1. Свет в конце тоннеля
Жизнь шла своим чередом. Уроки с родственниками Бориса потихоньку прекратились – они оба умели уже и читать, и писать, и считать где-то на уровне седьмого-восьмого американского класса, хотя мои русские коллеги утверждали, что в России конца двадцатого века это был бы максимум четвертый класс. К царю я ходил один или два раза в неделю, но это уже были, как правило, не уроки, а обсуждения тех или иных вопросов. Вот Ксения все еще ждала меня почти каждый день, мотивируя это тем, что после женитьбы уроки прекратятся. Ведь по ее словам, даже если Митенька и согласится на их продолжение, проводить время с его супругой в его отсутствие здесь посчитают за верх неприличия.
Иногда приезжал Фёдор. Он уже дорос до командира взвода, и готовился к принятию одной из новосозданных рот. Но чаще он оставался на каникулах в Измайлово на пару с Пожарским, где с ними и еще парочкой перспективных ребят занимался Саша Сикоев, ведь их мы готовили в военачальники, а не просто в младшие или даже старшие офицеры. Но время от времени и они приезжали в Кремль – Пожарский тайно, но с разрешения Марии Григорьевны и под ее неусыпным оком, виделся с Ксенией, а Федя занимался со мной науками.
А вот Анфиса все каникулы проводила у нас; когда я ходил к Борису, она, как правило, проводила время у Ксении, если у нее не было Пожарского, а в оставшееся время она либо помогала по дому, либо занималась с кем-нибудь из нас – сидеть без дела она не была приучена. В декабре ей исполнилось четырнадцать, и отпраздновали мы этот день с размахом – все-таки «дочь полка». Впрочем, как отличнице, ей были разрешены визиты и вне каникул, но только по воскресеньям после церкви, да и количество визитеров было не более двух, так что мы по очереди ездили к нашей девочке. Как ни странно, наши учителя смогли добиться того, чтобы ученики не делили себя на сословия, хотя, конечно, девочки из более знатных семей чаще дружили с себе подобными, чем с такими, как Анфиса. Но среди ее подруг была и Мария Скопина-Шуйская, сестра Михаила, и Ирина Андреевна Телятевская, дочь боярина Телятевского. Впрочем, время у них было распределено по часам – науки, Закон Божий, музыка, спорт, рукоделие плюс время для домашних заданий. Свободного времени было мало – по словам Анфисы, час или два в день.
В конце сентября мы получили весточку из Казани, а первого ноября – из Соликамска. Кама замерзла чуть выше Трёхсвятского, как здесь именовалась Елабуга, и им пришлось возвращаться в это село, а затем идти в Соликамск на санях. Сейчас же они занимались оборудованием монетного двора; дальнейшие планы включали переход в один из поселков, основанных прошлым, с вашего позволения, летом и названным Елисаветинском, в честь праведной Елисаветы, матери Богородицы, святой моей Лизы. Причем назвали они его без всяких консультаций со мной. Находился же Елисаветинск примерно там, где в нашей истории располагался Екатеринбург. В планах же было, как только растает снег, исследование нескольких известных нам месторождений, включая Берёзовские золотые копи. Ведь России кровь из носа было нужно свое золото.
И в Невском устье, и в Радонеже, и Алексееве было, согласно докладам, все хорошо. Кроме того, строилась и ширилась "фактория" у Твери, подаренная нам Строгановым. У меня появилась идея после Пасхи проехаться через Радонеж в Троице-Сергиев монастырь и далее через Переславль, Борисоглебский монастырь, Ростов и Ярославль, а затем вверх по Волге до Твери, и далее в Невское устье, проверить готовность к обратному походу. Ведь мыс Горн мы хотели обойти не позднее середины января следующего года, идти туда было больше месяца, если без остановок, следовательно, уходить надо было не позже начала декабря – а на самом деле ещё до начала ледостава в Финском заливе. То есть, скорее всего, выходить нам придётся не позже середины ноября.
То и дело возвращались «летучие отряды»; по их рассказам, голодных смертей практически не было, но кое-каких настоятелей монастырей и помещиков они доставляли в Москву в кандалах. Впрочем, к ноябрю таковых уже не было – судя по всему, новости о карающей длани правосудия разлетелись по Руси, и никто не хотел испытать это на себе. Единственное, что два или три раза происходило, были нападения разбойников, впрочем, также кончавшиеся их истреблением.
Новый Год мы справили у себя на Никольской, ведь для Руси праздником он еще не был. Конечно, Борис подумывал о переходе на Новый год в январе, по римскому обычаю, да и патриарх Иов был не против, но подобные реформы решили отложить до более спокойных времен. Рождественские каникулы у детей начались в воскресенье, 20 декабря по старому стилю, сразу после литургии, а закончились седьмого января, опять же по старому стилю, в день после Богоявления.
Вопрос был, по какому календарю его праздновать – по григорианскому, принятому в Русской Америке, в ночь на первого января по новому стилю и двадцать первого по старому, либо по юлианскому, первого января по старому стилю и одиннадцатого по новому. Порешили встретить оба, вот только "новый Новый Год" праздновали в своей компании, на Никольской, где из "не своих" была только Анфиса, ставшая, впрочем, уже своей. А гостей мы пригласили на "старый Новый Год" в своей усадьбе в Кремле – там были и Пожарский, и многие другие "измайловцы", и даже – инкогнито – Ксения.
Десятого января по старому стилю, и двадцатого по-новому, в Благовещенском соборе прошло венчание Митьки и Ксении, причем шафером у Дмитрия сделали меня, а у Ксении этой чести удостоилась Мария Лыкова, верховная боярыня при царице. День выдался теплый – всего лишь минус пять градусов! Солнце уже приняло более или менее оранжевый оттенок (зеленея на восходе и закате), и Москва выглядела намного светлее и наряднее, чем прошлым летом.
На Пожаре всем желающим раздавали по куску мяса, по куску хлеба, и по печеной картофелине, а мы отпраздновали в Кремле. Обыкновенно свадьбы продолжались по нескольку дней, но молодые решили не затягивать – все-таки голод – и в тот же вечер переселились в свою новую резиденцию – новопостроенное крыло Кремлёвского дворца. Впрочем, уже через неделю Дмитрию надо было возвращаться в Измайлово, ведь он был не абы кто, а уже майор Измайловского полка, командир третьего батальона.
А я уже утром двенадцатого уехал с "летучим отрядом" в направлении Алексеева. У ребят уже были специальные крытые возки, даже с печным отоплением. Температуры держались между пятнадцатью и двадцати пятью градусами ниже нуля, так что это было отнюдь не лишне, да и ночевали мы время от времени в тех же возках.
Дорога на Чернигов преобразилась за прошлое лето – на многих участках она была вымощена срезами брёвен, кое-где выпрямлена, и практически везде расширена. Конечно, мы то и дело съезжали то вправо, то влево, иногда на два-три десятка километров, чтобы проинспектировать не только деревни у дороги, но и в более глухих местах. Но картина была везде схожей – люди в деревнях, как правило, исхудали, но оголодавших мы не встречали. Многие деревни – особенно под Москвой и ближе к Алексееву – оказались полупустыми – люди, по рассказам односельчан, уходили на работы или на поселение на южной границе либо в Измайлово. Про голодные смерти мы практически нигде не слышали, хотя пожилые люди умирали чаще, чем обычно, в основном от болезней.
К воеводе Ноготкову-Оболенскому мы заехали буквально на день, и поразились, как преобразился и сам город, и окрестности. Множество новых деревень, тут и там – крепости, в самом Чернигове – новые каменные стены. Южнее, где раньше не жил практически никто, появились новые деревни и сёла, а Алексеев обзавёлся каменными стенами и звездообразными бастионами к югу и западу, а также деревнями между городом и южными бастионами, километрах в десяти от города, перед самой границей с Речью Посполитой.
Вернулся я в Москву в конце марта, в середине Великого поста. А четырнадцатого апреля по новому стилю мы отпраздновали Пасху Господню. И двадцать первого числа, несмотря на то, что снег ещё и не начинал таять, я отправился с одним из "летучих отрядов" в Радонеж.
2. Вотчина
Сразу после Мытищ мы въехали на новую радонежскую дорогу. Она была вымощена деревом на всем протяжении, а вдоль нее находились новопостроенные ямы со сменными лошадьми, трактиры и постоялые дворы. Заночевали мы к северу от сельца Пушкино. К удивлению своему, я узнал, что названо оно не в честь великого поэта, а в честь его далекого предка, Григория Пушки, которому это село принадлежало еще в четырнадцатом веке. Это было первое увиденное мной с прошлого лета поселение в окрестностях Москвы, из которого никто не ушёл и где никто не умер от голода. Все жители трудились на прокладке дороги, и пусть не объедались, но питались достаточно неплохо.
