Я снова гляжу на смотрящие с фотографии испуганные глаза Ивеалы, пытаясь увидеть в них ум и хитрость, которые позволили бы ему подсмотреть коды безопасности и украсть у охранника карту доступа так, что тот не замечал ее отсутствия весь день. А может, ум ему вовсе не требовался? Может, хватило отчаяния? Дочь и тяжелобольная жена Тинаше Ивеалы гнили в африканской тюрьме; деньги от Церкви Второго двойного пришествия должны были пойти на их освобождение, взятки для охранников и чиновников, завышенные выплаты для организаторов нелегального бегства в рай западной цивилизации.
Я никогда не говорил с Шумой о предательстве ее ученика. Мы вообще почти никогда не затрагивали тему событий того вечера. Однажды, несколько месяцев спустя, уже в другом центре, на другом конце страны, мы сидели вместе перед телевизором, и Шума, переключая с пульта каналы, наткнулась на репортаж о Церкви Второго двойного пришествия.
Церковь основал некий Эд Никас, канадец с греческими корнями, еще тем памятным летом, когда человечество ожидало посадки объекта Мюррея. Естественно, тогда она еще называлась не Церковью Второго двойного пришествия, а Церковью Ноябрьского конца, ничем особенным не выделяясь среди десятков других подобных религиозных групп, возникавших в то время по всему миру. Однако четырнадцатого ноября, в тот день, когда корабль вышел на орбиту, случилось необычное — Эд Никас умер. Он не покончил с собой, не был убит другим членом своей организации, хотя таких случаев было немало. Никас, здоровый мужчина в расцвете сил, умер естественной смертью, что подтвердили несколько независимых врачебных экспертиз. Таким образом, у Церкви — быстро соответственным образом переименованной — появился первый пророк и мученик, а также слава, которую та использовала для своего послания человечеству.
— Бог наконец приходит ко всем людям, а не к одному народу и не к жителям какой-то определенной территории. Он нашел способ обратиться ко всем жителям Земли сразу…
Какое-то время мы слушали, как на экране телевизора молодая рыжеволосая женщина восторженно вещает о важнейших истинах веры Церкви Второго двойного пришествия.
— Все это ни к чему… — загадочно вздохнула Шума.
И тут, сидя рядом с Шумой, которая снова сменила канал и теперь смотрела середину «Чужого», я вспомнил, что в начале нашего знакомства она рассказывала мне, как разные специалисты учили ее языку.
— Только представь себе, — говорила она, и в ее глазах вспыхивали огоньки. — Продолговатое лицо, запавшие веки, меланхоличный взгляд, узкие бледные губы… и он корчит какую-то физиономию. Сжимает губы, двигает их уголками и так многозначительно при этом смотрит… Я думала, с ним что-то случилось, может удар, хотя тогда, конечно, я такого слова не знала. И что оказалось? Он мне радость показывал! Улыбку и веселье!
Радость, любовь, добро — о том, чтобы научить ее эти понятиям, позаботились другие. Горе, ненависть, зло — этому ее научила жизнь.
Сидя на диване рядом с Шумой, глядя, как от Чужого в панике убегает экипаж «Ностромо», и воспроизводя в памяти сцену, в которой Шума подшучивает над учителем, я вдруг затосковал по свободе и доверию, когда-то бывшему между нами. После покушения в поведении Шумы чувствовались холод и отстраненность.
Думаю, она начала догадываться.
— Она утверждает, что не знает больше ничего сверх того, что уже рассказала, — сообщил Джон Барроу во время нашей первой встречи. — Я ей верю, но тем более боюсь того, чего она не осознает.
— Не понимаю.
Барроу потянулся к чашке с кофе, но передумал и снова поставил ее, не сделав глотка.
— Я долго над этим думал, собственно и сейчас думаю, просто не могу перестать… В один прекрасный день на Землю садится космический корабль, внутри — рожающая женщина… Что-то это должно значить. Просто должно. Я проанализировал все варианты, почти рассчитывал вероятности… знаю, невозможно… но я… Впрочем, неважно, — он махнул рукой. — Важно, что я уверен — рано или поздно что-то… что-то случится, не знаю… в ней пробудится нечто чуждое, которое сейчас спит… А может, произойдет нечто иное, невообразимое. Нечто… страшное. Мы должны быть к этому готовы и в случае чего, — он достал из кармана пистолет и подвинул его по столу ко мне, — действовать соответственно.
Я не пошевелился.
— А мальчики? Ты говоришь о женщине, а может, настоящая опасность нам грозит с их стороны?
— Возможно, но предчувствие мне подсказывает, что близнецы — нечто вроде дымовой завесы. Главное — она.
Какое-то время мы молчат, глядя на лежащее между нами оружие.
— Решишься? — спросил наконец Барроу.
Я кивнул.
Так я стал тайным охранником Шумы, ее ангелом-хранителем — вернее, ангелом-хранителем человечества.
Ангелом-хранителем человечества и палачом Шумы.
