образца нужно будет доставить именно сюда, а свои забрать, ведь не исключена потеря Нарвы или предательство кого-нибудь из «не нашего» гарнизона.
В Ревель я не пошел – мне вспомнилась бумажка, которую бывшая жена когда-то давно принесла из своей фирмы, где по-немецки описывались разные «теории» менеджмента. Одна была такая – Management by Helicopter, «менеджмент вертолетом». Время от времени подлетать, подняв при этом кучу пыли – пусть все бегают – и опять смотаться как можно скорее. Мне не хотелось быть таким вот «менеджером», или, как уничижительно говорил Володя, «манагером», и я решил, что хватит инспекционных поездок.
Тем более, и без меня все шло как по маслу, что здесь, что в Измайлово – да и в Радонеже, если верить радиограммам. Конечно, радиограмма – штука такая. Вот никто не удосужился дать мне знать про замужество Эсмеральды и рождение Алексея-младшего. Понятно, чтобы не огорчать – но рано или поздно я ведь обо всем узнал. А в рождении Алексея была лишь одна печаль – что будет растить его Виталька, а не я.
Но была пара моментов, которые я не мог никому делегировать. Во-первых, это касалось внешнеполитической деятельности; конечно и Столарм, и Кристиан, и, может быть, даже испанцы согласились бы иметь дело не со мной, а с людьми, присланными из Москвы. Но многие из достигнутых мною результатов зиждились на хороших личных отношениях между нами, и неизвестно, насколько успешными были бы другие в данной ситуации. Разве что Витальку можно было бы послать в Копенгаген, да и то, кроме охотничьих трофеев, неизвестно, чем бы это кончилось.
Это меня не радовало, но на данный момент альтернативы не было. К счастью, в данный момент никаких действий на данном поприще не требовалось, но мне было предельно ясно, что моё присутствие может понадобиться в любой момент.
Кроме того, только у меня была грозная бумага от Бориса с полномочиями проверять исполнение его указа, обязывавшего помещиков в случае неурожая продавать зерно свыше определенного количества – или за деньги, причем по строго определенным расценкам, или за выполнение определенных работ, опять же согласно прейскуранту. Золота и серебра мы привезли достаточно, проблема была с логистикой. Для этого ребята подготовили специальные «летучие отряды», задача которых была организовывать это на местах. Каждая из этих групп получила бумагу за моей подписью, делегировавшую им моё право наказывать нерадивых на месте, вплоть до конфискации имения и даже – в случае голодных смертей – до смертной казни.
Такой же указ разослал по монастырям и Патриарх, исключая, понятно, положения о конфискации и казни, но дозволявший мне и моим людям арестовывать и доставлять виновных местным правящим архиереям либо в Москву. Но гладко было на бумаге – а как на самом деле?
И я решил совместить приятное с полезным и проехаться по глубинке, чтобы заодно проверить состояние на местах. После длительной дискуссии с Виталием (качая в это время Алексея Витальевича – эх, когда у меня еще будет такая возможность в ближайшее время?), мы сошлись на следующем маршруте.
Я пойду на одном из свежепостроенных речных кораблей, который Маруся недавно окрестила «Борисовом», вверх по Неве до Валаама. Далее к Александро-Свирскому монастырю на Свири. Потом по Волхову через Старую Ладогу в Великий Новгород. Кораблик вернется в Николаев, а я поеду дальше в Москву. Были планы посетить и Псков с Изборском, но я решил отложить этот визит на будущее – времени было не так уж и много.
Альтернативой было бы подождать сдачи в эксплуатацию «Александрова» – первого речного парохода. Красавец уже стоял на Николаевской верфи, и оставалось лишь закончить отделочные работы и повесить паруса, которые в ударном темпе шили на Николаевской артели кройки и шитья. Но ждать бы пришлось не менее двух недель, а, возможно, и месяц, а мне не терпелось поскорее покинуть Николаев. Конечно, мне очень хотелось как можно больше видеть Алексея-младшего. Но было ясно с самого начала, что ребёнок будет расти именно Витальевичем, и вряд ли когда-нибудь узнает, кто его биологический отец. А настоящим отцом ему будет именно Виталий – видел я, с каким обожанием он смотрит на маленького.
Так что уже в воскресенье, пятнадцатого июля, сразу после ранней службы, мы вышли из Николаева. Кораблик был небольшой, поэтому мне дали с собой четырех «дворян» (впрочем, кавычки были уже неуместны – царь пожаловал всех «американцев» дворянским достоинством) и десяток солдат Александровского полка. С нами поехали двое «купцов». Моряки и гребцы («Борисов» мог идти на веслах) были из новопереселенцев. А еще со мной напросился Юра Заборщиков – он, в отличие от своих братьев, хотел стать сухопутным офицером, и потому просился в Измайловское училище. Так как успехи у него, по заверению его учителей, были действительно выдающимися, я согласился с условием, что он будет работать простым матросом – а после, когда мы пересядем на гужевой транспорт, помогать с лошадьми.
Погода резко ухудшилась, термометр показывал восемь градусов, а еще подул холодный ветер с дождем. Поэтому Алексея и Эсмеральду, а также Марусю с Ариадной я увидел лишь за завтраком и попросил, чтобы они не приходили на пирс – я помнил, как моя сестренка во младенчестве получила от такой погоды воспаление среднего уха. Но провожать нас пришли многие – и Виталик, и Ваня, и другие, знакомые и незнакомые, даже братья Птичкины, как я окрестил Синицына и Воробьёва. Пока Николаев потихоньку таял в дымке, я стоял и смотрел на город, заложенный не без моего участия, и на быстро превращавшихся в точки друзей, которых я нескоро увижу.
– Княже, – я почувствовал руку Юры Заборщикова на своей руке. – Холодно же, пожалуйте в каюту.
Конечно, к началу июля пыли Уайнапутины в атмосфере немного поубавилось, и солнце даже иногда обретало серо-зеленый цвет вместо тупо серого, но в море было даже холоднее и ветренее, чем на Котлине. В каюте было тепло и уютно, на столе стоял горячий сбитень и тарелка с пирожками, но мне почему-то хотелось выть волком. Конечно, меня тут никто не увидел бы, но я взял себя в руки, достал привезенный с собой еще из той жизни путеводитель по Северо-Западу России, и начал его штудировать, особенно карты местности.
Первой нашей остановкой была крепость Орешек. В двадцатом веке мы прошли ее на «Форт-Россе». Тогда она была частично в развалинах. Ныне же это была белокаменная крепость, окруженная стеной с девятью башнями. Внутри ее была цитадель, храмы, дома, лавки… В цитадели мы и заночевали, после чего мы пошли дальше, на Валаам.
Погода была бурная, ветер дул с северо-запада, но капитан знал свое дело, и семнадцатого июля мы подошли к монастырю. Да, природа была та же, что и в двадцатом веке, а вот сам монастырь узнать было невозможно. Во-первых, двадцать лет назад большинство монахов умерло от чумы, а потом пришли шведы и разрушили монастырь. Обратно его отвоевали лишь шесть лет назад, и теперь он потихонечку восстанавливался. На каменный храм Преображения Господня уже была положена деревянная крыша, и в нем проходили службы – на одну из литургий мы и попали. После этого, игумен Макарий пригласил нас на трапезу – ладожскую ряпушку и пареную репу.