А около полудня на второй день мы добрались до небольшого блок-поста на дороге – именно так именовал такого рода укрепления Ринат.
– Кто едет? – сипло осведомился старший, в форме Радонежского полка.
– Князь Алексей Николаевский и Радонежский.
– А документ у тебя есть?
– Вот, – ответил я и показал свой «документ», выданный мне тогда в Николаеве. Тот прочитал его внимательно и поклонился:
– Добро пожаловать, княже, в вотчину твою! А люди это твои?
– Это – летучий отряд.
– Розумею… но у нас здесь голодающих нет, до самого Сергиева Посада. Головой ручаюсь.
– Благодарю за службу!
Вскоре после блок-поста мы вышли на окраину леса – далее все было вырублено. Передо мной находился звездообразный бастион с каменными стенами, а далее виднелись стены самого города, вот только ранее они были, помнится, деревянными… Вокруг под снегом угадывались поля, тут и там находились деревни, частично старые, частично недавно построенные. Меня поразило, как за одно неполное лето и последующую долгую зиму город преобразился.
При входе в город нас вновь проверили, затем с почетом препроводили в городское управление в самом центре. Эта часть города изменилась меньше, но улицы были точно так же вымощены, а лица горожан были вполне довольными.
– Алексей! – радостно приветствовал меня Лёня Анисимов. – Заходи, гостем будешь, точнее, хозяином. Поедим, а потом я тебя познакомлю с местным хозяйством. Все если не в ажуре, то более или менее в порядке. Поехали!
И мы отправились в кремль. Он тоже был перестроен – старый дворец оставили, лишь чуть подремонтировали, но к нему добавились несколько каменных зданий, включая и гостевой дом (куда и определили «летучий отряд»), и казарму «кремлевской гвардии». Также там появилась небольшая церквушка святых Кирилла и Марии, родителей Сергия Радонежского.
Радонеж был теперь окружен четырьмя бастионами, вооруженными недавно привезенными из Борисова «орудиями нового типа». На территории каждого из них располагалось по казарме одного из батальонов Радонежского полка, а на Северном, самом большом – военное училище. Переселенческий лагерь, школа и другие новые здания находились на территории посадов, между городом и бастионами. Посадов, кстати, стало два – северный, выросший раза в три, и новый, восточный. Появились и новые деревни вокруг города, причем часть деревень получила свои церкви и превратилась в села. Каждая церковь являлась одновременно и трехлетней школой. В сентябре открывалась посадская школа для лучших учеников, а в планах было строительство академии, сиречь университета.
После весьма неплохого обеда, мы отправились в баню, где я обратил внимание на то, что банщиц не было – только банщики, некоторых из которых обучили массажу. После того, как нас попарили и размяли, я спросил у Лёни, почему он ввёл подобного рода сегрегацию.
– А это чтобы не вводить людей в соблазн. В женских банях – у нас их целых две – банщицы.
На следующий день, я распрощался с ребятами из «летучего отряда»; мне было сказано, что отныне меня будет сопровождать полувзвод Радонежского полка. Утро выдалось солнечным, но, казалось, морозы никогда не отступят. Но ближе к вечеру подул теплый южный ветер, и температура резко подскочила, а на следующий день, двадцать четвёртого апреля, все начало усиленно таять. Пришлось провести еще три дня в Радонеже. Меня уговаривали остаться на подольше, но, узнав, что дорога была закончена до Сергиева посада, я направился в Троице-Сергиев монастырь.
3. Монастырские дни
По вымощенной дороге мы доехали до села Хотьково, принадлежавшего Троице-Сергиеву монастырю. Сельцо было небольшое, но в нём находился женский Покровский монастырь, один из древнейших в Подмосковье. В летописях он впервые упоминается под 1308 году, или почти за тридцать лет до основания монашеского поселения святым Сергием Радонежским, бывшим тогда всё ещё Варфоломеем, и братом его Стефаном монашеского поселения на холме Маковец. Стефан до того был хотьковским иноком – Покровский монастырь был смешанным, полностью женским его сделали лишь в начале шестнадцатого века.
Самой большой монастырской святыней были мощи святых Кирилла и Марии, родителей святого Сергия Радонежского, которые на старости лет оба ушли в хотьковскую обитель и приняли постриг. Именно оттуда частички мощей были переданы в новопостроенный храм в радонежском кремле, и мы не могли не заехать и не поклониться святым мощам в монастырь. В отличие от более богатого Троице-Сергиева монастыря, хотьковский был сплошь построен из дерева – два деревянных храма, за ним корпуса келий, а вокруг невысокая деревянная стена. Но с одной из сторон уже начали строить каменную стену в нескольких десятках метров от имевшейся деревянной. Как мне рассказала игуменья, работы проводили мои ребята из Радонежа "во славу Божию". Она мне показала план работ, составленный, судя по языку проекта, у нас, но снабжённый печатью и подписью правящего архиерея – архимандрита Троице-Сергиевой обители Кирилла. После постройки наружных стен, планировалось разобрать внутренние, таким образом увеличив площадь монастыря почти вдвое. Кроме того, в планах был новый каменный храм. Существующие деревянные постройки решено не сносить, а лишь отремонтировать, благо они в достаточно хорошем состоянии. А вот каменные стены, а также хорошая дорога, пригодная для быстрой переброски войск, несомненно, имели смысл – в моей истории, монастырь захватили и сожгли поляки с их запорожскими союзниками, и возродился он лишь после Смутного времени.
А вот дорога на север, на Сергиев посад, была построена монастырскими крестьянами и резко отличалась от радонежской как по мощению, так и по ширине. Тем не менее, продвигались мы достаточно быстро, и при очередном выезде из леса перед нами возник неправильный прямоугольник стен монастыря и каменные храмы – Успенский, Троицкий и Духовский, величаво поднимавшиеся над стенами. Сами же стены усиленно ремонтировались и надстраивались. Монастырь в моем прошлом осадили поляки и войска Лжедмитрия, и он продержался в осаде четырнадцать месяцев. Неизвестно было, как будут развиваться события в теперешнем будущем, но я был рад, что монастырские власти позаботились об укреплении оборонной мощи.
Меня встретил архимандрит Кирилл, седоволосый старец в клобуке и рясе, практически не выделявшийся на фоне остальных монахов, кроме панагии на его груди. Я подошел, низко поклонился и встал под благословение.
– Здрав буди, княже, – будничным голосом сказал тот. – А мы для тебя покои в гостевом доме приготовили, и для твоих людей такоже. А когда заселитесь, приходите на трапезу!
Ужин оказался весьма скудный – пареная репа и хлеб. Нам, несмотря на протесты, положили по маленькой рыбке; я попробовал уговорить архимандрита забрать мою, на что он с улыбкой ответствовал, что он такой же монах, как и все остальные, и негоже ему есть то, что не достаётся другим. Зато он достаточно подробно рассказал о состоянии дел в монастыре и окрестностях. Как и у Радонежа, голодающих практически не было, но где-то половина местных крестьян ушла, в основном в тот же Радонеж. Другие же трудятся на усилении монастырских стен и на постройке и ремонте дорог.
– Зерна и рыбы у нас, а также картопеля, слава Господу нашему, достаточно будет и для монахов, и для мирян наших. Да и радонежцы нам помогают. Не будут у нас люди от голода умирать. Озимые высажены, картопель ваш к посадке готов, сажать будем, как нам твой Леонид скажет. Да и монахи в полях трудятся и рыбу ловят. А по неделям[33] и нам, инокам, рыбка полагается.
Я спросил его и про школы, и он с гордостью показал нам монастырскую, присовокупив, что при каждом храме тоже школа имеется. А после этого он лично провел нас по святыням монастыря и вместе с нами помолился и святому Сергию, и святому Максиму Греку, и многим другим, а затем нас отвели в наши покои.
Условия в странноприимном доме были спартанские, но было очень чисто, и имелась непременная банька. Банщиками служили двое монахов постарше, и так, как они исхлестали нас вениками, со мной не было никогда – я подумывал даже написать в комитет ООН по предотвращению пыток, но вовремя вспомнил, что ООН еще нет и неизвестно когда будет. Зато после экзекуции я чувствовал себя практически новорожденным, столь целебными были данные процедуры.
В гостях мы не задержались, и поехали в Александровскую слободу, где кончалась хорошая дорога. Там пришлось остаться на четыре дня, пока дорога на север хоть немного подсохла.
