ЯНКИ В ДОРОГЕ
Произведения народного творчества, собранные в этом разделе, отражают период продвижения первопроходцев «от океана к океану».
История английских поселений в Северной Америке началась апрельским утром 1607 года, когда три пострадавших от бури корабля Лондонской компании стали на якорь у входа в Чесапикский залив, Посланные на берег люди увидели прекрасные луга, чудесные деревья и восхитившие их чистые реки. Измученные долгим морским переходом, колонисты нашли эту местность подходящей. Проплыв 50 миль по реке Джемс, они основали поселение Джемстаун, ставшее впоследствии главным городом колонии Виргиния.
Уже с самого начала колонистам Джемстауна, как и всем прочим поселенцам, пришлось убедиться, что Америка далеко не «обетованная страна», где с неба сыплется манна, как это представлялось многим по ту сторону Атлантики. Нет, благополучия здесь можно было добиться лишь ценой упорного труда.
Только треть колонистов Джемстауна дотянула до весны 1609 года, когда из Англии прибыла новая партия переселенцев и было доставлено продовольствие. Но печальный опыт предшественников мало чему научил вновь прибывших. С наступлением зимы пришли новые беды, и далеко не все их могли перенести. Из 700 поселенцев в живых осталось лишь 60. Колония все же продолжала расти, хотя и медленно. К 1619 году в Виргинии насчитывалось уже около 2 тысяч жителей.
А между тем к переезду в Новый Свет готовилась еще одна группа переселенцев–англичан. Это были поселившиеся в Нидерландах пуритане–сепаратисты, которые преследовались в Англии за непризнание церковной власти английского короля. Испытав гонение у себя на родине, одиночество и тяжкий труд на чужбине, они получили наконец разрешение поселиться в Америке. На судне «Мэйфлауэр» они отправились в далекий путь и в ноябре 1620 года оказались у побережья нынешнего штата Массачусетс. Здесь и было основано поселение Новый Плимут. В первую же зиму больше половины их умерло от голода и цинги. Но в следующем году поселенцы вырастили хороший урожай, а осенью прибыл корабль с новыми поселенцами и продовольствием.
На побережье Массачусетса высадилось еще несколько партий эмигрантов из Англии, и, как только выяснилось, что в Америке все же можно жить, поток переселенцев из Европы стал увеличиваться. Вскоре, помимо Массачусетса и Виргинии, появились другие английские колонии: Род–Айленд, Коннектикут, Нью–Хэйвен, Мэн, Пенсильвания.
К середине XVIII века в Северной Америке уже было 13 колоний, население которых составляло около 3 миллионов человек.
Семилетняя война европейских держав за колонии (1756-— 1763 годы), в результате которой Англия отторгла у Франции Канаду, а у Испании — Флориду, привела к колоссальной экспансии британской империи в Северной Америке.
Стали быстро нарастать противоречия между американскими колониями и Англией, и к началу 1773 года обстановка накалилась до крайней степени. Поняв это, британское правительство решило действовать без промедления. Губернатор Массачусетса английский генерал Гейдж, полагая, что весной 1775 года произойдет нападение на его войска, решил захватить заранее военные склады колонистов в Конкорде и послал туда вечером 18 апреля отряд в 800 человек. Но предупрежденные патриоты были наготове. Собравшись на заре 19 апреля 1775 года вблизи Конкорда, они с оружием в руках встретили британских солдат. На обратном пути из Конкорда отряд англичан был вновь обстрелян и, несмотря на присланное ему подкрепление, обращен в бегство. Так разыгрались события, послужившие началом вооруженной борьбы против Англин и сигналом к всеобщему восстанию американских колоний.
В ходе революционной освободительной войны колоний 4 июля 1776 года была провозглашена Декларация независимости, известившая мир об образовании нового суверенного государства — республики Соединенных Штатов Америки.
В. И. Ленин писал в «Письме к американским рабочим»: «История новейшей, цивилизованной Америки открывается одной из тех великих, действительно освободительных, действительно революционных войн, которых было так немного среди громадной массы грабительских войн…»[8]
Успех армии Вашингтона в октябре 1777 года в сражении с англичанами при Саратоге предрешил вступление Франции, а позже Испании и Голландии в войну против Англии. В сентябре 1783 года в Версале был подписан мирный договор, согласно которому Англия признала независимость тринадцати своих бывших колоний, сохранив за собой в Америке лишь Канаду, Ньюфаундленд и Вест–Индию.
1
Фольклор донес до нас поэтическую память о многих событиях тех времен.
Сведения об устном народном творчестве начального периода колонизации крайне скудны. Известно только, что фольклор создавался людьми весьма независимого и непокладистого характера.
«Отцы–основатели» стремились утвердить среди вновь прибывающих колонистов строгие, истинно пуританские нормы морали и поведения. В частности, объявлялась греховной всякая поэзия, музыка и танцы. Исключение делалось лишь для религиозных песнопений и молитвенных текстов. Однако укротить до конца темперамент и фантазию лихих моряков, охотников и неутомимых землепроходцев никак не удавалось.