Монастырь бедствовал – когда пришли шведы, крестьяне разбежались с монастырских земель, и сейчас их было очень мало – и то практически одни только православные беженцы с земель под шведской короной, в большинстве своем карелы. На монастырских огородах монахи каким-то образом ухитрялись выращивать культуры, которые на этих широтах больше нигде не росли, такие, как арбузы. Работали на островах сами монахи, рыбачили тоже монахи, да и строительством занимались они же, вот только строительный материал и кое-какое продовольствие закупали из денег, получаемых из казны. Тем не менее, монастырь рос, ширился и восстанавливался. Более того, монахи в своих селах на северо-западном берегу Ладоги содержали церкви, а при них – школы, больницы и богадельни. Игумен Макарий уже послал прошение к Патриарху освободить монастырь от продразверстки, но ответа пока не было – дорога в Москву была весьма дальняя. И он показал мне подвалы монастыря – они были практически пусты, в них оставался лишь семенной запас на следующий год, да первая собранная в этом году картошка, которую тоже оставляют для посадки в следующем году.
Пока мои ребята разгружали мешки с картофелем, я услышал краем уха, как кто-то из братии распределял их по ладьям. Я спросил у Макария, зачем, оказалось, что каждая из ладей пойдет в одно из приладожских монастырских сел. В те же ладьи заносили и кадки со свежепойманной рыбой – в сам монастырь на моих глазах не отнесли ни единой.
– А что же будут есть сами монахи? – удивился я.
– Сын мой, негоже христианину смотреть, когда другой страдает и умирает от голода. Даже если человек непрестанно молится Господу и соблюдает монашеский устав – такие люди недостойны называться монахами или вообще православными. Мы справимся, Господь пошлет нам пропитание, а в селах есть старики и дети, которые больше нас нуждаются в пище. А если день не постный, то, если запасы кончатся, сходим и ещё рыбки наловим – здесь её много.
Я пообещал ему, что я поговорю с Патриархом, как только вернусь в Москву, и подумаю, как еще помочь обители. Ведь дело было не только в самом монастыре, но и в том, что он являлся форпостом Руси на северо-западе, на шведской границе. Сам же я решил добиться того, что работы в монастыре и в монастырских селах будут приравнены к общественным работам при распределении продовольствия. И скажу своим – пусть Валаам сделают одним из центров распределения продовольствия на Северо-Западе. И пусть новый пароход совершит первый свой рейс на Валаам с грузом зерна и картофеля.
В моей истории, когда Валаам в 1611 году захватят шведы, игумен Макарий с некоторой частью братии добровольно останется в монастыре, и все они будут убиты захватчиками-протестантами, а обитель сравняют с землей. Нет, подумал я, фигу вам – эти земли останутся русскими. И пока здесь есть такие люди, как отец Макарий – Руси быть!
4. Колыбель Руси
Мы заночевали на Валааме. Игумен Макарий исповедовал меня и причастил на следующее утро, а потом сказал:
– Иди с миром, сын мой. Будут и тебя и скорби, но вижу, что Господь не оставит тебя Своею милостию.
Он благословил нас на дорогу, и "Борисов" пошёл на юг, к реке Волхов. Рано утром следующего дня мы вошли в реку, ребята сели за вёсла, и через полтора часа мы высадились в Ладоге.
Первая столица Руси оказалась маленьким и очень живописным торговым городком. Шведы уже неоднократно осаждали Ладогу, и Ладожская крепость, а также стены обоих монастырей, были не так давно обновлены.
Как только мы пристали, к нам подошли вооружённые люди и потребовали мыта. Я им в ответ показал царскую грамоту. Увидев её, они бухнулись на колени и умоляли простить их – не признали во мне боярина и государева человека.
– Нет на тебе одёжи дорогой, княже, мы и не сообразили.
Я сказал, что прощаю, и спросил, где мне найти старосту. Они нас и провели к огромному терему в самом центре города.
Городской староста, Андрей Васильев, оказался благообразным стариком лет шестидесяти. Сначала он нас принял неприветливо, но узнав, кто перед ним, как и таможенники, упал на колени и умолял простить старика. И это несмотря на то, что никто его особо и не винил – но почему-то "буханье на колени" мы увидели лишь здесь. Конечно, для нас нашёлся и ночлег, и баня, и откушать пригласили "чем Бог послал" – в тереме самого Андрея. Теремок был, как уже было сказано, немаленьким – дома таких размеров даже в Москве встречаются редко.
– Не нравится мне он, – шепнул Сева Мышкин, один из моих купцов, когда хозяин вышел. – А ещё пел всё время про бедность – свою собственную и города.
– Мне тоже, – сказал я. – Кстати, не подскажешь, как у них с зерном?
– Ну раз уж они купцы, да ещё и контролируют Волхов, полагаю, зерно на Ладогу идёт именно через них, да и, наверное, на Онегу. Поглядим.
Когда хозяин вернулся, Сева начал разговор издалека – сказал, что неплохо бы нам зерна прикупить.
– Зерно-то нынче дорого, друже, – сказал тот. – Но для хорошего человека достать можно.
– А сколько сможешь продать?
– Если надо, то и тысяча четвертей найдётся.
Так, подумал я. Четверть – это около двухсот литров.
– А десять тысяч?
– Для этого неделя нужна. Но найду. Только если тысяча, то отдам по двадцать денег за четверть, а если десять тысяч, то по тридцать.
То есть за сто пятьдесят рублей, они же около сто килограмм серебра. Недёшево просишь, Андрюха… Тем временем, Сева улыбнулся и сказал:
– Тридцать – многовато будет. Вот за десять берём. И чтобы всё было здесь через два месяца.
– Княже, да как же так…
– А вот так, – сказал я и показал ему грамоту от царя, где прописывалась цена в семь денег за четверть.
Понятно, после этого наш хлебосольный хозяин как-то забыл о своём обещании баньки и ночлега, и постарался нас поскорее выставить за дверь. Я решил, что не предлагает, и не надо. Я собрал людей, и мы пошли в Никольский монастырь.
Какой-то человек шёл нам навстречу, но неожиданно и весьма юрко свернул в какой-то переулок. Мне показалось, что я видел его в доме у Васильева, но в переулке никого не оказалось, и я забыл об этой истории, тем более, мы уже подходили к закрытым воротам в белой стене. Мы постучали, нам открыл какой-то монах. Если в Валаамском монастыре толстых монахов не было в принципе, то этот лоснился от жира, да и посмотрел на нас сверху вниз.
– Что вам угодно?
– Нам угодно поговорить с вашим игуменом.
– И кто вы такой?
– Алексей Алексеев, князь Николаевский и Радонежский, – сказал я.
– А одет-то ты, княже, не по чину, – лениво и с издёвкой протянул досточтимый брат.
Я показал ему царскую грамоту. Толстый монах ойкнул и с испугом заговорил:
– Княже, заходите, я сейчас сбегаю за игумном. К нам тут человек приходил, сказал, тут какие-то оборванцы ходят, говорят, что князья.