Связавшись с Казанью, мы узнали, что ледоход на Волге уже начался, а на Каме лед еще стоит, так что неизвестно, когда мои геологи смогут отправиться в Ярославль. Спешить было некуда, и мы через Переславль вновь отправились в Борисоглебский монастырь, где нас на сей раз приняли намного более приветливо, а я сразу же пошел к святителю Иринарху.
– Добро сделал, что пришел, княже, – услышал я знакомый голос, потом дверь отворилась, и я вошел внутрь крохотной кельи. На сей раз, святитель подробно расспрашивал меня о мерах преодоления голода, потом сказал:
– Господь помог тебе, княже, но и ты угодил Господу. Ступай, да пребудет с тобой благословение Господне. Увидимся мы с тобой еще не раз, но нескоро.
И, перекрестив меня, он закрыл за мной дверь кельи. Я остался в обители еще день, но Иринарх меня больше не принял., так что вскоре я через Ростов приехал в Ярославль. Льда на Волге уже не было, а из Казани пришла весточка о том, что и Кама вскрылась, но ледоход еще не кончился. Так что, погуляв по Ярославлю и посетив несколько монастырей, мы спустились по Волге до Костромы, вотчины Годуновых, где и остались дожидаться ребят. И я отправился в Ростов, обратив внимание, что, хоть в деревнях не хватало множества семей, а ещё больше мужчин, но здесь народ не голодал. На мои вопросы отвечали, что часть ушли в Радонеж, но большинство на работах – кто на дорогах, кто на рыбной ловле в озере Неро, а многие ушли в Ярославль. В Ростове же в Спасо-Яковлевом монастыре находилась контора по распределению зерна, рыбы и картофеля среди пожилых и немощных горожан и жителей близлежащих поселений. Рыба была местная, с озера Неро, картофель тоже, а вот зерно в большинстве своём прибыло, по словам настоятеля, из Ярославля. И что предложения о поставках зерна через монастырскую сеть они отвергали – в других местах это нужнее. Так что и в других местных монастырях, несмотря на то, что они, как я помнил, весьма неохотно принялись за подготовку к голодным годам, излишков пропитания не было, но и недостатка тоже.
То же мы видели и по пути в Ярославль, причём дорожное покрытие на этом отрезке мало чем уступало радонежскому, и работа кипела. А вскоре мы увидели прямые, как свечи, колокольни ярославских церквей за деревянными стенами города.
4. Дела купеческие
Ярославль напоминал муравейник – везде кипела работа, строились дороги, храмы и другие здания, новые каменные стены, люди выглядели вполне довольными, даже нищих видно не было. Наш путь лежал в местный кремль, где на высоком волжском берегу, недалеко от величественного древнего Успенского собора, располагалась городская управа.
Местным воеводой Борис назначил позапрошлым летом по моему совету князя Фёдора Ивановича Борятинского, которого в нашей истории сюда послал лишь Василий Шуйский. Встретил он нас весьма радушно, не преминув поблагодарить меня за назначение, присовокупив, что об этом ему «поведал сам государь». И, как оказалось, решение это оказалось удачным.
Как и другие воеводы, Фёдор Иванович получил достаточно подробные инструкции о том, как именно следует готовиться к голоду. Все, что содержалось в этих инструкциях, он выполнил, но добавил к этому еще один немаловажный элемент. Практически сразу после прибытия в Ярославль, он созвал купцов и рассказал им про голод и про то, что об этом предупреждает и Патриарх. Во многих местах к подобным пророчествам относились с недоверием, но не в Ярославле. Здесь уже случалась подобная история – с 1569 по 1571 год было целых три неурожайных года, к которым город и окрестности готовы не были. Начался голод, а затем и эпидемия чумы, косившая ослабевшее население. Как только в городе появились средства, в городе и окрестных городках были построены зернохранилища, а также в более жаркие годы началась засушка волжской рыбы.
Узнав про то, что события тридцатилетней давности могут повториться, да еще и в многократно худшем виде, купцы не просто согласились помочь, но и сами организовали целый ряд мероприятий для спасения местного населения. Во-первых, они резко увеличили ввоз зерна и другого продовольствия. Во-вторых, было основано «товарищество взаимной помощи», банк, ссужавший деньги под достаточно небольшие проценты. Он позволил существенно расширить экономическую базу – были построены верфи, на которых строились как купеческие, так и рыболовные суда. Кроме них, возникли цеха по засушке рыбы и грибов, по пошиву одежды, и многие другие. Когда же был объявлен запрет на посев зерновых и многих других культур, начался массовый набор рабочей силы и для промышленности, и для строительства, и для прокладки дорог, и даже команды для новых судов, которые обучались мастерами перед тем, как начать работу. Часть зарплаты выплачивалась деньгами, которые, впрочем, сильно потеряли покупательную способность, зато другая часть – продовольствием, одеждой и обувью.
Купцы же, попробовав привезённого Борятинским картофеля, занялись, наряду с монастырями, «продвижением его в массы». Они же позаботились и о поставках в Ростов и прилегающие деревни – частично на безвозмездной основе, особенно в монастыри, частично в долг либо в обмен на ростовские промыслы.
Я от избытка чувств обнял Борятинского, что, конечно, было в определенной мере недопустимой вольностью, но Фёдор Иванович лишь сказал:
– Княже, се не токмо я, се купцы. Они и с персами торгуют, и с Новым городом – ты слыхал, чай, что многие из Новагорода сюда пришли, когда царь Иван Новгород наказал?
Расположились мы у Фёдора Ивановича, и я изъявил желание встретиться с местными купцами. На следующий день меня пригласили на их собрание. Я поблагодарил их за их труды, на что Гурий Назаров, их староста, объявил:
– Спаси тебя Господи, княже, за словеса твои. Мы ведали, что ты к нам приедешь, и сробили тебе дар малый. Не откажись, молим тебя!
«Дар малый» оказался не таким уж и малым. Мне преподнесли целый весельно-парусный корабль, названный в честь моего святого «Святой Алексей». По рассказам купцов, он даже на парусах был весьма быстрым, и мог ходить против ветра и против течения.
– В море таковые ходят, в Хвалынское[34], аж до персидских пределов, – расхваливал его Иоанн Скрипин, хозяин верфи, на которой он был построен. – Да и команду мы тебе нашли, княже, и заплатили им до зимы сей. А хочешь их на дольше, рядись с ними сам.
Я поклонился им и спросил, как я могу их отблагодарить. У меня попросили, чтобы я замолвил государю слово, дабы им дали «привилей» на постройку городов в низовьях Волги и на реке Яик, как в те времена именовался Урал. В моей истории, купцы Гурьевы, сыновья Гурия Назарова, действительно основали город в устье Яика, носивший их имя до 1991 года, когда практически уже независимый Казахстан переименовал его в «Атырау», разом предав забвению заслуги людей, создавших город и обживших нижнее течение реки.
Кроме того, меня попросили похлопотать о беспошлинной торговле с Москвой и с «твоим городом Радонежем». Меня удивило, что в данный момент у них брали мыто и при въезде в Радонеж, и не доезжая до Москвы. Они же были готовы гарантировать те же привилегии и для московских и радонежских купцов. А вот для английских и других иноземцев они предлагали запретить свободную торговлю, «ведь и нам не можно прийти в Англию и тамо торговати».
Про Радонеж я сразу же составил им грамоту, не забыв упомянуть и то, что сей «привилей» действует ровно столько, сколько радонежские купцы могут «так само» торговать и в Ярославском уезде. Про Москву и про англичан, равно как и про нижнюю Волгу с Яиком, я пообещал обсудить с государем.
– Токмо вы ведаете, – вещал я на своем подобии языка начала семнадцатого века, – что негоже отбирать «привилей» у английских гостей целиком. Потребно сробити, чтобы фактория была, где русские купцы и английские торговать могли бы. Архангельск, например, либо становище на Мурмане, может, Териберка.
Идея им, в общем понравилась, но Териберка показалась им далеко, а вот архангелогородскую факторию они сочли приемлемой. Ну что ж, придется заняться всем этим, тем более, Василий Иванович Щелкалов постоянно работал над отменой привилегий там, где они не были взаимными. Озадачим его.
5. По матушке по Волге…
Команда "Святого Алексея" состояла из степенных волжских мужиков; они гордились тем, что владелец их корабля – сам князь Николаевский. Я хотел им сразу подарить по недавно отчеканенной в Москве двадцатикопеечной монете, но капитан Иван Бородин – звание ему присвоил я, до того он был лишь головой артели – сказал строго:
– Благодарим тя, княже! Но негоже нам платить за то, чего мы ещё не сробили. Пошли, что ли, в Толгу, в святую обитель, увидишь, как мы ходим.
