Что же делать? Вывести «идеального Лема» дедуктивным способом невозможно. Руководствуясь здравым принципом «золотой середины», мы могли бы дистиллировать своего рода оптимум «лемовости» — ту точку в творчестве Станислава Лема, которая представляла бы как можно более полный набор качеств, определяющих исключительность его прозы, видимой сегодня с дистанции в несколько десятков лет и в образе завершенного наследия.
Выбор, естественно в определенном смысле, будет арбитражным. На мой взгляд, ближе всего к такому оптимуму был «Лем средний», из 1960-х: уже выросший из НФ-коммунизма и маринистического героизма, но еще не окаменевший в асюжетном теоретизировании. На какую форму и какое содержание опереться?
Обратимся к источнику. Станислав Лем так писал в «Фантастике и футурологии», изданной в 1970 году:
«Нет никакой непременной связи между литературной темой, объектами и событиями, которые она в произведение вводит, и значениями этого произведения: то, что происходит между святыми на небе, может в такой же степени считаться как агиографией, так и антиметафизической литературой; эротическими отношениями можно изображать и наш, и другой мир, компьютеры могут служить и футурологическому видению, и насмешке над актуальными характеристиками общества, у которого нет ничего общего ни с интеллектроникой, ни с каким-либо будущим; дьяволами удается весьма успешно проиллюстрировать качество человеческой судьбы или утверждать манихейскую концепцию бытия и т. п. К тому же может быть так, что объекты и научные понятия не служат в произведении ни физике, ни метафизике, что использование их оказывается чистым жонглерством, забавой, проигрываемой в веселой либо жуткой тональности»[1].
Тогда — почему научная фантастика? Причем именно научная фантастика не как «чистое жонглирование научными понятиями», а как сущность, смысл литературного произведения?
Вот ответ:
«Научная фантастика, способная делать (правда, по-своему) все то, что делает литература в согласии со своими традициями, своим призванием может еще в этом единственном — гипотезотворческом — секторе выходить за пределы прежних задач писательства».
Далее Лем декларирует AD 1970:
«Область действий науки и техники, область социальных действий человека, зона его культурных мероприятий создают сопряженные между собою агрегаты, образующие такое целое, которое проявляет склонность то к замыканию в самом себе, к устойчивой неподвижности, то к экспансивному раскрытию. Наука изучает мир, все свойства которого не распознала до сих пор. А поскольку они неизвестны, постольку не могут быть и однозначно предсказаны. Но можно представить себе эти неизвестные характеристики мира и подумать над тем, какие последствия дало бы их обнаружение».
Это — именно программа литературной обработки научных гипотез, причем часто гипотез настолько далеко идущих, и обработки настолько глубокой и обширной, что ей приходится упредительно реализовать и те работы, которые в рамках обычного развертывания открытий и размышлений выполняют толпы философов и теоретиков точных наук. Трудно противиться впечатлению, что в описательные критерии здесь вкрался критерий оценочный: кто мог бы справиться с подобным вызовом? Наверняка не всякий, кому достанет компетенции и умения писать «просто НФ».
А поскольку наука движется вперед независимо от литературы, гипотезы, беллетризованные Лемом, сейчас не были бы гипотезами, беллетризованными Лемом полвека назад.
Однако наверняка удастся зафиксировать конкретные искривления, субъективности и предубеждения, возникавшие у него при подборке и освещении подобных гипотез.
Итак, научная фантастика а-ля Лем должна придавать немалое значение биологическим, эволюционным интерпретациям теорий, пусть даже неимоверно далеким от биологии; должна придавать значение игре случайностей, ошибок, катастроф. Полагая разум единственным указателем направления движения, она не испытывает окончательного доверия к его человеческой разновидности; а уж каким черным пессимизмом должно звучать в ней литературное отображение этических и эпистемологических ограничений (почти инвалидности) Homo sapiens! Эмоциональная составляющая этой прозы настолько слабо выражена, что порой совершенно заслоняется интеллектуальной составляющей. Особенно несущественна сфера эмоций, связанных с сексуальностью человека. Автор охотно сбегает от нее в аналитику разнообразных ситуаций — от межличностных связей до государственной и космической политики — с помощью теории игр, холодных математических моделей.
Нетрудно заметить, что многие из названных черт присущи современным версиям западной «жесткой НФ», созданным учеными. (Вот только искать здесь соответствие пластичности и всесторонности языка Лема бесполезно). А подобная НФ уже настолько нишевая, что в Польше ее, как правило, вообще не издают, а потому и массовому сознанию она неизвестна.
И все же очень позитивным сигналом я считаю сверхординарную (относительно размеров данной ниши) популярность у нас Питера Уоттса. И насколько было бы перебором утверждать, что «молодой Лем нынче писал бы как Уоттс и Иган», настолько же он наверняка оказался бы ближе именно к ним, чем к фантастическому ретро. В этом смысле наиболее естественным продолжением творчества «Лема среднего» является продвинутая, ригористическая, stricte жанровая НФ XXI века.