Вскоре подошёл игумен – такой же толстый, как и его монах. Узнав, кто мы, он предложил нам разделить трапезу, а "дворянам" ночлег в монастыре – на "не дворян" ни трапеза, ни ночлег, понятно, не распространялись. От ночлега и трапезы мы отказались, и спросили у него, как он собирается выполнять указ Святейшего.
– Не знаю я такого указа, – сказал он, а глазки забегали.
Я показал ему свой экземпляр, скреплённый печатью и подписью Патриарха, а также бумагу от царя, дававшую мне полномочия по продразвёрстке за установленную цену в семь денег за четверть ржи и шесть – за четверть ячменя. Тот вздохнул и сказал:
– Смилуйся, батюшка, давай хоть по девять за ячмень, ржи-то у нас мало. А то у меня за столько Андрюшка Васильев покупает.
Интересно, подумал я, и спросил его:
– И сколько ты мне можешь продать? А то мы людей пришлём, проверят, и узнают, не вывозилось и не пряталось ли зерно.
– Восемь тысяч четвертей у нас сейчас, да и в этом году нам крестьяне девять тысяч привезти должны. Да говорят, плохой урожай будет, вон какое холодное лето. Так что шесть тысяч четвертей продать могу, и от крестьян ещё три тысячи.
– А тебе неизвестно, что Святейший запретил сажать пшеницу в этом году?
Игумен спал с лица:
– Помилуй, княже, ну будет меньше, но что-то же вырастет…
– А если нет? Смотри, уже июль, а холоднее, чем обычно в апреле. Значит, так. Шесть тысяч с тебя. Половину на Валаам, а вторую половину туда, куда я тебе напишу. А у крестьян ничего не бери и не требуй – узнаю, предам тебя в Постельничий приказ, Святейший дозволит.
Тот бухнулся на колени и заверещал:
– Помилуй, княже! Добро, не буду брать у крестьян, отпущу им на сей год заимки их!
– Ладно. И ещё. Рыба у тебя есть?
– Есть, княже. Ладожская.
– Солишь её?
– Солю, княже.
– Сколько можешь продать?
– Сто бочек, княже. По… рублю за бочку.
Неплохо, подумал я и сказал:
– Добро.
– Тоже на Валаам послать?
– Нет, я тебе напишу, куда. И когда всё дойдёт, деньги тебе пришлю. Моё слово верное. Вот только либо сам приеду, либо своих людей пришлю, дабы проверить, как вы со своими крестьянами обращаетесь.
– Когда, княже?
– А вот когда получится. Может, в сентябре, а, может, и через неделю.
Выходил я оттуда в препоганом настроении, когда Юра вдруг подбежал ко мне:
– Княже, а почто ты не пойдёшь в другой монастырь – Успенский?
Оказывается, он был ниже по течению; как я его не заметил, когда мы сюда шли, уму непостижимо. Я посмотрел в путеводитель – Свято-Успенский девичий монастырь, основанный в двенадцатом веке. Но открыл нам монах-мужчина, поклонился, и пригласил нас войти. Потом я прочитал, что в Смутное время его разорят шведы, а возродится он как женский. Точнее, я надеюсь, уже не разорят.
Игумен принял нас весьма радушно, предложил накормить – мы еле-еле смогли отпроситься, мол, ели уже. А на мой вопрос про зерно он сказал:
– Есть у нас зерно, но мало – в этом году же ничего не посадили. Вот мы и крестьянам сказали, что оброка в этом году не нужно. А то если голодать будут, то это нам за грехи наши. Монахи, чай, сейчас в море (так они называли озеро) либо на речке, без рыбы не вернутся, вот мы рыбки и поедим, пока поста нет. А когда разрешения на рыбу не будет, тогда придумаем что-нибудь. Господь нас не оставит.
Я тогда сказал игумену, что им придёт зерно и рыба из Никольского монастыря. Он удивился:
– Зло я помышлял о них, что скряги они. Буду молить Господа о прощении за помыслы мои грешные. А зерно и рыбу ту мы бедному люду раздадим.
– Лучше, честный отче, дабы работали они за сие, – сказал я ему. – Пусть храмы твои и стены подправят, и дорожки тоже. Да и в городе что-нибудь сделают.
Тот задумался, потом сказал мне:
– Твоя правда, княже. Ведь человеку не потребна праздность, да и лепей для него, дабы платили ему за труд. А что сробить, придумаем мы. Хотели мы школу для детишек их построить побольше, нежели имеем.
– Добро, честный отче. А ежели в чём потребность будет – пошли весточку в Москву, либо в Невское устье.
– Спаси тебя и твоих Господи, княже! Заночуешь у нас?
– Рано ещё, честный отче, лепей мы вверх по Волхову пойдём. А то ждёт меня государь.
И я, поклонившись, сложил руки лодочкой ради благословения, а за мной и другие.
Распрощавшись с братией, мы ушли в Кириши, где и остановились на ночь. А на следующий вечер уже прибыли в Великий Новгород.
5. Анфиса
В Новгороде я понял, что зря сразу сюда не поехал. Местные купцы были готовы поставить любое количество зерна – не по семь денег за четверть, конечно, но по десять – запросто. А монастыри, куда я наведался для разговора – Юрьев, Рождественский, согласились поучаствовать в нашем общем деле – похоже, Никольский монастырь в Старой Ладоге был скорее исключением. Впрочем, если верить Исааку Массе, купцу, который прибыл в Москву в этом году и в моей истории оставил мемуары, таких исключений было не так уж и мало.
Ну что ж. Полномочия наказывать «хомяков» в голодных районах, вплоть до смертной казни, у нас есть. Tо, что мы должны были сделать, мы сделали. И будем делать впредь.
Я еще сходил в Старую Руссу – прекрасный древний город недалеко от берега Волхова, в который мы добирались на шлюпке по реке Полисть. Сначала я, как обычно, посетил городской Спасо-Преображенский монастырь, чей архимандрит напомнил мне игумена Успенского монастыря в Ладоге. Затем я встретился с местными купцами и узнал у них про цены на зерно. В Новгороде оно было дешевле, так что я решил пока не закупать его в Руссе – доставить его из Новгорода водным путём можно без особого труда. Купцы ещё пожаловались на то, что разбойников на дорогах стало намного больше, и меня и моих людей упросили сопроводить их караван, шедший на Москву через Демянск. Взамен мне пообещали поставить грибов и зерна в монастырь для дальнейшего распределения.
Я отпустил шлюпку, и «Борисов» ушел в город, в честь которого он назван и где для него уже построили базу, мы же выступили на юго-восток. Места были прекрасные – леса, озера, речки, которые, увы, приходилось то и дело пересекать. Но нам все чаще встречались крестьяне, которые брели вдоль дорог – кто навстречу нам, кто в нашу же сторону. На немногочисленных телегах лежал скарб и лежали старики и дети; некоторые волокли волоком сани, большинство же шло с узелками, в которых находился их нехитрый скарб.
В первый же раз, увидев подобное, я спросил:
– Куда путь держите, добрые люди?
– В Невское устье, господине.
– А почему у вас нет скота, а у многих и лошадей?