Мы и отправились в монастырь, находившийся где-то в дюжине километров к северу от городских причалов. Дошли мы на парусах и вёслах где-то минут за сорок, не больше. В самой же Толге я, как водится, встретился с её игуменом, Феодосием.
Тот встретил меня весьма приветливо.
– Благослови тебя Господь, княже! Писал мне про тебя и Патриарх, и святитель Иринарх, и иные мнозие. Добрые ты дела делаешь, людей от глада и мора спасаешь, границы защищаешь.
Феодосий сумел весьма рачительно распорядиться привозимым из Ярославля продовольствием. Сам монастырь был укреплён, достраивался второй каменный храм, вокруг росли картофель и лён, а также разнообразные овощи. Была начата постройка хорошей дороги на Вологду; вдоль Волги дорог не строили – летом ходили на судах, а зимой на санях по льду. В близлежащих посёлках были организованы промыслы, а также раздача пищи для пожилых и немощных. Для детей двухлетние школы существовали и ранее, сейчас же, по благословению Патриарха, открыли и классы "для чад, добро учащихся" – пока третий, с прицелом ещё на три-четыре. Ну и, наконец, создавались рыболовецкие артели, причём рыбацкие суда были, как правило, пожертвованы купцами.
Игумен для нас отслужил благодарственный молебен Пресвятой Богородице, а затем распрощался с нами, и мы пошли вниз по реке.
Путь по реке до Ярославля занял менее получаса. Тем не менее, когда мы подходили, солнце как раз начало превращаться из оранжевого в зелёное. А когда я вернулся в свои покои, со мной связались из Казани и сообщили мне, что корабль с моими ребятами уже на полпути между Соликамском и Казанью. Подумав, я предложил встретиться в Нижнем Новгороде; по оценке Бородина, им туда идти было где-нибудь две недели, нам же – от силы неделю. По дороге я решил посетить Кострому – город, знаменитый Ипатьевским монастырём, по преданию, заложенным Четом, легендарным предком Годуновых.
Представьте себе патриархальный городок на левом берегу Волги, террасой спускавшийся к реке. Ипатьевский монастырь оказался за речкой Костромой, над слиянием её с "матушкой". Выглядел он не так, как в путеводителях – стены и часть корпусов уже существовали, но величественный Троицкий собор был трёхглавым и со шлемовидными куполами, с небольшой пристроенной звонницей. Многие другие здания были деревянными, хотя келейные корпуса и палаты Годуновых, где они останавливались, когда посещали Кострому, уже были построены из камня.
Мы высадились у обители и пошли на поклон к архимандриту Иакову. Ещё в детстве в воскресной школе нам про него рассказывали, как он отказался признать Лжедмитрия и поставленного им вместо патриарха Иова грека Игнатия. Несмотря на это, Василий Шуйский, придя к власти, сослал Иакова на Соловки, где он вскоре и скончался. Человек он оказался весьма строгий, попенял нам, что мы пришли после литургии, которая в храме служилась вскоре после рассвета. Но, узнав, что мы только что прибыли из Ярославля, смягчился. Трапеза в монастыре была наиболее скудной за всю поездку – суп из какой-то травы, кусочек хлеба (который ни другим монахам, ни настоятелю не положили), и всё. Я подумал, что здесь, в отличие от Ярославля, голод, но архимандрит успокоил меня – среда, день постный. А так монахам раз в неделю даже рыба полагается, а в некоторые другие дни – молоко, благо коровок у монастырских крестьян много.
В самом городе над пристанью стоял величественный белокаменный кремль, в моей истории сначала сильно перестроенный, а потом и взорванный в советское время. Туда мы и направились; воевода был в отъезде, но, увидев царскую грамоту, нам выделили небольшой деревянный корпус, в котором мы все смогли, хоть и с трудом, разместиться; команда же "Святого Алексея" осталась на борту корабля. Я запросил встречу с купцами, которая состоялась тем же вечером. Оказалось, что здесь к купцам воевода не обращался, зато, услышав о том, что произошло в Ярославле, местные решили сделать примерно то же, конечно, в меньшем масштабе – город-то был всяко поменьше, да и окрестности не были столь густо заселены. Было, в частности, принято одно весьма удачное решение – вместо ржи и ячменя, которые в этом году было запрещено сеять согласно царскому указу, всячески поощрялись посадки льна, ведь ему не нужны ни тепло, ни длительный вегетативный период. И среди промыслов акцент делался на льняной ткани и на льняном масле, которое весьма охотно покупали в волжских городах. А в голодные годы растительное масло было особенно в цене.
В воскресенье, девятнадцатого мая по новому стилю, так и не дождавшись воеводы, мы на рассвете пошли в Ипатьевский монастырь, где отстояли службу и причастились, подошли под благословение архимандрита, и пошли вниз по реке в Нижний, зайдя по дороге в Кинешму, оказавшейся рыболовецким посадом, и Юрьевец, построенный некогда как крепость на северо-восточных рубежах Руси, а ныне также заселённый в основном рыбаками. А в четверг, двадцать второго мая, перед нами уже показались мощные стены и башни Нижнего Новгорода.
Воеводой здесь до недавнего времени был Богдан Бельский – тот самый, которому я при первой же встрече с Борисом решительно не понравился. Узнав из подаренной ему книги о дальнейшем послужном списке своего сподвижника – в нашей истории, Бельский очень уж споро перешёл на сторону Лжедмитрия – Борис решил не поступать так, как сделал бы Иоанн IV, и "всего лишь" послал его в Нижний – своего рода почётная ссылка. Я с неохотой отправился в кремль, не зная, чего и ожидать, но оказалось, что недавно прислали нового воеводу – Юрия Ивановича Нелединского, который встретил меня весьма приязненно и сразу за стол усадил, да и моих людей накормить приказал.
На мой вопрос о голоде в Нижегородском уезде, Нелединский лишь вздохнул:
– Был голод, княже, и осенью немало народу померло. А государь, узнав об этом, послал меня сюда. Вот только, когда я приехал, уже получше стало.
– Купцы?
– Вишь, княже, купцы здесь разные – зерна-то много завезли, да кто давал её бедным либо нанимал их за еду, а кто и нажиться решил. Так прошлой осенью голод и начался. Посадские узнали об этом и пошли к Богдану, да он их за ворота выставил. Вот они и выбрали нового уездного старосту, Кузьму, Минина сына.
– Кузьму Минина?
– Прасол он местный. – И, на удивлённый мой взгляд, поспешил дополнить: – Торговец скотом и рыбой. Хоть и молодой, да уважение взыскать успел. Вот и выбрали его, и не прогадали. Он и сам отдал весь скот, какой у него был, и промыслы открывать помогал, и богадельни. А купцам они поведали – либо делайте, яко государь указал, либо уходите из Нижнего.
Только вот купцы не все смирились. Иные к Бельскому с ябедой пошли. А он зерно повелел им отдать, а Кузьму в темницу, и вновь голод начался. А купец некий из Ярославля узнал и своим рассказал, а они Борятинскому. А тот государю написал, и потому меня воеводой сделали. Я же Кузьму выпустил, а жалобщиков наказал, да и других, кто зерно не продавал.
– А Бельский где?
– Того не ведаю. Ему послали грамоту, дабы меня дождался, а после в Москву вернулся. Но когда я приехал, не было его.
Пообещав вечером устроить для меня баньку, Нелединский распорядился, чтобы меня отвели в "княжеские покои". Я попросил, чтобы людей моих разместили там же, и он согласился – мол, места там много.
В Кремле находился первый храм Нижнего – белокаменный собор Архангела Михаила, покрытый весьма искусной резьбой – ангелы и святые, львы и райские птицы, даже слон, и всё это было окружено чудесным орнаментом[35]. Конечно, лики святых за долгие годы частично стёрлись, но собор не потерял от этого своей необыкновенной красоты.
А вот внутрь нам попасть не удалось – двери были заперты. Примерно тогда же к храму подошёл русоволосый и русобородый человек лет, наверное, тридцати.
– В храм Божий хотите, странники?
– Именно так, добрый человек, – ответил я с улыбкой, а один из моих людей – из местных – строго сказал:
– Не видишь, что ли, князь перед тобою!
Тот снял шапку и поклонился:
– Не ведал я, что ты князь. Бо не на коне и не в шубе. Неужто ты Алексей, князь Николаевский?
