Содрогаясь и вздыхая.
Бился юныш разгневленный
В тех кудрях, как в лисьих лапах,
Но узнал знакомый запах,
Тонкий, томный дух Олоны!
И, мужчиной став мгновенно,
Потянулся он всем телом,
Словно пламя, загорелым
К телу белому, как пена.
А она, личину сдвинув
С ослепительного лика,
Издала три долгих клика
Заунывней лебединов!
А потом, светла, как утро,
Другу счастье подарила,
Тайну сладкую открыла,
Целомудренно и мудро…
Возле бор седой и хмарный
В завитом качался хмеле,
Все деревья пламенели,
Тек смолистый сок янтарный.
Дальше – озеро Лейяла
Ковш вздымало бирюзовый,
Влагой полнило медовой, —
Их, сияя, поздравляло.
И сказал Медун счастливо:
«О, любимая! Взгляни-ка, —
Даль красна, как земляника.
Как сегодня всё красиво!»
И сказала та блаженно:
«О, любимый! Посмотри-ка, —
Высь синя, как голубика.
Всё сегодня несравненно!»
И в выси смеялась Плена,
Хохотал в дали Зорива,
Ибо знали, что красиво,
Что сегодня несравненно.
Кто считает, сколько бусин
В дорогой, дареной нитке?
Сколько капелек в напитке,
Если сладок он и вкусен?
Так они – Медун с Олоной
Дней счастливых не считали,
Но себя друг другу дали
И любили неуклонно.
Лишь одно она уж знала:
Это – друг ее последний.
Он: всей жизни долголетней
Для его любови мало!
Жили оба в отдаленье,
В упоенье и усладе,
Позабыв совсем о раде,
О войне и о правленье.
Жили вместе, как супруги,
Так прожить хотели веки…
Да сердились человеки,
Уж завидовали други.
Раз придумала царица
На повозке золоченой,
Хлыст подняв разгоряченный,
Вместе с милым прокатиться.
В путевой одежде белой
К запряженным коням вышла
И, сама поправив дышло,
Рядом с другом полетела.
Утром розовым, прохладным
Вился, длился путь приятный
То равниной необъятной,
То нагорьем неоглядным.
Иногда из чащ ковыльных
Вылетал к ним чибис тонкий
И ширял наперегонки,
И скрывался в тучах пыльных.
Наконец, устали кони, —
И они присели в неге
Под кленовые побеги
На пологом росном склоне.
Был то край уединенный,
Жили тут лишь трясогузки, —
И Медун уж пояс узкий
Снял, играючи, с Олоны.
И она улыбке ярой
Уж сдалась со мглой во взорах.
Но вблизи раздался шорох,
И явился рыжий Згара.
Нес корзину он с плодами,
Солнца больше и червленей,
И, подав ее Олоне,
Молвил робкими устами:
«Ты возьми мой дар плодовый —
Он работой тяжкой добыт,
Но умерь мой горький ропот,
Полюби меня ты снова!»
И ответила царица:
«Разве любишься за сласти?
Разве есть возврат для страсти?
Что прошло, не повторится!»
И уехала со смехом.
А вослед по росам ранним
Згара брел, до крови раним
Тем былого счастья эхом.
После вздумала царица
На ладье посеребренной,
Вскинув парус окрыленный,
Вместе с милым поноситься.
Вышла на берег Лейялы
В платье темном, без запястий,
И, сама собравши снасти,
Рядом с другом в ширь помчала.
В вечер ветреный, румяный
Стлался, длился путь прекрасный
То по глади синей, ясной,
То по ряби бурной, рдяной.
Иногда между осокой
Выплывал бобер к ним бойкий
И показывал постройки,
И скрывался вновь глубоко.
Наконец они устали
И на берег мягкий, мглистый,
На песок жемчужный, чистый,
С детской радостью сбежали.
Это час был затемненный,
Лишь стрекозы их видали, —
И Медун ремень сандалий
Развязал уж у Олоны.
И она к груди упругой
Уж прижалася в волненье…
Но послышалось хрустенье,
И явился черный Уго.
Нес он чашу глины белой
В красках тонких и узорных,
Лучше всех купав озерных,
И сказал Олоне смело:
«Вот прими мой дар готовый —
Создал труд его искусный,
Но обрадуй взгляд мой грустный,
Полюби меня ты снова!»
И ответила царица:
«Разве любишься за вещи?
Разве зов судьбы не вещий?
Что прошло, не повторится!»
И уехала со смехом.
А вослед прибрежным краем
Уго шел, до слез терзаем
Тем былого счастья эхом.
А потом еще царица
Вместе с милым захотела
С высочайшей вышки белой
На просторы подивиться.
В золотой княжой хламиде
Шла она вдоль лестниц длинных,
Взяв сама всех яств долинных,
И взглянула, кверху выйдя.
Ночью лунною, зеленой
Открывался вид чудесный
На высокий свод небесный
И на край широкий, сонный…
Из-за облаков порою
К ним неслась звезда большая,
И сверкала, потешая,
И скрывалась, небо роя…
А как только утомились,
На ковер цветной, пушистый,
Возле утвари душистой,
В полусне они склонились.