– Эх, господине, отпустил нас помещик лишь с тем, что мы унести могли. Их помещик добрее был – позволил сани взять. А скот ни тот, ни другой не дал, сказал, уходите, а скот мой будет.
– А далеко ваше село?
– Да вон, за поворотом. Только весь[29] она, а не село. Давыдово именуется.
Помещик Бабаев оказался человеком лет сорока, достаточно благообразного вида, но, как только я спросил у него, почему он не разрешил крестьянам ничего с собой взять, закричал:
– Вон! Уходи, а то пожалеешь!
Я показал ему бумагу от царя, он завопил:
– Не суйся сюда со своими бумажками, голь перекатная!
– А царя не боишься?
– Я здесь сам государь, моё это село. А государем в Москве меня не пугай, у меня Шуйские в родне.
– А почитай бумагу-то.
– Не знаю я грамоту и не хочу знать, се для попов. Не уберешься со двора, я на тебя собак прикажу спустить. Не уходишь? Отхлестаю – и он попытался снять со стены плеть.
– Взять его! – и мои ребята схватили его, залепили ему рот и споро повязали. Я же тихо сказал:
– Значит, так. Я – князь Николаевский. Тебя же я отдам в Постельничий приказ, пусть с тобой Дмитрий Иванович Годунов разбирается. Ребята, этот поедет в цепях.
Цепи, кстати, оказались там же, на стене – вообще-то висевшая на стенах горницы коллекция "инвентаря", наверное, заставила бы биться чаще сердце любого поборника БДСМ. Мои люди вывели "государя села" и посадили в возок, взятый ими из конюшен. Туда же сели двое моих – слева и справа. Я обратил внимание, что помещик вмиг съежился и стал выглядеть весьма жалко.
А крестьянам я сказал забирать все свое, а чужого не трогать. Затем дал знак разлепить Бабаеву рот и спросил:
– Где жена твоя? И дети?
– В доме, в Руссе.
– Значит, я их не обделю. – И я приказал осмотреть территорию и раздать все зерно и другие припасы, а также инвентарь, тем крестьянам, кто оставался в селе, и, подумав, раздал коней из конюшни безлошадным, решив, что это будет штрафом. В процессе осмотра мы обнаружили сарай, из которого раздавались стоны. В нем сидели пятеро связанных людей, четверо молодых мужчин и молодая девочка – избитые, некоторые покусанные собаками, а рядом лежали два трупа людей постарше, один из них – женский. Я приказал освободить всех и поручил их своему медику. К счастью, никто из живых мужчин сильно покалечен не был, а вот девчушка смотрела на меня затравленно и, когда я достал из ее рта грязную тряпку, лишь завыла.
Вина их состояла в том, что они посмели самовольно взять с собой свои же телеги и лошадей, когда уходили в Невское устье. Мёртвые же мужчина и женщина были родителями выжившей девушки, которой оказалось всего тринадцать. Когда их схватили люди помещика, они надругались над матерью и дочерью. Отец попытался заступиться и был убит ударом кистеня по голове, а мать истекла кровью. Я приказал привести насильников, и их прилюдно повесили посреди деревни сами местные. А затем ко мне подбежала женщина и сказала мне:
– Кто ты, добрый человек?
– Алексей, князь Николаевский.
– Век молить Господа за тебя буду! И все мы будем. А супруга у тебя есть? И детишки?
– Есть, как не быть. Елисавета, Алексей, а вот как другое чадо моё зовут, не ведаю – родился он, когда я уже в отъезде был.
Четверо молодых узников продолжили свой путь в Невское устье, а девушка – звали ее Анфиса – отправилась с нами, ведь медицинская помощь ей была нужнее. К счастью, она не забеременела от злодеев, но мужчин она с тех пор чуралась, разве что ко мне то и дело пыталась прильнуть. Но я ей дал понять, что как женщиной ей никак не интересуюсь, но пообещал по дороге учить ее грамоте и счету. Если научится, то я устрою её с осени в школу у Покровских ворот.
Девчушка оказалась очень смышленая, и потихоньку начала оттаивать, а я подумывал ее удочерить. Если, конечно, Лиза согласится.
Не знаю, разлетелась ли новость по окрестным селам, или действовал на них вид злодея в цепях, но больше таких историй не было, хотя караваны переселенцев мы видели все чаще. Но мы добрались без происшествий – сначала до Нового Торга, потом до Твери, где я сумел сдержаться от соблазнов, несмотря на присутствие прекрасной банщицы; иначе мне, как ни странно, было бы очень стыдно перед Анфисой. Хотя, казалось бы, кто она мне… даже не дочь.
И, наконец, пятого августа мы вернулись в Москву, где я первым делом, даже не заезжая на Никольскую, отправился в Постельничий приказ, дабы доставить туда Бабаева.
6. Сватовство капитана
– Тут на тебя две жалобы прислали, за самоуправство, – улыбнулся Борис. – Одну из Ладоги, из Никольского монастыря, а другую супруга боярского сына Ивашки Бабаева написала. За дело, думаю?
– За дело, государю. Монастырь не хотел зерном делиться, а еще заставил крестьян своих рожь сажать. Но не наказал я их никак, только заставил продать излишки зерна. И отменить оброк для крестьян.
– Передам я это людям Святейшего, княже. А что с Бабаевым?
Я рассказал ему про то, что увидел в Давыдово. Тот молчал, потом вдруг как грохнет кулаком по столу:
– Как же так можно? Грабить и обижать таких же христиан, как он сам. Где он сейчас, у Дмитрия?
– У него.
– На Лобном Месте его выставить надобно, да и объявить, что, мол, душегуб и вор. И что таковое с каждым будет, кто сделает тако. Передам я сие Дмитрию. А что у тебя за девка?
Уже донесли, подумал я, но рассказал Борису.
– Дочкой сробить хочеши? Дочка – сие не есть просто.
– Умная она вельми, государю. И добрая.
– Ксения моя тоже умная и добрая, а вот замуж выдать не получается.
Я решил – или сейчас, или никогда.
– Государю, есть у меня вельми добрый жених для нее. Из Рюриковичей, потому в место будет, не будет в том умаления достоинства.
– Хочешь Дмитрия своего Пожарского предложить?
– Его, государю.
Тот задумался.
– Добрый жених, говоришь?
– И вой[30], и муж, и тоже умный, яко Ксения.
Ну, почти, подумал я про себя, но пора ковать железо, пока горячо.
– С царицей тебе обмолвить сие надобно. Не жалует она Пожарских. Я тоже там буду, приличия ради, но говорить будете вы.
– Добро, государю!
– А теперь ступай к Ксении! Со мной еще успеешь, а она стосковалась по твоим урокам. Знаю, что не по тебе – иначе давно бы уже не позволял тебе ее учить.
– Вот только, государю, если свадьба состоится, не посылай Дмитрия никуда. Когда я уйду в Америку, оставлю его в Измайлово. А ежели война будет, то пусть командует всем полком – от них пользы больше будет, чем от иного большого войска.
Борис с удивлением посмотрел на меня, но сказал:
– Добро, княже. А теперь ступай. Скажу тебе, когда тебе с царицей говорить.