– И Радонежский, невежа, – начал возмущаться тот самый мой человек, но я посмотрел на него, и он смутился и замолчал. Я же сказал неожиданному собеседнику:
– Да, это я, добрый человек. А тебя как зовут?
– Кузьма я, Минин сын, княже.
Я не удержался и обнял его. Сказать, что тот изумился, значило ничего не сказать, но я добавил:
– Слыхал я, что ты людей от лютого голода спас, за что тебя благодарю всем сердцем!
– Баяли, что ты не такой, как другие бояре – ходишь в простой одежде и на своих ногах, да и с простым людом говоришь, как с ровней. Не верил я тому. А про голод – то не я один, то все мы, посадские, да и купцы многие. И воевода новый, Юрий Иванович, великое сделал для того. Но не победили бы мы голод, если бы не привёз Никитка Строганов припасы персидские. Богдан-то Бельский руку на них наложил, а Юрий Иванович отдал их нам, и ныне никто не голодает.
А храм сей закрыт ныне, бо настоятель заболел. Если хочешь, поведу я тебя, княже, в храм Иоанна Предтечи на Торгу.
Этот храм оказался не столь красивым и нарядным, но тоже весьма достойным, а, главное, он и правда был открыт. Помолившись, мы вышли из храма, и я спросил:
– Кузьмо, наслышан я о тебе. Не хочешь ли моим человеком стать? В Измайлово али в Радонеж поедешь. Либо в Невское устье.
– Благодарю тя, княже, да нижегородец я, здесь родился, здесь и жити хочу. Мне бы скот покупать да продавать, да и рыбу тако само – сие я умею. Да глядети надобно, дабы в моём посаде не было ничего злого.
– А сына своего ко мне в школу пошлёшь?
– У меня сейчас один лишь, Нефёд. Не пущу его, родительскому ремеслу пусть учится. Читать-писать-считать я его научил. Может, если кто помладше родится, тогда к тебе пошлю.
Я пригласил его к себе в Кремль, где и накормил его, и сказал:
– Ежели передумаешь, али что надо будет, скажи мне.
И мы распрощались, не подозревая, что судьба сведёт нас не в столь далёком времени.
Vlad-23 изволил поблагодарить
6. На запад!
В субботу, двадцать четвертого мая по новому стилю, подошли наши ребята из Соликамска и Казани. На Урале никого из наших не оставалось, кроме роты Радонежского полка в Елисаветинске – как уже было в Алексеевске, Чернигове, да и в самом Радонеже, вокруг нее будет создаваться Елисаветинский полк для защиты Урала от недружественных народов; потом они же пойдут дальше, в Сибирь, чтобы и там организовать войска нового типа. Конечно, пока не хватало оружия, но, как мне сообщили, в Николаеве уже наладили выпуск некого эквивалента "пенсильванских винтовок" восемнадцатого века, да и с быстрым заряжаниям.
Меня они обрадовали – они привезли с собой не только немалое количество серебра, в основном монетами из Соликамска, но и железо, и медь, и золото, и драгоценные камни. Наши штатные геологи хотели обратно в Росс, но того, что они открыли, должно было быть достаточно еще на долгие годы, а рудознатцев мы им еще пришлем. Да и кое-кого из местных они тоже обучили пусть не всему, времени было мало, но азам поиска разнообразных руд. Карту известных месторождений, впрочем, решили им не давать на случай, если они попадут не в те руки.
А в понедельник, двадцать шестого, мы на «Святом Алексее» ушли в Тверь; грузовые суда такой скорости развивать не могли, и мы решили их не ждать, взяв с собой лишь золото и часть серебра. С собой мы драгоценные металлы брать не собирались, кроме того немногого, что нам может понадобиться по пути, ведь в Америке и того, и другого более чем достаточно. А вот для развития наших местных поселений и то, и другое было очень даже кстати, равно как и для возможной закупки продовольствия, буде где опять начнется голод.
Наша фактория – Строганов назвал ее, как оказалось, «Алексеевская», что меня еще больше вогнало в краску – находилась чуть ниже Твери и представляла из себя только что построенный звездообразный форт, на территории которого находились резиденция князя, небольшой постоялый двор, склады, а также казармы отдельной Алексеевской роты. К форту была пристроена речная гавань, также окруженная со стороны суши стеной. «Святого Алексея» мы решили пока оставить именно там; была мысль перетащить его волоком до Мсты и спуститься по ней до Великого Новгорода, но мы, подумав, решили отказаться от этой затеи, ведь при волоке его мореходные качества могут ухудшиться. Кроме того, я подумал, что быстрый волжский корабль нам может пригодиться и в будущем.
Совершил я и визит в саму Тверь. В городе и окрестностях, как оказалось, голоду разыграться не дали – помогли и ее положение на главной дороге на Новгород, и наш элеватор, и волжская рыба… Причем зерна потребовалось не так уж и много – ведь голод был не из-за того, что продовольствия не было, а из-за его недостачи. Да и вообще, как мне передали из Москвы, практически ниоткуда сообщений о голодных смертях больше не было.
На следующий день на постоялый двор пришел караван из Измайлово, включая тех школьников и курсантов, кого после недавнего окончания учебного года собирались перебросить в Николаев и взять с собой в Америку. Практически все они были сиротами, как Юра Заборщиков, которого я был очень рад видеть. А вот Анфисы не было – как мне рассказали, жильцы дома на Никольской не захотели её отпускать и решили, что она поедет с нами, когда в конце лета мы все будем перебираться в Николаев перед возвращением в Русскую Америку.
Моих радонежских охранников, я после этого отослал в Измайлово для сопровождения груза. Оттуда они вернутся в место постоянной дислокации. С ними отправились и геологи, а сам я в составе каравана пошел в Великий Новгород. Было холодно, но, как ни странно, сухо, и добрались мы всего за десять дней и прибыли туда шестнадцатого июня. Там нас уже ждала небольшая флотилия для путешествия вниз по Волхову и далее через Ладогу по Неве. Но мне сообщили, что в скором времени из Пскова отправится корабль на Нарву, и я, взяв с собой четырех курсантов, отправился в западный форпост России.
Дорога заняла всего пять дней, но по пути мы увидели, насколько тяжелее голод ударил по этим землям. Почти все деревни пестрели заброшенными домами, виднелось множество свежих могил, а те, кто оставался, часто были в летах – немалая часть молодежи ушла в Нарву, а многие далее в Николаев. Мы распределили то немногое, что у нас еще было, в первую очередь картофель, которого сюда, увы, не довезли, но кончился он на второй день нашего путешествия. Пришлось связаться с Новгородом и потребовать немедленного каравана с продовольствием в направлении Пскова. Впрочем, ближе к городу стало лучше – туда и картошка, и зерно добирались через Нарву.
Двадцать второго июня мы въехали в прекрасный город на реке Великой, столь непохожий не только на Москву и волжские города, но даже на близлежащий Новгород. Оказалось, что корабль из Нарвы успел уйти, а следующий ожидался лишь через неделю. И я решил посмотреть древний Изборск и находившийся на самой границе с немцами Псково-Печерский монастырь.
Изборск состоял из древней крепости с великолепным и древнейшим Никольским собором, и крохотного посада под крепостью, рядом с которым располагались многочисленные шалаши беженцев из близлежащих ливонских земель – голод там лютовал намного сильнее, чем на Руси, и многие ранее бежали через Псковское и Чудское озера в Нарву и далее в Невское устье. Но в Ливонии действовало крепостное право, и местные бароны организовали корабли, отлавливавшие беженцев, пытавшихся спуститься по системе озер. Беглецов, как правило, либо казнили на устрашение другим, либо отдавали на каторжные работы, и теперь они побежали в Изборск и далее в Псков, откуда ходили речные караваны в Нарву под вооруженным эскортом. По рассказам местного старосты, ливонцы два раза пытались напасть на караваны, и оба раза их корабли уничтожались, а выживших вешали на русско-ливонской границе. После этого, нападения прекратились.
А Печерский монастырь меня поразил своей красотой и величием. Провели меня и в пещеры, где я принял участие в панихиде по усопшим там инокам и мирянам. Было уже поздно, и мне и моим ребятам выделили две кельи с весьма неудобными топчанами, а наутро нас разбудили на литургию, начавшуюся на рассвете. А после этого, на весьма скудной трапезе, настоятель рассказал нам про другой монастырь, Николин на Труворовом городище.
– Вот он бедствует, княже. Мы отправляли в него то, что могли – и рыбу, и грибы – другого-то у нас нет.
– А картофель?
– Слыхал я про сей овощ, но у нас его нет, и у них тоже.