А если взглянуть с другой стороны, на Западе и в мире Лем никогда не был и не является звездой поп-фантастики масштабов Айзека Азимова или Фрэнка Герберта. Однако его и не забыли. После волны переводов в 1970–1980-х (разные языки открывали Лема отдельно друг от друга; общемировой моды на Лема никогда не существовало) его популярность держится на довольно низком уровне, характерном именно для современных авторов «жесткой НФ». Время от времени на последних страницах научной периодики (а также на сайтах, в блогах исследователей и академиков) я наталкиваюсь на рекомендации докторов точных наук новых поколений, которые в восхищении открывают «Кибериаду» или «Голос неба». Голливуд не снимает по Лему многосерийные блокбастеры с «дцати»-миллионными бюджетами, но каждое десятилетие-другое появляется амбициозная экранизация. Например, «Футурологический конгресс» Ари Фольмана.
В сумме же — это не самое худшее место для творчества Лема в мировой культуре.
Еще бы и у себя на родине оно оставалось живо хотя бы в той же мере.
Кшиштоф ПискорскийТРИНАДЦАТЬ ИНТЕРВАЛОВ ИОРРИ(пер. Сергея Легезы)
Два беспилотных штурмовика, которые Имурисама выплюнула, прежде чем войти в облако Оорта, возносятся по дуге над Луною, прочерчивая в темном небе две светлые полосы. Под ними открывается вид на Землю — шар обгоревшего камня.
Дроны приводят оружие в боевую готовность. Один их залп мог бы превратить планету в бульон из кварков и лептонов, который выхлебают коллекторы Имурисамы, возвращая часть энергии, потраченной на их производство. Однако ни одна угроза из тех, что симулирует стратегический сердечник Конгломерата, себя не выказывает. Нет враждебной жизни, никакая цивилизация не пытается вытянуть отсюда остатки тяжелых элементов. Есть лишь одинокий мертвый камень, висящий в пустоте.
Вардена охватывает чувство мрачного удовлетворения. Он голосовал за то, чтобы не тратить энергию на дроны. Знал, что те ничего здесь не обнаружат: последние из цивилизаций с пика кривой Кардашева давно покинули этот рукав Млечного Пути. А низшие, бедные типы 1 и 2, погибли во взрывах сверхновых или умерли от голода, поскольку их технологии не сумели перекрыть нехватку энергии.
Энергия. В последнее время даже Конгломерату ее не хватает. Средства безопасности наподобие двух штурмовиков — расточительство, которое они уже не могут себе позволить. Но стратегический сердечник этого не понимает. Этот параноик выковал триллионы своих искусственных синапсов в огне Энтропийных Войн. Он все еще не в силах уразуметь, что во времена Великого Холода каждая схватка и столкновение лишь ускоряет тепловую смерть обеих сторон. Даже мысли о конфликте, выстраивание военных планов — суть расходы: выжившие цивилизации хорошо это понимают. Ведь энергии не хватает всем, коллекторы Конгломерата — направленные в несколько призрачных точек, рассеянных в бескрайней тьме, — с трудом позволяют поддерживать критические системы. А животворящие пульсы Иорри все реже и все слабее.
Варден беспокоится. Думает, что ему нужно было сильнее противиться выпуску штурмовиков. Конечно, Имурисама в конце концов поглотит дроны и разложит их на единичные атомы, но что с того: баланс все равно окажется отрицательным. Увы, до его мыслей никому нет дела. Конгломерат ему не доверяет. Этого никто не скажет, но все опасаются, что он не беспристрастен и эмоционален. Ведь Варден на одну тысячную остается человеком.
Тем временем дроны дважды облетают Землю, проводя поверхностное сканирование. Стратегический сердечник дает зеленый свет. По этому знаку облако космических мух пересекает орбиту Плутона и направляется в сторону растрескавшегося трупа планеты.
Нынче темно и холодно. Се — последние мгновения Вселенной, скованной тепловой смертью.
Варден переходит потоком нейтрино из Имурисамы на сердечники собственного флота. Транскрипция из кристалло-мультиспиновых потоков фрегата на фотонно-кремниевые палубы Дейрона проходит непросто, часть пакетов теряется. Вардену приходится ждать в Чистилище, пока Имурисама возобновит трансмиссию; пока они с Дейроном не заштопают дыры в его сознании.
Он ненавидит Чистилище. Тут — небытие, но будто осознанное; полусон разума. Он опасается, что именно так выглядит смерть.
На этот раз Варден ждет дольше обычного, видимо, пробелы больше или машины не могут договориться. Авария интерпретаторов? Слабая подпитка дескриптивных станций Дейрона? Имурисама для них крепкий орешек, результат несуществующей технологии, как многие военные корабли. Родилась она из простого вопроса: как застать противника врасплох в эпоху глубокого сканирования и торговли петакубитами информации, когда все обо всех все знают? Это непросто, но способ есть. Размещаешь кластер квантовых сердечников с временной акселерацией — небольшой, размером с планету, — а потом запускаешь на нем симуляцию мира, большую игру в жизнь, которая пару-тройку десятков раз проходит от изначальной оригинальности до холодного конца, и множит, развертывает вероятностные, но не существующие цивилизации. Необязательные сущности. А всякая цивилизация — это миллионы независимых ИИ, которые живут, работают и умирают. Создают произведения искусства и научные прорывы.