Догадываться она начала, в первую очередь, из-за пистолета. Внутри нашей группы оружие было официально запрещено — да, нас окружали вооруженные до зубов охранники, но внутренняя территория, где пребывали Шума, мальчики и вся исследовательская группа, по определению должна была считаться демилитаризованной зоной. Тогда зачем физиотерапевту носить при себе оружие? Зачем он так тщательно прятал его под штаниной? Почему ему все это позволялось? Ведь никто не сумел бы так просто пронести пистолет в центр…
— Но почему я? Почему ты выбрал именно меня?
Барроу провел рукой по подбородку.
— Во-первых — твоя подготовка астронавта. Ты во всем разбираешься, тебе не нужно ничего объяснять. А во-вторых…
— А во-вторых?
— Что ж… мне не нужен тот, кто увяз во всем этом по уши и завязан на существующую в агентстве систему. Мне нужен тот, кто в надлежащий момент сумеет принять правильное решение, не оглядываясь на интересы НАСА или правительства. А у тебя был перерыв, ты отошел от дел…
Я мысленно усмехнулся. У тебя был перерыв, ты отошел от дел… Пожалуй, впервые кто-то столь изящно назвал годы, когда я работал продавцом в ночном магазине и охранником на складе.
Примерно через полгода после атаки со стороны Церкви Второго двойного пришествия Джон снова пригласил меня к себе в кабинет. Сев в кресло, он показал мне на стул напротив и долго молчал.
— Он вернулся, — наконец тихо проговорил он.
— Вернулся? Кто вернулся?
— Рак. И на этот раз он меня уже не отпустит.
Когда Джон заболел в первый раз, врачи не давали ему никаких шансов. Редкая и исключительно злокачественная разновидность рака печени — именно по причине такого диагноза он стал искать того, кто мог бы взять на себя его важнейшую обязанность после его смерти. Именно потому он со мной и связался.
Однако после полугодового лечения, предпринятого практически ради формальности, опухоль исчезла. Врачи говорили о чуде.
Возвращение болезни закончилось не столь счастливо. Через несколько месяцев после нашего разговора в кабинете я оказался на похоронах Джона, во время которых мне пришлось пережить боль утраты друга, пронизывающий декабрьский мороз и ненависть, которую я увидел в глазах Мэнди Барроу — ненависть к отсутствовавшей среди соболезнующих Шуме, ненависть одной женщины, ревнующей к другой.
Когда я познакомился с Шумой и впервые увидел, как Уилл и Боб тянут за руки мать и Джона, уже тогда подумал, что они выглядят как семья — женщина, мужчина, двое сыновей. Они проводили много времени вместе, и было видно, что общество друг друга доставляет им удовольствие. А иногда мне казалось, что совместные забавы с близнецами — фрисби, мяч, теннис, триумфальные объятия команды-победительницы — были для Джона и Шумы лишь поводом, чтобы взяться за руки, коснуться друг друга, ощутить близость.
После смерти Джона в группе образовалась дыра, которую было невозможно заполнить. Барроу был для нее больше, чем начальником, — сердцем всего предприятия, именно он удерживал нас вместе.
Андраш Керекеш ушел из группы почти сразу. Вскоре его примеру последовал профессор Виктор Гриффин, увлекший за собой большую часть психологов. Оба оправдывали свой уход научными соображениями и ждавшей их работой, хотя на самом деле Шума и мальчики уже много лет не давали нового материала для исследований, и как Керекеш, так и Гриффин раньше занимались, как бы неофициально, другими проектами. Потом ушла генетик Катя Боровски, и от первоначального коллектива осталась половина. Единственным новым приобретением стал Эндрю Холл, которого назначили преемником Джона. Холл был молод и энергичен, но, когда уходили Керекеш, Гриффин и другие, он не сделал ничего, чтобы убедить их изменить решение. Он называл себя биологом, хотя, честно говоря, нисколько не походил на ученого. Каждый раз, думая о нем, я не мог отогнать прочь неясные подозрения.
Шума тоже ему не доверяла, хотя никогда и не говорила об этом вслух. После покушения со стороны Церкви Второго двойного пришествия прошло почти два года. Время слегка стерло воспоминания о той кошмарной ночи, и, даже если Шума начала догадываться о моей истинной роли в группе, она, похоже, пришла к выводу, что ее подозрения необоснованны. А может, просто примирилась с данным фактом? Она превосходно владела умением принимать как должное то, чего не могла изменить, — этому она училась уже пятнадцать лет, беспрекословно подчиняясь распоряжениям агентства.
Как бы там ни было, дистанция между Шумой и мной исчезла. Мы снова проводили много времени вместе, и она снова делилась со мной своими заботами и радостями.
Только теперь речь шла, в основном, о заботах — неопределенных страхах, неясных опасениях. И все они сосредоточились вокруг Уилла и Боба.
Чуть позже оказалось, что дурные предчувствия Шумы были небезосновательны. Кризис наступил, когда мальчикам исполнилось шестнадцать. Все началось с дурного настроения — близнецы со всеми ссорились, вели себя невежливо, даже вульгарно. Их поведение вскоре стало невыносимым.