– Прикажу, чтобы вам прислали.
– Спасибо, княже!
– А почему монастырь на Труворовом городище?
– Трувор в этом месте свой город построил, а не там, где сейчас крепость. Там и холм остался – Труворова могила. А рядом – Ключи двенадцати апостолов, где вода святая.
Мы поблагодарили игумена и братию, оставили им серебра, и направились в Труворово городище.
7. Допри ден!
Издалека Николин монастырь представлял собой грустную картину – полуразрушенные стены, храм Николы без купола, груда камней на месте келий… Из новых построек – недавно построенная двухэтажная изба, судя по всему, обитель немногих монахов. Я решил озадачить местные власти, чтобы они прислали людей, да хотя бы изборских беженцев, для восстановления монастыря. Во-первых, это святое место. А во-вторых, при смуте (которую, возможно, и получится пресечь, а если нет?) или нашествии шведов (хоть это пока маловероятно) каждый монастырь желательно превратить в грозную крепость.
Своих людей я послал в близлежащий Изборск, чтобы они поговорили с местным старостой. Со мной, несмотря на все мои уговоры, увязался Юра Заборщиков.
Когда мы подъехали к обители, то увидели человека в рясе с тачкой камней, которую он вез к бреши в стене. Несколько монахов споро закладывали ее камнями.
– Здрав буди, брате! – сказал он мне. – Кто еси?
– Алексей, князь Николаевский и Радонежский, – ответил я. – А вас как именуют, брате?
– Аз есмь отец Варсонофий, грешный игумен сей обители.
Я поклонился и сложил руки для благословения. Монах перекрестил меня и дал мне поцеловать свою длань, а я спросил:
– Отче, а почему ты сам камни возишь?
– Так ведь, княже, рабочих рук у нас мало, всего дюжина иноков, вот и приходится самому поработать.
Когда же я заметил, что в шестьдесят лет лучше предоставить работу другим, он рассмеялся и сказал:
– А вот и не угадал! Семьдесят мне уже, княже. Но с Господней помощью бодр я, и силенки пока есть.
– А можно и мне помочь?
Игумен строго посмотрел на меня и сказал:
– Не княжеское это дело. Ладно, сейчас закончим, и приходи на молебен, а затем на трапезу.
Внутри церкви Николы все оказалось на удивление хорошо восстановлено, даже древние фрески. После молебна, мы отправились в избу. Как обычно, на первом этаже находились хозяйственные помещения – кухня с лестницей в подпол, небольшая трапезная, склад инструментов – а на втором, наверное, братское общежитие. Трапеза состояла из супа из каких-то кореньев – в отличие от Ипатьевского монастыря, это было не потому, что пост – ведь Святейший отменил в этом году Петров пост – а потому, что ничего другого у них не было.
Я рассказал отцу Варсонофию о моих идеях по рабочей силе, на что монах сказал:
– Люди сии большею частию православные чухонцы, княже, себя они именуют сето. Спорые на работу и старательные. Вот только платить нам им нечем. И даже накормить их мы не сможем.
Я достал из седельной сумки несколько свертков с монетами и сказал:
– Отче, прими мой скромный дар. Здесь хватит и чтобы людям заплатить, и чтобы продовольствие закупить на несколько месяцев. А мы вам еще пришлем из Нарвы.
– Храни тебя Господь, княже! Вижу, что спасет он тебя от скорбей.
Он благословил нас на обратную дорогу, и мы отправились к Ключам Двенадцати апостолов – системе родников и водопадов рядом с Изборском. Вода была ледяной, но я все-таки не выдержал, разделся, и залез в природную купель, окунувшись с молитвою три раза, а затем то же сделал Юра. Как ни странно, после купания холодно не было, а на душе стало легко.
На обратном пути, когда мы проезжали через рощу, моя лошадь вдруг споткнулась и повалилась на землю – поперек дороги был натянут шнурок. Тут же из-за деревьев показалось несколько людей в шлемах и кирасах.
– Беги, – крикнул я Юре. – Кому говорю!
Он ускакал, а я вытащил револьвер (почему-то мне нравилось путешествовать с одним из «кольтов» с «Победы») и начал стрельбу.
– Wir brauchen ihn lebendig![36] – закричал один из нападающих, почему-то по-немецки.
Мне они живыми нужны не были – и я расстрелял весь барабан, с удовлетворением отметив, что четверо лежали без движения, а пятый дергался на земле с раной в животе. Бросив револьвер подальше, в кусты – это ведь тоже технология, которую они могут хоть и неуклюже, но скопировать – я достал нож. Но им я пользоваться умел плохо, кроме того, все они были в кирасах. Тем не менее, одного я все же смог-таки ударить ножом в пах. Страшный крик дал мне понять, что нападающий заговорит в скором времени фальцетом. После этого на меня набросились и начали бить, нож я выронил, но сильным ударом в незащищенную челюсть отбросил еще одного (все-таки я американский футболист…). А потом перед глазами всё взорвалось.
Очухался от сильного толчка. Вокруг было темно, и в воздухе витал странный запах. А толчки продолжались. Потом до меня дошло, что пахло свежей соломой, и что темно было потому, что я лежал на дне телеги под слоем соломы. Если бы меня положили на солому, то я не чувствовал бы каждую яму и каждый ухаб.
Еще, увы, к запаху соломы примешивался запах мочи – не знаю, сколько я лежал в отключке, но штаны у меня были мокрыми. Блин, ну, не дурак ли я? Сколько раз мне говорили, чтобы я никуда не ездил без охраны. Тем более, после Мексики. А я, как и тогда, оказался самым умным.
Зачесалась щека. Я хотел ее почесать, но руки оказались связаны. Ноги, кстати, тоже. Пришлось почесаться о телегу – и в щеку впилась заноза. Так, и что теперь? Хорошо хоть, щека перестала чесаться.
Неожиданно послышались голоса. Говорили по-немецки, но на каком-то нижненемецком диалекте, так что понимал я их сначала с трудом.
– А ты уверен, что этот подойдет?
– Видно же было – ехал из русского монастыря, значит, русский. И не солдат, ведь одет в партикулярное платье. И чудное такое – не иначе из этих, пришлых. И не воин – кирасы нет, меча тоже, ножом драться не умеет.
– Да, на воина не похож.
– Теперь в этом не уверен – он убил пятерых моих людей и ранил двоих. Ладно, почти все они эсты, быдло, туда им и дорога. А вот Вольфганг теперь больше не будет иметь детей – и его пришлось оставить там, у Ирбоски.
– У Изборска.
– Не все ли равно – с этими русскими названиями можно и язык сломать.
– То же самое они говорят про наши названия, Альберт.
– Ну и что же такого сложного в название Дерпт? Или Киррумпэ?
Первый захохотал.
– Ты еще спроси, что же такого трудного в названии Кведлинбург. А его никто не выговаривает с первого раза.
– А это еще где?
– Я там родился. Потом, дурак, приехал в эти края. А ты?
– А я из Лауэнбурга – это в Померании. Младший сын, надоело, подался сюда. Думал, все просто – режь ливов, пруссов и эстов, и дело с концом. А здесь то нас шведы бьют, то вот к русским посылают. И, как назло, какой-то русский Вольфганга оскопил. А как я без него? Лучший мой человек был.
– Выходят твоего кнехта. А что он больше баб не сможет трахать – так ему, кобелю, и надо. А то мои эсты недовольны, он как выпьет, то сразу в их деревню, где ему все равно, девка перед ним или чья-то жена. Иногда даже маленьких обесчестить может. Хотел его пару раз прогнать, да барон не разрешил – солдат, говорит, хороший, а этих эстов не жалко. Теперь, наверное, Вольфганг совсем озвереет – а такие люди нам не помешают.
– А с этим что будет?
– Что, что. Передадим его полякам, как обещали. Их король Сигизмунд, говорят, обещал за русского из этих, пришлых, большие деньги; а наш барон выдаст нам с тобой по тысяче талеров. Слава Господу и всем его святым!
– Избить бы его как следует.
– Я тебе изобью! Не слышал, что ли – было сказано взять неповрежденным. А то издохнет по дороге… Твой человек ещё ему по голове дал, да так, что он, может, и не оправится.
– Оправится. Мой человек дело знает. Но его что, на руках теперь носить? После того, что он сделал с моими людьми?
– У поляков есть свои пыточных дел мастера, они пусть с ним и работают. Не бойся, Эдмунд, ему будет похуже, чем, если ты его изобьешь.
