— Очко, — сказал Гриша. — И так будет всегда, если я играю с дилетантом.
— То есть со мной, — озадаченно проговорил Скоков.
Гриша кивнул и вытащил из ящика, стоявшего под лавкой, бутылку коньяка.
— Если я играю с дилетантом, то да, я — мошенник. Это даже не игра — честный отъем денег у населения, как говорил небезызвестный вам Остап Бендер. А вот когда за стол садятся два профессионала… Здесь уже ловкость рук и всякие там примочки не помогут. В ход идут другие козыри — умная голова, память, выдержка. — Гриша разлил по стаканам коньяк и задумчиво произнес: — Вот этой самой выдержки мне иногда очень и очень не хватает. — Он сделал глоток, закурил и продолжал: — Так вот, я решил Слепня проверить… Взрезал новую колоду и уже на второй сдаче сделал заклад — положил ему в прикуп семерку и туза. С этими картами он выигрывал, с любыми другими — летел. Он взял прикуп, и я понял, что у него феноменальная память: все пятьдесят четыре рубашки он запоминал с первой раздачи.
Здесь бы мне, дураку, и остановиться, сказать: «Стоп, Гриша, приехали», но я уже завелся, и он обобрал меня до нитки… Тошно, конечно, но что поделаешь, такова спортивная жизнь: сегодня — пусто, завтра — густо. Собрался я было домой, но… «на ту беду лиса близехонько бежала…» — Гриша прошел к холодильнику и достал кусок любительской колбасы. — Извините, больше ничего нет: девки все сожрали.
— Бог с ними, — сказал Скоков. — Лиса… Это кто?
— Машка. Она частенько со мной по злачным местам ездила — себя показать, людей посмотреть. Ей до сих пор интересно, как это за одну ночь можно проиграть или выиграть столько, сколько другой за всю жизнь не зарабатывает. Так вот, Машка подкатывает ко мне и спрашивает: «Отыграться хочешь?» — «Естественно». — «Тогда на меня поставь». Можете такое представить?
— Нет.
— И я не смог. Что к чему я сообразил ровно через неделю, когда она домой притопала… Оказывается, ей этот фраер очень понравился!
Гриша выпил, закусил колбасой, и Скоков поразился произошедшей в нем перемене: только что еле на ногах держался и вдруг — трезв как стеклышко. Лишь наркотически блестят глаза да мелко подрагивают кончики длинных, музыкальных пальцев.
«Переживает», — подумал Скоков и, желая вернуть разговор в прежнее русло, спросил:
— Она поняла, что ты ее раскусил?
— Не знаю. Скорее всего нет — я дураком притворился.
— Ты ее любишь?
— Она меня устраивает. И я ее. — Гриша махнул рукой. — В общем, с тех пор мы стали друзьями, решив, что глупо разбегаться, когда вопрос стоит о выживании. Вдвоем выжить легче.
— Это верно, — вздохнул Скоков и подумал, что разобраться в чужих семейных отношениях гораздо труднее, чем переплыть в половодье речку — захлебнешься. — В этот раз ситуация повторилась?
— Да. С той лишь разницей, что мы играли у меня дома.
— А где ты его встретил?
— В казино «Максим». Встретил и пригласил домой, надеясь отыграться.
— На что ты рассчитывал? На фарт?
— Фарт — это для идиотов. Просто желание вспыхнуло, азарт захлестнул. — Гриша задумался. — Я недавно перечитывал письма Достоевского, в одном из них автор «Игрока» признался, что он, спустив все до копейки, «буквально испытывал острое чувство оргазма». Наверное, и я был близок к этому…
— Проиграв, ты уехал на дачу к Решетову?
— Да.
— Что дальше?
— Вечером следующего дня меня разыскал Спицын и сообщил о происшествии у меня дома…
Гриша подошел к двери парной, за которой визжали девушки по вызову, резко толкнул ее. Визг как обрезало, и Скоков услышал бархатный голосок Екатерины Матвеевны:
— Заходи, Гришенька, мы соскучились!
— Одевайтесь и — по домам! — гаркнул Гриша. — Праздник кончился!
— И для меня?
— Ты можешь остаться.
— Спасибо, Гришенька! У тебя неприятности?
— А ты думаешь, жизнь из одних удовольствий состоит?
Гриша захлопнул дверь и, повернувшись лицом к Скокову, спросил:
— Что вас еще интересует?
Скоков подлил себе из самовара чайку, задумчиво потер ладонью щеку.
— Почему киллер решил убрать Слепнева именно в твоей квартире? Он что, лучшего места не нашел?
— Я сам ломаю голову над этим вопросом — засыпаю и просыпаюсь с ним, а ответить не могу.
— Может, ты насолил кому, и тебя решили подставить?
— Нет, я чистый. Не дрался, не ссорился, даже никого по матушке не посылал.
Скоков качнулся вперед и доверительно прошептал:
— Гриша, ты ведь немножко актер, немножко психолог, поэтому должен знать, что неприязнь бывает и скрытая, тайная, например… как у тебя к Быку.
— А я не общаюсь с ним, и потом моя неприязнь к нему сложилась из-за его отношения к Машке.
— А какие между ними отношения? Расскажи…
Гриша вдруг грязно выругался, хлопнул ладонью по столешнице.
— Так вы думаете, что подставили не меня, а Машку? И что это работа Быка?
— Я просто высказал вслух одну из своих рабочих версий, — пожал плечами Скоков. — А вот насколько она обоснованна… это, пожалуй, тебе лучше знать.