И я пошел к Ксении, обдумывая сложившуюся ситуацию. Вчера я ездил в Измайлово, чтобы принять новых курсантов в Измайловский полк, а особо отличившихся старых наградить. Кроме того, все те, кто был в Курске и Чернигове, получили новые звания; Пожарского я единственным из всех сделал капитаном и передал ему командование первой ротой второго батальона – решил, что сдюжит. Так что сватаю я Борису пусть еще не майора (хотя в ближайших планах было производство Дмитрия в майоры и передача ему третьего батальона), но цельного измайловского капитана, а еще и героя битвы при Чернигове. Так что пусть будет благодарен…
Ксения встретила меня с огромной, незамутненной радостью, и расспросила меня про мою поездку. Узнав про Анфису, она мне строго сказала:
– Как дочь тебе, говоришь? А почто ко мне не привел?
– Евгения её к тебе завтра приведёт. Вот только не балуй мне её.
– Ишь ты, "не балуй"! Забыл, что я царская дочь?
– Потому и прошу тебя – ты девушка умная и добрая. А не пообещаешь, не скажу, какие у меня для тебя ещё новости есть.
– А не боишься, что я тяте скажу, и он тебя дяде Дмитрию отдаст? – сказала она с плутовской улыбкой, но, увидев, что я даже не улыбнулся, добавила:
– Добро, согласная я. Что у тебя за новость?
Когда я рассказал ей про мой разговор с Борисом насчет ее и Пожарского, она посерьёзнела.
– Надобно будет тебе с матерью моей это обсудить, тут отец прав. И еще хотелось бы увидеть твоего Дмитрия. А то не ведаю, люб он мне будет али не люб.
– Тогда давай я сначала с государыней Марией Григорьевной переговорю, и, если смогу её уговорить, вызову Дмитрия из Измайлово. Тогда и смотрины устроим.
– Согласная я. Вот только одним из сватов у него будешь ты.
– Добро, Ксения Борисовна! – сказал я, а сам подумал, что мне теперь ещё и свадебный этикет семнадцатого века учить надо.
7. Дочь Малюты
Когда я вернулся на Никольскую, выяснилось, что Анфиса уже успела стать всеобщей любимицей. Пока меня не было, ей накупили обновок, и в стройной, стильно одетой девушке невозможно было узнать измученного исхудавшего подростка, которого я впервые узрел в бабаевском сарае. Разве что в глазах то и дело появлялась грусть по убиенным родителям и по ее погибшему детству.
Я передал ей приглашение Ксении Борисовны, и она заохала:
– Алексею, да как же я пойду к царевне? Я же холопка, не знаю, как у них там…
– Не бойся. Ксения Борисовна очень хорошая. Тебя Евгения завтра к ней отведет, а заберу тебя я. Заодно и урок послушаешь. А послезавтра тебя отвезут и запишут в Покровскую школу.
– Добро! Спаси тебя Господи, Алексею! Тебя и всех вас!
На следующий день мне с утра было передано, что встреча моя с Марией Григорьевной состоится уже сегодня вечером. Я-то надеялся, что у меня будет время речь подготовить, поведение свое обдумать, но не тут-то было. А ведь дама-то – дочь Малюты Скуратова. Вдруг я ей не сподоблюсь…
По дороге в Кремль Анфиса ахала, увидев Пожар и то, как мостят его новыми камнями, как где-то вдали строят мост через реку Москву, как в Кремле строятся новые части дворца, новые храмы и другие помещения. Чтобы отвлечься, я ей сказал говорил:
– Видишь, Анфиса, се для того, чтобы у людей работа была, дабы они семьи свои прокормить могли, и не умерли от голода.
– Добро, Алексею. Эх, кабы мать и отец мои были живы…
Я приобнял ее, вспомнив трупы, лежавшие на соломе в Давыдове. Во дворце мы разделились – Анфиса пошла с Женей, я же в расстроенных чувствах пришел на урок сначала к Федору (он попросил меня подтянуть его по некоторым дисциплинам, а Борис сказал мне, что утренние уроки будут лишь с Федей), а затем и к царевне. Первое, что я увидел – Ксения рассказывала Анфисе, а та слушала, причем у обеих были улыбки на лице. О чем они говорили, я не узнал – увидев меня, они сразу замолчали. Я, как обыкновенно, поклонился Ксении, а та ласково мне улыбнулась и сказала:
– Добрая у тебя Анфиса, княже. И смышленая зело!
Анфиса покраснела и уселась в уголке, а я начал очередной урок. Лишь в конце, чтобы не отвлекать Ксению от занятий, я сказал ей:
– А я потом к Марии Григорьевне схожу. А ты, Анфиса, вернешься домой с Евгенией. И не спорь, – сказал я, увидев, что она хочет возразить. – Одна не пойдешь, город большой, тут всякие люди бывают.
– Добро, – поклонилась Анфиса. Эх, подумал я, насколько же проще с девчонками семнадцатого века. Моя сестра в том же возрасте чего только не вытворяла, да и седые волосы у мамы появились именно в этом возрасте.
Приняли меня в частных апартаментах Бориса. Кроме нас с ним, не было никого, слуги накрыли стол и бесшумно удалились, остались только три служанки. Затем открылась дверь, и вышла царица.
Даже несмотря на лишний вес (который, впрочем, в это время не считался минусом) и возраст, Мария Григорьевна была красавицей – статная, одетая в тяжелое платье из темного материала, с таким же кокошником. Прекрасное лицо ее не портила даже печать властности. Светлые рыжеватые брови, иссиня-голубые глаза, правильной формы нос, губы, за которые иная модница конца двадцатого века была бы готова на все… Так вот в кого пошла Ксения породой, подумал я.
Я низко, до земли, поклонился, но царица лишь рассмеялась.
– Слыхала я про тебя, княже. Человек из дальних краев и дальних времен… Девки мои ничего никому не скажут, а ты уж веди себя, как умеешь. Помолимся, а потом садись, поснедаем, чем Бог послал.
Мы помолились, поклонились, и перекрестились на иконы, затем сели. Мария Григорьевна расспрашивала меня про Русскую Америку, про Лизу, про то, как живут женщины в наших краях. Узнав, что у нас никто волосы не прячет, кроме как в церкви, да и что отношения намного более свободные, она, к моему удивлению, лишь кивнула:
– Может, так оно и лучше, как у вас. Только мы тут уж по-своему. А как у вас… там, где ты родился?
Пришлось ей кое-что рассказать и о нашем времени. Я, конечно, ничего не рассказал ни про свободную любовь, ни про разные другие особенности жизни в Америке и Германии моего времени, которые могли прийтись царице не по душе. Выслушав меня, она чуть улыбнулась и промолвила:
– Вижу, что ты правду говоришь, да недоговариваешь. А скажи, княже, батюшку-то моего как вспоминают?
Я начал мямлить, а она невесело рассмеялась:
– Значит, тоже говорят, что душегубом он был? Был, чего уж скрывать, токмо служил он государю Иоанну Васильевичу верой и правдой, да и погиб он на войне. Но вот говорил он нам – делай добрые дела, дабы Господь простил мне хоть некоторые грехи мои. Семью свою любил, и нас таковому научил. Потому я и Федьку своего, и Ксюшу более жизни своей люблю.