Так, подумал я. Похоже, влип. Но вот что интересно. Это немцы – стало быть, везут меня куда-нибудь в близлежащую Ливонию. Католики – протестанты не стали бы говорить о святых. Везут меня в эстонскую часть Ливонии – упоминаются именно эсты, но ту часть, что под Речью Посполитой – именно там в основном католики. Первый, Альберт, такое впечатление, только что встретил второго, Эдмунда, и его людей – наверное, мы еще недалеко от границы. Эдмунд, судя по голосу, был тем самым, который кричал, чтобы меня брали живым. И хорошо, что они не знают, кто я.
Заноза в щеке тупо ныла, гениталиям было холодно – представьте себе, все снизу мокрое, а температура градусов в восемь, не больше. Я даже не мог вытянуться в полный рост – телега была не более метра восьмидесяти в длину, а во мне было сантиметров на пять-шесть больше. Но я решил пока не подавать голоса.
Через час телега остановилась, солому подняли и достали меня. Альберт оказался здоровенным рыжим и бородатым немцем. Эдмунд же – тоже нехилого размера светловолосый крепыш с шрамом на всю щёку.
– Допри ден, – насмешливо сказал мне Альберт.
– Was soll des[37]? – спросил я.
Тот переменился в лице.
– Ты кто? И почему говоришь, как шваб?
– Я барон Александр фон унд цу Нойфен, – сказал я, нагло присвоив себе титул исторических хозяев одной из руин, располагавшихся недалеко от Штутгарта. – На службе его сиятельства князя фон Николаефф.
– Ты что, православный, если служишь их князю?
– Нет, католик, – и я перекрестил свое сердце – мелко и слева направо. Моя первая жена была католичкой, и я нередко бывал в их церквях вместе с ней. У нее даже были планы нашего венчания в католической церкви – к счастью, прерванные известной историей с ее шефом.
– Прочитай «Отче наш».
Я учил в свое время латынь, и начал: «Pater noster, qui es in caelis…» – тщательно следя, чтобы произносить слова именно так, как произносили их в средневековой Германии.
– Хватит. Значит, ты и правда католик, да еще, похоже, немецкий дворянин. Ну что ж, это меняет дело. Но ты говоришь, что служил у их князя. Ты там много видел?
– Много чудесного, – сказал я.
– Ну, тогда, может, ты нам подойдешь. Переоденьте его, – крикнул он эстам, кучковавшимся неподалеку.
Меня развязали и раздели догола. Я обрадовался, что в детстве родители сумели настоять на том, чтобы меня не обрезали; в Америке во времена моего рождения, как правило, обрезали всех – считалось, что это более гигиенично. А то объясняй ещё, почему немецкий барон обрезан, как какой-нибудь еврей… Затем мне принесли относительно чистую одежду – панталоны, камзол, чулки. Туфли на меня надели те же самые, которые уже были на мне, прокомментировав:
– А откуда они у тебя? И такая одежда?
– Выдали у князя фон Николаефф.
– А ты видел этого князя?
– Видел. Большой такой, повыше меня. Волосы светлые, глаза голубые, на лбу шрам.
Про шрам я соврал – но кто докажет?
– Хорошо, херр барон. Пойдем поедим, пока эти скоты – и он показал на эстов – приготовят вам карету.
– Я могу и верхом.
– Можете. Но, видите ли, вас нам терять не с руки. А если вы будете в карете, да еще под охраной, нам будет как-то спокойнее.
8. Гостеприимная Ливония
Со мной в карете ехали три вооруженных мордоворота – двое рядом со мной, и Альберт, сидевший напротив меня. У меня возникла было мысль вырубить их всех, но я ее отмел. Будь на моем месте Мишка Неделин или Саша Сикоев, то это было вполне реально, а так…
Альберт всю дорогу меня расспрашивал про Швабию. Конечно, я мало что знал о Швабии шестнадцатого века, когда, согласно легенде, я ее покинул. Но он знал про нее еще меньше, а я рассказал ему, что был младшим сыном в семье, и отправился в Новый Свет служить испанцам.
– Но не любят испанцы нас, немцев, и пришлось мне возвращаться в Кадис.
Альберт захохотал:
– Так бы и сказал, что проворовался, и тебя после экзекуции назад отправили. Слыхал про такое. Работал, небось, на охране добычи серебра?
– Не важно. Вот только выкинули меня в Кадисе практически без денег. Так что о возвращении домой и речи быть не могло.
– Ну и что было дальше?
– А дальше я надеялся работу найти, стреляю я хорошо. Но, когда испанцы узнавали, что я до того был в Америке, они мне отказывали.
– Да уж. А из чего ты такого стрелял, что четырех человек убил?
– У меня были два трехствольных пистоля.
– Неплохо! А откуда ты их взял?
– Привез из Америки.
Альфред ждал дальнейших пояснений, но я лишь многозначительно промолчал. Он вздохнул, и сокрушенно сказал:
– Как жаль, что мы их не нашли. Я бы от них не отказался. А как в Россию попал?
– Нанялся на проходящие мимо русские корабли, и на них проследовал в Россию. А там я служил управляющим у князя фон Николаефф. Ну не могут эти русские ничем управлять без нас, немцев.
Альберт заулыбался – похоже, если у него и оставались сомнения в том, что я немец, они после этого улетучились. Потом я по его просьбе долго рассказывал про Мексику – откуда он мог знать, что деревни, про которые я рассказывал, находились недалеко от Санта-Лусии, а не у Мехико. А вот рассказы про индейцев, их нравы, их женщин ему очень понравились. Только на мой рассказ об индейских банях он скривился, как от зубной боли:
– Варвары. Не по христиански это – мыться. Прямо как русские…
После обеда, меня разместили в комнате на постоялом дворе. Я разделся и лег в кровать, но не успел я заснуть, как в дверь постучали. Вошла молодая полноватая блондинка, лет, наверное, двадцати, и сказала на ломаном немецком:
– Мой господин, Альберт фон Каула, прислал меня к вам, чтобы я исполнила все ваши желания. Меня зовут Лииса.
Я вздрогнул, услышав ее имя, но, собравшись с силами, погладил по голове и сказал:
– Милая, спасибо тебе большое, но мне сегодня не до девушек.
Та заплакала.
– Господин фон Каула прикажет меня высечь, если я не останусь у вас до утра. Ведь он надеется с моей помощью больше узнать о вас.
Пришлось пустить ее к себе в постель – не заставлять же девицу спать на полу… После удара по голове, у меня, скажем так, чисто физиологически ничего не получалось. Потом я узнал, что после сотрясения мозга такое бывает часто, и как я смог тогда лечь с Местли и другими девочками, было непонятно. Похоже, как тогда сказала одна из наших врачих, индейская парная каким-то образом восстановила мои силы.
Здесь же парной не было, да и девушка была не просто не в моем вкусе (я любил более стройных), но и, похоже, давно не мылась, так что тело моё оказалось не готово. Подумав, я сделал все, чтобы удовлетворить ее, скажем так, другими методами, и это мне удалось – после причитаний о том, что так она не умеет, она расслабилась, лицо ее разгладилось, затем напряглось, и вот она громко застонала и всем телом прижалась ко мне. Потом она мечтательным голосом прошептала, что так хорошо ей еще никогда не было. И что она до этого вообще не любила быть с мужчинами – когда с ней спали господа рыцари, то ей всегда делали очень больно. К счастью, ей это давно не приходилось делать, а сейчас она рада, что наконец-то ей было хорошо с мужчиной.
Почему-то после этого физиологическая реакция у меня все-таки возникла, и мы сплелись уже более традиционным способом, а после любви она заснула в моих объятиях.
Утром, когда я проснулся, я был один. За завтраком, состоявшим из кружки пива и куска жареного мяса, Альберт спросил:
– Ну как тебе понравилась эта девка?
Я замялся, и вдруг вспомнил, как они относились к местным.
– Спасибо, подошла, бывало и хуже.
Тот захохотал.
– Да они тут все такие. Хуже, чем скот, вот только совокупляться со скотом церковь не велит.
Я подумал – все-таки она теперь, похоже, в некоторой мере моя союзница, вдруг пригодится – и сказал:
– Слушай, не мог бы ты отдать ее мне, пока я у вас в гостях?
Тот улыбнулся и сказал:
– А что, и отдам. Корчма-то тоже господину барону принадлежит, и людишки местные – все его. Поедет на той телеге, на которой ты уже успел полежать.
Куда мы ехали, я не видел – занавески в карете были все время задернуты. В дороге мы провели, наверно, часа четыре, после чего карета остановилась. Альберт отдернул занавеску, взглянул наружу, и сообщил.