— Обоснованна, — помолчав, сказал Гриша. — Не стану отрицать: Машка в долгу у Быка. Он помог ей перебраться в Москву, содействовал с концертами, телевидением, сделал рекламу, имя, но он сделал на ней и бабки. Хорошие бабки! И делает до сих пор.
— Маша платит ему?
— Двадцать процентов с каждого концерта. Он превратил ее в дойную корову!
— Маша не пыталась бунтовать?
— Однажды взбрыкнула — я ее на это подбил, — но… Удар пришелся в пустоту. Она же не Алла Борисовна, которая может послать Быка за Можай и дальше, она — обыкновенная, а раз обыкновенная — плати! И платит. До сих пор!
— Вы документально это сумеете подтвердить?
Гриша показал кукиш:
— Платежка оформляется как услуги за… организацию концерта, переговоры с телевидением, аренду помещений для репетиций и т. д. и т. п. — не подкопаешься.
— А можно подкопаться?
— При желании все можно.
— Каким образом?
— Когда какая-нибудь певичка отправляется на гастроли…
— Почему «какая-нибудь»? — перебил Скоков.
— А вы думаете, он одну Машку доит? У него таких телок — стадо! Он весь шоу-бизнес контролирует!
— Ты не преувеличиваешь?
— Я по математике в школе пятерку имел, — хмыкнул Гриша и, загибая пальцы, принялся перечислять фамилии эстрадных певиц, с которых Скалон имел прибыль уже многие годы. Закончив перечисление, он сжал пальцы правой руки в кулак и убежденно проговорил: — Эти телки принесли ему целое состояние. «Зеленью»!
— Допустим, — кивнул Скоков, и лицо его приняло равнодушное, почти скучное выражение: слышал, мол, я эти сказки.
— Вы мне не верите? — купился Гриша.
— Верю. Продолжай.
— Так вот, когда одна из этих телок отправляется на гастроли, то впереди нее летят два качка, которые от имени Быка сообщают директору… ну, допустим, Иркутского концертного объединения условия контракта с этой самой телкой. Условия чудовищны, но бедный директор, как правило, соглашается, ибо в противном случае останется вообще без копейки.
— Ловко! — щелкнул пальцами Скоков.
— А по-моему, примитивно. Эго же обыкновенный рэкет.
— А зачем колесо изобретать, коли оно давным-давно существует?
— Это верно. — Гриша печально вздохнул и сделал совершенно неожиданный для Скокова вывод: — Ни хрена у вас не выйдет!
— Это почему же?
— Директор будет молчать — у самого рыло в пуху. А если заговорит, то его «снимут с пробега». Теперь я это понимаю.
— Ни черта ты не понимаешь. — Скоков положил руки на колени и рывком встал. — Мой тебе наказ: до особого распоряжения на московской квартире не появляйся!
— Здесь сидеть?
— А чем плохо? Телефон есть, банька шикарная, учительница литературы — еще лучше!
— Но у меня дела…
— По делам смотайся. Разрешаю. Как только вернешься — позвони. Договорились?
— Договорились.
Вернувшись домой, Скоков позвонил Климову и сказал:
— Костя, я нашел объект. У тебя карандаш под рукой?
— Да.
Скоков продиктовал дачный адрес Блонского.
— Понял, что делать?
— Пустить наружку.
— Правильно. А телефон народного артиста СССР Льва Скалона — «на кнопку».
— Он что, имеет отношение к этому делу?
— Он весь в грязи, Костя.
Глава III
Корпорация — это система, часовой механизм, выверенный до секунды, работающий круглосуточно и безостановочно, но он сразу же даст сбой, если одну из шестеренок заклинит. И тогда — головная боль, бессонница, кошмары…
В среду вечером Лев Борисович Скалон почувствовал легкое недомогание, связанное с каким-то совершенно непонятным внутренним беспокойством, а затем — острое покалывание в висках. «Может, простудился?» — подумал он и на всякий случай принял таблетку американского аспирина. Не помогло. Лев Борисович чертыхнулся, прошел на половину жены (по разрешению районного архитектора он объединил две смежные квартиры — двухкомнатную и трехкомнатную — в одну) и сообщил ей, что умирает, — артист, он и дома артист!
— И что тебе от меня надо? — спросила Марина, красивая сорокалетняя женщина, которую в Стамбуле могли запросто принять за турчанку, в Риме — за итальянку, а в Москве… По паспорту она считалась русской: отец — чистокровный русак, но это ее почему-то не устраивало, и она всем говорила, что в ее жилах течет греческая кровь, хотя на самом деле вылетела вместе со своим местечковым акцентом из самого теплого еврейского гнезда — Бобруйска.
— Чаю. С малиной.
— Лева вчера перебрал? — спросила Марина, закончив примерку нового платья.
— Лева вчера думал.
— У кого есть мозги, у того они есть! — Марина приложила ладонь ко лбу мужа. — Температура нормальная. Я думаю, Лева хочет водочки.
— У тебя мозги есть, — мрачно проговорил Лев Борисович. Он выпил стакан «Смирновской», закусил маринованной селедочкой, хватанул чайку и удалился в свой кабинет — шевелить извилинами.
Народный артист Советского Союза Лев Борисович Скалон был вовсе не тем, кем его знала публика. За его осанистой спиной маячили неясные тени — то ли бывших кагэбистов, то ли воровских авторитетов, то ли проворовавшихся высших армейских чинов, то ли элитных катал, то ли их всех вместе, оптом и в розницу… Но сам он в этом ни за что не признавался, ибо считал себя самым честнейшим и милейшим человеком на свете, несущим людям в своих песнях тепло и добро. Ну, а что касается маленького бизнеса, который он делал в промежутках между концертами, то здесь жена права: у кого есть мозги, у того они есть!