А Федька мой души в тебе не чает, и любит он ратную службу у твоих людей. Да и Ксюша говорит, мол, научил меня княже самым разным наукам, и добрый он человек. А вот скажи, что с детками моими в твоем прошлом было?
Я замешкался, а она сказала строго:
– Смотри, княже, не скажешь правды, какой она горькой бы ни была…
– После смерти государя изменили ему все, – выпалил я. – К царю Федору Борисовичу пришли князь Василий Рубец-Мосальский и с ним дьяки Молчанов и Шерефединов, и задушили его и тебя. Самого царя убил подьячий Иван Богданов.
– А Ксению?
– А ее взял себе самозванец наложницею, многажды надругался над ней, а после отдал ее в монастырь. Но, государыня, такового не будет, для того мы и здесь!
– Ведаю сие. Потому и готова тебя выслушать про твоего Митьку Пожарского. Была его мать у меня верховной боярыней, да спутались Пожарские с Романовыми.
– Но не сама же она, государыня, а род её, Беклемишевы. А почто она должна за родню свою в ответе быть? Прости ее, государыня!!
Царица сначала взглянула на меня грозно, да так, что я сразу вспомнил, что она дочь Малюты. Потом она вздохнула и чуть слышно сказала:
– Добро, княже, прощу я ее. А расскажи мне про Митьку.
Я минут десять пел соловьем о том, какой он умный, смышленый, и про его геройства на юге. Она слушала молча, потом сказала:
– Помню я его молодого совсем. И лицом недурен, и богобоязнен, и умен. Ладно, княже, дозволю тебе сватать его за Ксюшу. Смотрины же пусть будут на Успение после литургии.
Домой я летел, как на крыльях. Не даст Дмитрий Ксюшу в обиду, не даст, думал я. Ведь одно дело, когда читаешь про дела давно забытых дней, а другое – когда вот они, Митька и Ксения, люди, которые мне далеко не безразличны. Как, впрочем, и Фёдор, и Борис, а теперь и Мария Григорьевна.
8. Уральские пельмени
Следующие дни я крутился, как белка в колесе. Новости из Невского устья были обнадеживающими – все шло, как и положено. И на Валаам, и в ладожский Успенский монастырь, и в другие места все, что было обещано и запланировано, было завезено. Дороги, мосты строились, стены городов и крепостей ремонтировались, новые пушки уже были произведены и доставлены в Нарву с крепостями, Ревель, и на западную границу. Агрономы сообщили, что посев озимых культур идет полным ходом – яровые следующим летом просто не успеют вызреть. Картофель собран практически везде, хоть и весьма мелкий практически повсеместно. Ведь было известно, что первый снег выпадет пятнадцатого августа по старому стилю.
Донесения из Чернигова и Курска также радовали – строились пограничные крепости, массово строились деревни, а особенно плотно была заселена новая граница – районы Любеча и Козлограда, который государевым указом переименовали в… Алексеев. Ребята еще издевались – мол, теперь понятно, кто у нас козел.
А вот погода ухудшилась – теперь температуры в Москве были в пределах шести-семи градусов, дул сильный холодный ветер, дождь лил, не переставая, и многие дороги попросту размокли. Конечно, их усиленно мостили – камнем, где он имелся, а в большинстве своем досками – ведь теперь многие запасы были съедены, и народ перебивался грибами, рыбой там, где она была, и заработками – их выплачивали частично серебром, но в основном натурой, зерном, солениями, теми же грибами и рыбой. Хуже всего, по рассказам переселенцев, было там, где рядом не было ни дорог, ни крупных рек, ни монастырей – туда просто не могли вовремя доставить достаточные объемы продовольствия. Мне вспомнилось, что в девятнадцатом веке во время неурожаев голодали в первую очередь там, куда не шли железные дороги. Примерно то же происходило и у нас. Пусть количество жертв исчислялось не миллионами, а тысячами, но меня свербило осознание того, что я не справился со своей целью – спасти свой народ от голода.
Наши летучие отряды действовали и в таких местах – доставляли продовольствие, а также проверяли купцов, помещиков и монастыри на предмет утайки излишков. Уже не одна сотня помещиков и игуменов была доставлена в Постельничий приказ или воеводам на местах, и не один из них провел день привязанным к новосозданному Позорному столбу на Пожаре, либо в других крупных городах. Но сведения о голодных смертях приходили со всех сторон, и многие деревни обезлюдели – население их стремилось кто в города, кто в Невское устье, кто на юг. О массовой смертности среди монахов докладывали и из некоторых монастырей; туда мы направляли продовольствие в первую очередь, ведь это означало в частности, что монастыри раздали все, что имели сами.
Патриарх издал указ, на два года освобождающий всех мирян от обязательных постов, кроме Великого, и разрешающий даже монахам вкушать рыбу во все дни, кроме Сочельника и Страстной седмицы, тогда как Борис разрешил охоту во всех лесах, включая царские, всем сословиям. Конечно, эти меры должны были помочь, равно как и усиленные доставки продовольствия через Новгород, Чернигов, и Невское устье.
Приходили и караваны из Крыма, но их было все меньше – все, что нам пообещали по результатам мирного договора, было доставлено в сроки, а новые поставки были весьма и весьма недешевыми, да и, как мне сообщили, поляки перекупали все, что могли – у них тоже был голод, причем масштабы его были, несмотря на более мягкий климат, не меньше нашего – ведь там никто не кормил людей бесплатно, а личной свободы у крестьян не было и уйти они никуда не могли. Более того, в Алексеев – и частично через Днепр – то и дело приходили беженцы с той стороны, рассказывавшие, что многим их помещикам было просто наплевать на крестьян – «бабы еще нарожают». Докладывали мне и о том, что некоторые крымские караваны разграблялись при проходе через Речь Посполитую.
Одиннадцатое августа по новому стилю в город через Покровские ворота въехал вестовой, потребовавший, чтобы его доставили к «князю Николаевскому». Я как раз был с инспекцией в Покровской школе, которая первого сентября по новому стилю должна была открыться на новый учебный год, и мне сообщили с Никольской о скором прибытии Никиты Строганова. Я и встретил его прямо у ворот.
– Никита Григорьевич, здоров буди!
– И ты будь здоров, княже! А я к тебе, как и обещал.
Я пригласил его к нам на Никольскую, а он ответствовал:
– Лучше ко мне в Котельники – ближе будет. Да и подустал я. Зато угощу тебя блюдом из наших мест – ты такового никогда не видел.
– Неужто пельмени? – спросил я, а у Строганова глаза на лоб вылезли.
– Откель ведаешь?
– Слыхал я о них, – нашелся я, ведь мне рассказывали, что пельмени первоначально были известны лишь на Урале и из Сибири, а в центральную Россию попали, вероятно, где-нибудь в начале девятнадцатого века.
Лицо Строганова разгладилось, в глазах появилась хитринка:
– Ну вот и попробуешь у меня. Кстати, твои рудознатцы тоже со мной приехали, приедут чуть позже, не умеют быстро верхом ездить. Я скажу, чтобы Игоря и Леньку твоих тоже позвали.
– Добро! А другим пусть передадут, дабы на Никольскую ехали.