– Приехали. Добро пожаловать в замок Киррумпэ. Дорогой барон, выходите.
9. Прелестная баронесса
Я вышел на просторный внутренний двор довольно крупного замка. Большая часть строений была в руинах – но стены и цитадель были, судя по новой кладке, недавно восстановлены, а деревянная церквушка построена заново – от большой церкви оставались алтарная часть и две стены. Похоже, над ней тоже велись работы – на половине ближе к алтарю уже красовалась деревянная крыша.
А посредине двора стояла виселица, на которой висело окровавленное тело светловолосого мужчины, а рядом с ней торчали два столба, к которым были привязаны двое – мужчина, на котором была всего лишь набедренная повязка, и обнажённая женщина.
– А их за что?
– А это госпожа баронесса приказала, – охотно ответил Альберт и заулыбался. – За что, не знаю, меня ведь не было пару недель. Но догадаться несложно. Думаю, тех, кто у столба, за нерадивость, а того, кто висит… Да как тебе сказать. Может, конечно, и за воровство, но слишком уж мальчик смазливый. Барон уже старый, и баронесса любит побаловаться со слугами. А когда они надоедают, то оказываются на виселице.
– А как на это смотрит барон?
– Да ему всё равно – баронесса уже ребёнка родить не может, так что он закрывает на это глаза, лишь бы она его оставила в покое. У самого его давно ничего не получается… Она мне сама и рассказала.
Я не успел спросить, где именно она ему об этом сказала, когда вдруг распахнулись двери цитадели, и походкой беременного пингвина вышел пузатый старикашка. Альберт низко поклонился, толкнул меня, но я кланяться непонятно кому не стал.
Толстяк вперил в меня свои бесцветные глаза и заорал:
– А ну кланяйся, русская свинья!
Я ответил холодно:
– Барон фон унд цу Нойфен неизвестным не кланяется.
Тот побледнел, перевёл взгляд на фон Каула, и завизжал:
– Я приказал доставить русского, а этот остолоп привёз мне немецкого барона! Альберт, это ещё что такое?
– Всё хорошо, херр барон, этот барон работал у русских.
Старикашка чуть успокоился и вновь обратился ко мне:
– Меня зовут барон фон Лампе. Это мой замок – меня им наградил мой король Сигизмунд за верность против предателей-протестантов, узурпировавших шведский трон, по праву принадлежащих ему. Барон, вы католик?
– Да, барон, – сказал я и мелко перекрестил сердце.
– А можете рассказать про этих русских?
– Хоть сейчас, – сказал я. Во время моей поездки я тщательно обдумал свою легенду, а также что можно говорить, а что нет.
– Нет, мне не нужно. Завтра я отправлю гонца, и скоро за вами приедут люди Его Величества. Им вы всё и расскажете. А пока будьте моим гостем.
Мне показали мою "гостевую комнату" – находилась она на третьем этаже, и на окне её красовалась самая настоящая толстая решётка. Бежать отсюда было практически невозможно, по крайней мере, без пилы и верёвки. Тем более, что в оконце я всё равно бы не пролез. Да и оказался бы я на дворе – и что дальше?
Я попросил тазик с водой, слуга удивился, но куда-то за ним пошёл. Но умыться я не успел – вошёл другой слуга и торжественно объявил, что меня ожидают к ужину.
В большом каменном зале было холодно – камин, понятно, никто не топил, немцы – народ бережливый. Во главе стола сидел барон, а с другой стороны – баронесса.
Баронеса фон Лампе более всего напоминала розовую откормленную свинью – не только формой и запахом, но и носом в форме пятачка. Ансамбль дополняли коротенькие сардельки-ручонки, растрёпанные тёмные волосы, и белёсо-синие глаза. После того, как я поздоровался с бароном, я подошёл к даме и представился.
– Как же, как же, барон, наслышана – сказала она с акцентом уроженки то ли Саксонии, то ли Тюрингии. – Да и про ваш замок Нойфен я слыхала. Моя кузина вышла замуж за ваших соседей – графов фон Тек.
В замке Тек, точнее, в бетонной его "реконструкции" двадцатого века, я успел побывать – когда-то с его помощью графы фон Тек держали под контролем торговый путь из Баварии через Швабию в долину Рейна, а также в Эльзас и Пфальц, и далее во Францию. Но в шестнадцатом веке замок был уничтожен восставшими крестьянами, и графы поселились в городке Кирххайм.
– Бывал я в детстве в замке в Кирххайме, – сказал я. – Но мои родители и семья графа вскоре после этого разругались.
– А в Тюрингии вы бывали? Это моя родина.
– Только проездом. В Эйзенахе, Эрфурте и Веймаре.
Она посмотрела на меня с интересом, потом её взгляд стал несколько более изучающим.
– А вы, похоже, и правда тот, за кого вы себя выдаёте, – сказала она. – Слышала я, что семьи друг друга не любили. Да и то, что замок в Кирххайме, а Тек разрушен, знают немногие. Вот что, барон, хотела бы я с вами поболтать об Эйзенахе – я ведь оттуда родом. Но не сейчас, потом.
Взгляд её становился всё более маслянистым, и я, абсолютно того не желая, представил себе баронессу в моей постели и внутренне содрогнулся. Ведь если с Лиисой было вполне терпимо (хотя я попросил её у фон Каула только затем, чтобы мне не подсунули другую, похуже), то от самой идеи подобного времяпровождения с баронессой фон Лампе меня тошнило. И я понял, что сделаю всё, чтобы этого не произошло.
После обеда (маленький кусок жирной варёной свинины, ломоть плохо пропечённого хлеба, большая кружка пива, и более ничего), я вышел и столкнулся с фон Каула – тот в трапезах своего начальника участия не принимал.
– Ну что, барон, нравятся вам ваши покои?
– Очаровательные, и хозяева такие милые.
– Ну вот и ладненько. Я распоряжусь, чтобы к вам прислали эту эстонку.
– Спасибо! – сказал я и подумал, что зря… Но вслух, увы, ничего не сказал.
Тут ко мне подошёл слуга.
– Вас желает видеть её светлость, – сказал он.
Меня провели в большую тёмную спальню. Стены были покрыты портьерами, в окне было самое настоящее стекло, а посередине стояла огромная кровать с парчовым балдахином. Баронесса в одной ночной рубашке развалилась в огромном мягком кресле с книгою в тяжёлом позолоченном кожаном окладе. Рядом с ней стоял резной столик, а на нём поднос с хрустальным графином, наполненным, судя по цвету, вином, и двумя хрустальными же бокалами.
Увидев меня, она отложила книгу и протянула мне руку, которую я, как положено, поцеловал:
– Я так рада вас видеть, барон. А я тут сижу, читаю. – И она протянула мне фолиант.
Текста в книге практически не было – на каждой странице было по гравюре, про которую мои русские друзья из девяностых сказали бы "Дас ист фантастиш!" Тем временем, баронесса сама наполнила бокалы содержимым графина и протянула один из них мне. Положив книгу, я чуть отпил – это оказалось не вино, а наливка из каких-то местных ягод, кстати, неплохая. Баронесса же осушила стакан залпом и налила себе ещё один, но, перед тем, как опорожнить и его, попросила меня:
– Барон, расскажите мне о Нойфене.
И я начал рассказывать про замок, про окрестные холмы, про окрестности. Пришлось много насочинять – понятно, что в моё время всё выглядело иначе. Сначала она слушала, потом, похоже, ей стало надоедать. И она потянула меня за руку к кровати с балдахином.
– Барон, пойдёмте со мной.
– Баронесса, увы, я сегодня очень устал. Может, завтра?
Она посмотрела на меня с явным неудовольствием, но сказала:
– Если вы обещаете уделить мне время завтра утром, тогда идите, отдыхайте.
Вот влип, подумал я. Что же делать?
Когда я вошёл в комнату, там меня уже ждала Лииса. Да, только тебя мне теперь не хватало, подумал я, вслух же сказал:
– Милая, может, не сегодня?
Она посмотрела на меня с обидой, вылезла из-под одеяла и начала одеваться. В этот самый момент вдруг открылась дверь, и ворвались четверо солдат и прелестная баронесса.
– Ах, вот как вы устали, – сказала она. Двое солдат меня схватили и повязали, а двое других куда-то утащили упиравшуюся Лиису.
– В холодную его, – сказала она, подошла ко мне и дала мне изо всех сил пощёчину. – Муж запретил тебя калечить, а вот проучить тебя, я думаю, можно. Мало ли что ты какой-то там барон из Швабии – Швабия далеко, ты в Задвинском герцогстве, свинья.