Был покой то удаленный,
Здесь лишь кот мурлыкал, медля, —
И Медун златые петли
Отстегнул уж у Олоны.
И она в любовном праве
Уж к устам младым припала…
Но пронесся шелест малый,
И явился белый Славий.
Нес он гусли со струнами,
Волн светлей и полнозвонней,
И, приблизившись к Олоне,
Молвил тихими словами:
«О тебе с хвалой медовой
Я сложил свои былины.
Разгони ж мои морщины,
Полюби меня ты снова!»
И ответила царица:
«Разве любишься за песни?
Разве есть меня известней?
Что прошло, не повторится!»
И откинулась со смехом.
А по лестницам скрипучим
Славий брел, до боли мучим
Тем чужого счастья эхом.
Не боясь беды, измены,
Обнялись Медун с Олоной,
Окропленной, убеленной
Молоком лучистым Плены.
Только озеро Лейяла
Зыбью черною ходило,
Змей серебряных плодило, —
Их о зле предупреждало.
Нету времени лукавей,
Чем часы глубокой ночи!
Тщетно в них смыкали очи
Дивы – Згара, Уго, Славий.
И сошлись во тьме безлунной
На дворе золототынном
В свете призрачном лучинном
С гневной молвью про Медуна.
Тут воскликнул Згара рыжий:
«Ах, когда б я не был дивом,
То в бою бы пал ретивом
Тот, кого я ненавижу!»
Проронил тут Уго черный:
«Ах, когда б я не был дивом,
Став от сглаза шелудивым,
Впал в опалу б он позорно!»
И шепнул тут Славий белый:
«Я ж не буду вовсе дивом,
Коль в моем навете лживом
Не погибнет он всецело!»
И открыл он злые мысли,
Рассказал свои им козни.
Зашумело в ночи поздней
От речей его, от крыс ли…
Розовили после зори
Град-Лазурницы Большие,
Но пошли в нем дни иные
В сплетне, плутне и раздоре.
Полюбилась что-то Згаре
Воевода Волотая.
Смотрит он часами, тая,
Ей во взор, как сумрак, карий.
Чистит ей вооруженье —
Шлем, куяк и наголенник —
И покорно, словно пленник,
Повторяет все движенья.
И повадился вдруг Уго
Быть с судьею старшей Юлис.
Днями гнется он, сутулясь,
К голове, седой, как вьюга.
Учит он ее реченья
О царе, народе, смерде,
Как преступник, ждущий смерти,
Внемлет ей без возраженья.
И зачем-то начал Славий
Знаться с главной жрицей Руей.
К пальцам бледным, словно струи,
Никнет он, ее лишь славя.
Верит всем ее гаданьям
По животным, звездам, пеплу.
Как больная, что ослепла,
Ждет вещаний с содроганьем.
А меж тем они все трое
В час закатный, в час рассветный,
Хлопотали незаметно,
Для Медуна яму роя.
Он же был веселья полон,
Розов, бодр от стоп до шеи.
Жил, в любви лишь хорошея,
Ибо дни близ милой вел он!
И еще свежей, моложе
Стала мудрая царица,
Но не знала, что творится,
Ибо нравилось ей ложе…
А кругом в шальном кочевье
Осень мчалася победно
И стрелою меткой, медной
Обагряла все деревья.
Налились и заалели
На рябинах горьких грозды,
И лесных орехов гнезда
Порудели и поспели.
В городище ж спели разом
Все напасти и тревоги.
Помогать не стали боги,
Потеряли люди разум.
Ожидался год голодный,
Надвигались вражьи вои,
Что же самое плохое —
Дивки сделались неплодны.
Сколько было пар веселых!
Да от чьих-нибудь заклятий
Нет от Плены благодати,
Нет меж женами тяжелых…
И однажды, в полдень знойный,
В миг, когда так тихо было,
Раздались удары в било,
Вески, резки, беспокойны.
И Олона побледнела,
Как при вести о несчастье,
Но в великом самовластье
Слабость сердца одолела.
Поцелуем голубиным
С милым юнышем простилась
И поспешно очутилась
На дворе серебротынном.
Там толклась толпа народа,
Там гудела буйно рада,
Безначальной воле рада,
Миговой пьяна свободой.
На помост взошла царица:
«Мир да лад, о дивья рада!
Что тебе, великой, надо?
Полевать? Молиться? Биться?»
И чего-то выжидая,
Стихло вдруг людское море.
А вперед, темна от горя,
Вышла с речью Волотая:
«Ты слюбилася с русином.
Как во тьме живешь волшебной.
Племя ж то для нас враждебно
И грозит уже вблизи нам!»
Снова море человечье
Зашумело, в страхе горбясь,
А вперед, желта от скорби,
С тихой Юлис вышла речью:
«Ты в любви ума лишилась,
И даришь свой стол мужчине.
Уж мужья смелеют ныне,
Наша воля сокрушилась!»
Снова стихло, что-то чуя,
Море женщин справа, слева.