Обыкновенно стол был бы завален едой. Но Строганов мне подмигнул:
– Сначала мои пельмени попробуешь.
Были они выше всяких похвал – слепленные вручную, побольше, чем обычно у нас, а еще посыпанные перцем – такое себе мог позволить лишь богатый человек. К ним принесли два кувшина персидского вина «из города Шираза», которое слуги споро разлили нам по редким и очень дорогим в этих краях бокалам венецианского стекла. Тосты еще известны не были, но я поднял бокал и сказал:
– Твое здоровье, Никита Григорьевич!
Купец удивился, но ответил в такт:
– И твое, княже!
Он осушил свой стакан до дна, а я лишь отпил несколько глоточков, наслаждаясь и правда изысканным вкусом вина – намного лучше, чем то, что я пил в Испании и даже здесь, при царском столе.
Я не удержался и спросил:
– Никита, а сметана у тебя есть?
– Есть, конечно, как же не быть, – сказал он удивленным тоном, но приказал слугам принести сметаны. Была она мало похожа на ту, к которой я привык в будущем, не столь однородная, зато весьма густая и очень вкусная. Я поругал себя мысленно за то, что ни разу ее не ел, пока был здесь; впрочем, на дворянских столах ее, как правило, не подавали.
Я зачерпнул ее ложкой и добавил к пельменям, затем перемешал. Строганов смотрел на меня с недоумением, затем и сам попробовал.
– А се тебе откель ведомо? – спросил он строго.
– Тоже слыхал от человека, на Урале побывавшего. – Увидев, что Строганов еще более изумился, поправился: – На Камне.
– А кто он?
– Да не знаю, встретил по дороге. Купец некий. Ходил к персам.
– Тогда розумею. И вкусно-то как получается. Теперь сам тоже буду так есть.
Вскоре прибыли мои ребята – Игорь Леднёв, главный геолог, и Миша Ткаченко, «купец», посланный с геологами. Вечер продолжался – рябчики, оленина, осетр… было пусть не так изысканно, как у Бориса, зато, если честно, намного вкуснее. И лишь потом, когда все наелись, Строганов сказал мне:
– Спаси, Господи, тебя княже, за рудознатцев. Нашли они и медь, и серебро, и железную руду, и каменья разные – красные, зелёные. А еще они научили моих людей строить печи для выплавки железа, серебра и меди, да и иному многому. Каленое железо[31] у них знатное получилось.
Вот только Мишка твой из меня все жилы вынул, раздел меня догола. Десятая часть всего каленого железа и всей меди – твоя. То же и с серебром, и с каменьями. Не бойся, все честь по чести будет.
– А я и не боюсь. Слово ты дал, Никита, а слово твое крепкое, – сказал я. – А что еще?
– Договорились мы, что район Екатеринбурга…
– Это где это такой? – у меня сложилось впечатление, что еще немного, и у Строганова разовьется хроническое пучеглазие.
– Ну, от реки Тагил и далее к полудню, – сказал Мишка. – Так вот, всё, что там в земле – все наше. Руду – серебряную, медную, железную – к Никите Григорьевичу на заводы, а после выплавки половина его, половина наша. А можем свои заводы на этих землях ставить.
– Добро! – Я еле-еле совладал с собственным лицом. Значит, нашими будут богатейшие залежи Среднего и Южного Урала. Я обратил внимание, что про золото и самоцветы нет ни слова. Конечно, Борису придется о том рассказать, тем более, что после нашего ухода я хочу бОльшую часть отправить в казну, лишь на поддержание Невского устья и других наших владений пойдут некоторые суммы, и руда для наших заводов.
– И, кроме того, – вновь заговорил Никита, – я привез, как и обещал, соль, сушеную и соленую рыбу, и товары от персов – зерно, кишмиш, сушеные плоды, масло смоковницы, и вино, такое, каковое мы с тобой пьем. Да и твою долю серебра, меди и железа, все как обещано. Часть уже здесь, а другое было по воде доставлено в Тверь, где я купил две фактории – одну тебе, одну мне.
А еще я доставил в монастыри в Казань, в Нижний Новгород, и в иные города, рыбы и персидских товаров, дабы раздали голодным. И сказал монахам, чтобы слабым и немощным отдавали за так, а другим – за работу.
– Благодарю тебя, Никита!
– И, как ты мне и говорил, я принимаю переселенцев – мне людишки нужны на добычу, на заводы, на иное… Много пришло, и еще идут.
– Добро, Никита. Спаси тебя Господи!
– А я, чай, не русский человек-то? Русский и христианин. Токмо вот что еще. – Он смутился, а я понял, что последует причина сего аттракциона невиданной щедрости. Ведь он не только сделал все, что обещал, но и еще много чего.
Чуть помедлив, он выпалил:
– Серебро нужно в казну сдавать, ведаешь ли?
– Ведаю. Чтобы сделали из них монеты.
– А, может, государь даст мне привилей, дабы сам деньги чеканил из добытого-то серебра? Все будет честь по чести, денга, копейка… мыслю и другие «монеты» сделать, так их именуют немцы – может, вплоть до рубля. Ты же меня знаешь, я не обману, веса в них будет ровно столько, сколько нужно. А казне – одна монета от десяти. И тебе – одна из двадцати.
Я вспомнил Акинфия Демидова, который в восемнадцатом веке якобы чеканил «свои» монеты, а, когда его Анна Иоанновна спросила про них, сказал: «Матушка государыня, все мы твои, и все, что у нас есть – твое, и работа наша – тоже твоя». Легенда, конечно, ведь при жизни Анны Иоанновны на землях Демидова еще не нашли серебро, но хороший монетный двор Руси не помешает, а то все эти «чешуйки»[32] – несерьезны. И почему бы Никите не заняться тем же самым, но с разрешения властей?
– Поговорю я с государем. Вот только, мыслю, одной монетой от десяти ты не отделаешься.
– Да ведомо мне, – улыбнулся Строганов. – Но купец я, к торгу приучен. А твой Игорь мне все уже рассказал про то, как монеты делают – и про монетные прессы, и про гурт, дабы никто не отпиливал кусочек, и про изображения на монетах.
Уже становилось темно, и я обнялся со Строгановым, пообещав ему, что, как только поговорю с Борисом, дам ему знать и приглашу его на трапезу к себе. И мы отправились домой, взяв с собой эскорт из его людей – а то мало ли что.
9. Первый месяц зимы,
К моему удивлению, Борис достаточно споро согласился на «привилей» для Строганова чеканить монеты в течение десяти лет, под контролем «государевых людей», которые отправятся с Никитой Григорьевичем в Соликамск. Было также оговорено возможное продление, но на новых условиях по итогам переговоров незадолго до истечения теперешнего договора. Убедил я его достаточно просто – указал на то, что денежная система в России, состоявшая из "денег" и копеек, устарела и не позволяла экономике развиваться.
Конечно, пришлось Строганову согласиться на единовременную выплату в десять пудов серебра, и на передачу казне одной деньги из четырех отчеканенных, плюс одну из двадцати для меня. Кроме того, Борис потребовал, чтобы такие же монеты чеканились на уже существовавших монетных дворах в Москве и Новгороде, и чтобы прессы изготавливались именно в Москве. Я предложил Невское устье, ведь там они могли быть сделаны в течение недели, даже с учётом разработки дизайна монет; подумав, Борис согласился, и начался разговор о внешнем виде будущих монет, с учётом того, что вес серебра у них должен был быть пропорционален номиналу.
Вдобавок к «денге» и копейке, Борис утвердил монеты в пять, десять, двадцать и пятьдесят копеек. На денге, как обычно, будет всадник с саблей, на копейке – с копьем. На пяти копейках был изображен двуглавый орел, на десяти – княгиня Ольга, и на двадцати – князь Владимир с крестом. Я попросил ребят сделать Владимира и Ольгу похожими на Бориса и Марию Григорьевну, приложив сделанные мною с разрешения Бориса фотографии. В планах была возможная чеканка монет в пятьдесят копеек и рубль, но предполагалась она только в Москве, а дизайн монет ещё не был согласован. Мысли о золотых монетах мы решили отложить, ведь пропорция стоимости золота и серебра всё время менялась, и не в пользу серебра.
Клише и прессы выехали из Борисова в Новгород и Тверь двадцать первого августа по новому стилю, а в Твери ожидались первого сентября. А уже двадцать пятого августа, или пятнадцатого по старому стилю, в праздник Успения Пресвятой Богородицы, как и было написано в наших книгах по истории, грянули морозы, дождь превратился в снег, и Москва стала напоминать рождественскую открытку. Вот только до Рождества было ох как далеко…
В тот же день, мы со Строгановым увиделись на службе в Успенском соборе Кремля. Вскоре после службы, Дмитрий Пожарский со сватами ожидался на усадьбе Годуновых в Кремле, где, а не во дворце, и должны были пройти смотрины. Прибыть он туда должен быть в сопровождении сватов – родственника Митьки Дмитрия Петровича Лопаты-Пожарского, по матери, Семёна Петровича Беклемишева, а также князя Николаевского и Радонежского, сиречь меня. Так что я не сумел принять приглашение Никиты Григорьевича отпраздновать создание Соликамского монетного двора, и вместо этого позвал его к себе на Никольскую на следующий день.
Я, конечно, начисто позабыл, что должен делать сват, но другие двое блестяще справились со своей задачей, и мне оставалось лишь повторять за ними. Зато, когда Дмитрий и Ксения наконец увидели друг друга, девушка густо покраснела, а Митя более не смог отвести глаз с невесты. Вопросов не было, и, хоть все и покочевряжились для приличия, понятно было сразу – свадьбе быть, и, как мне потом сказал Дмитрий Петрович, сразу после святок, хотя формального согласия мы ещё и не получили.
На следующий день ко мне прибыл Строганов. Начинали мы с заздравных тостов. Понравилась эта идея Никите Григорьевичу, да и не только ему, так что, полагаю, "заздравный кубок" войдёт теперь в русскую традицию. За ними последовал сытный обед в лучших традициях русской кухни конца двадцатого века – солянка, хачапури, котлеты по-киевски с картофельным пюре, вареники с творогом и сметаной. Никита уплетал всё за обе щёки, и взял с меня обещание, что мои "людишки" поделятся рецептами с его поварами.
А затем нам подали чай, и мы наконец-то перешли к сути разговора.
– Уважил ты меня, княже, ох как уважил. Теперь ты у меня в Соликамске всегда желанный гость. И люди твои.
– Отправлю я к тебе обратно своих геологов, и ещё военных людей. Они же и научат твоих людей этим блюдам.
– Добро, княже! Вот только уходить я решил уже завтра на рассвете. А то, пока я сюда ехал, в Кремлёвском рву уже вода льдом покрылась. Если не потеплеет, то недели через полторы начнётся ледостав на Москве-реке, так что мост разбирать, наверное, уже завтра начнут, или, может быть, послезавтра. А на Волге и Каме лёд станет не сразу, но у Соликамска, боюсь, уже через месяц-полтора. А мне лучше по воде до дома добираться.
– Добро! Подготовлю я тебе людей до сегодняшнего вечера.
На следующее утро, я распрощался с Никитой Григорьевичем и со своими ребятами, уходившими с ним; я послал ещё двоих, чтобы они наладили радиоточку в Казани, чтобы мы таким образом смогли связаться с Соликамском, да и с Уралом. А вечером тридцать первого мы временно распрощались с Анфисой, заселив ее в девичье общежитие Покровской школы. Первые месяцы им вообще не разрешалось покидать территорию школы, и первую возможность ее увидеть мы должны были получить лишь на праздник Покрова. Мне же учителя сказали, что мало ли, что я их начальник – раньше этой даты они меня на территорию школы не допустят даже для инспекции. На Никольской все успели полюбить милую и ласковую девочку, которая перестала чураться других и всегда пыталась помочь, как могла, так что на праздник начала учебного года поехали почти все, кроме дежурных и тех, у кого были другие обязанности. После молебна в школьной церкви нас попросили немедленно покинуть территорию, и возвращались мы чуть погрустневшими.
А вот то, что Строганов привез, очень сильно помогло победить голод в Москве и пригородах. Более того, для летучих отрядов теперь было и продовольствие, и деньги, так что, несмотря на морозы, голодных смертей стало намного меньше. Статистики, конечно, никто не вел, да и сложно было бы получить исходные данные, но мои ребята, занимавшиеся подсчётами, утверждали, что от голода с начала года умерло не более тридцати тысяч, наверное, намного меньше. Это все равно была цифра, резавшая меня по живому, но все-таки она ничтожно мала по сравнению с тремя-четырьмя миллионами умерших в нашей истории. И южная граница страны усиленно заселялась людьми, которых иначе не было бы в живых; то же и с Невским устьем, и с начавшейся миграцией на Урал, да и в Сибирь через Верхотурье – даже в мороз санный путь был намного быстрее и приятнее, чем гужевой транспорт летом. Да и для переселения к нам в Америку ребята уже подобрали более восьми тысяч – они каким-то образом сумели подготовить "Победу" к перевозке такого количества людей.
Несмотря на все эти радостные новости, в Москве вновь поползли слухи о том, что голод и холод – наказание за попытку убийства царевича, и что они прекратятся, как только царевич Димитрий сядет на свой законный трон. И, что хуже, на этот раз это были в большинстве своём просто городские сумасшедшие, наслышавшиеся речей провокаторов предыдущей зимой, после прихода поляков. Но из Польши никаких новостей о якобы чудесно спасенном царевиче не было. Я не обольщался – зная поляков, и памятуя, какие именно небылицы они распространяли в начале года, было ясно, что они ждут лишь подходящего момента. Вот только в нашей истории самозванец пришёл через Черниговщину и Северские земли, которые потом заграбастали поляки, а сейчас и там, и там им мало что светило. Я подозревал, что поход самозванца на Русь начнется либо там, где Днепр уходит в Белоруссию, и наша граница с Речью Посполитой становится сухопутной, либо севернее Смоленска. Возможен был и третий вариант – по Дону либо сразу на Воронеж. Но шансов у них не будет, и проторить дорогу к трону самозванцу может лишь измена.
Так что нам оставалось лишь ждать, надеяться на лучшее, но всё равно продумывать варианты ответных действий.