«Каждый из них был сам себе поэтом, — писал один из наблюдательных и образованных путешественников той поры, приводя в качестве примера рассказ рабочего лесопилки о том, как тот со своим напарником скрашивал себе долгие часы монотонного труда: — Придумает он стих и поет что есть мочи прямо мне в ухо, потому что пила‑то визжит, а потом я сочиню стишок–другой и тоже пою ему в ухо. Один раз насочиняли так семьдесят девять куплетов, семьдесят девять, не вру, и каждый стишок таков, что ежели его кто попробует записать, никакая бумага не выдержит…»
Да и дошедшая до нас застольная песня из Новой Англии под названием «В добрые старые времена колоний» рисует нравы отнюдь не пуританского свойства.
Существовало множество баллад о разбойниках и пиратах.
Одной из самых мрачных страниц в колониальной истории той поры была печально знаменитая «охота за ведьмами», устроенная в 1692 году религиозными фанатиками из города Салем (Массачусетс); она стоила жизни двадцати ни в чем не повинным женщинам, сожженным на костре «за связь с дьяволом». Увы, дикие и жестокие суеверия не раз охватывали различные города Соединенных Штатов, вплоть до постыдного «обезьяньего процесса» в 20–х годах нашего века.
Но если среди охваченной истерией толпы находились мужественные люди, исход подобных событий не всегда бывал столь трагичен. Именно о таком случае рассказывается в истории о Грейс Шервуд.
Прозрачная аллегория о дочери, отказавшейся подчиниться приказу старой и деспотичной матери — «Островной королеве» — говорит не только о конкретном происшествии, так называемом «бостонском чаепитии». Она символизирует природу исторических отношений между Великобританией и ее американскими колониями; недаром эта старинная баллада называется «Революционный чай».
Предыстория ее такова: английское правительство подняло пошлины на ввоз в Америку таких широко потребляемых товаров, как краски, бумага, стекло, свинец и чай.
В ответ последовала волна негодования и протеста, а также повсеместный бойкот английских товаров. Особенно решительными были выступления в Новой Англии, где в декабре 1773 года в городе Бостоне, столице колонии Массачусетс, произошло знаменитое «бостонское чаепитие», когда переодетые в индейцев местные патриоты выбросили на дно моря большую партию чая, принадлежавшего Ост-Индской компании. В отместку английское правительство закрыло весной 1774 года бостонский порт, а саму колонию Массачусетс лишило права на самоуправление.
А через год раздались первые залпы в окрестностях Конкорда. Американцы поднялись за свою независимость и боролись с оружием в руках и с лихой задорной песней — частушкой «Янки–Дудл», которая появилась вскоре после зимовки американской армии на Вэлли Фордж в 1775j76 году (одного из наиболее тяжелых эпизодов войны за независимость):
Янки–Дудл был в аду,
Говорит — прохлада.
Кто живал на Вэлли Фордж,
Не боится ада.
Янки–Дудл, подтянись,
Покажи нам удаль.
Кто собьет с британцев спесь?
Это Янки–Дудл.
К середине XVIII века в Новой Англии сложился специфический характер устного творчества янки (искаженное «инглиш») — так называли внуков и правнуков первых переселенцев, которые стали осознавать себя уже не в качестве англичан–колонистов, подданных британской короны, но собственно американцев.
Жители Новой Англии, или «Янкиленда», как в шутку называли эту часть страны, необычайно гордились своими военно–политическими, но, пожалуй, еще больше — деловыми успехами. Будучи людьми еесъма практическими, они хоть и говорили о своей верности заветам «отцов–основателей», тем не менее не обременяли себя излишне жесткой пуританской моралью. По этому поводу ходило множество анекдотов, включая такой: некий дьякон, державший мелочную лавочку непосредственно рядом с церковью, обращается к своему приказчику: «Джон, песку речного в сахар подсыпал?» — «Да, сэр». — «Воды в ром подлил?» — «Да, сэр». «Ну тогда все в порядке, можно и на молитву становиться!»
Неунывающий и вечно чем‑нибудь занятый янки стал первым героем собственно американского фольклора. Возник он, впрочем, не на пустом месте, ибо у него были европейские прототипы.
В Новом Свете пронырливый и хваткий европейский крестьянин-ремесленник быстро превращался в смелого морехода, необычайно предприимчивого купца, финансиста, изобретателя, не стесняющегося в средствах политика, а кое‑кто и в государственного деятеля. Позднее типичный облик янки, длинноногого, поджарого, седобородого джентльмена, облаченного в полосатые брюки, жилет и сюртук, с цилиндром на голове и тростью под мышкой, послужил моделью для дяди Сэма[9] — фольклорного символа Соединенных Штатов Америки.
Джош Биллингс, один из крупнейших юмористов Новой Англии, оставил классическое описание этого типа:
«Настоящие янки имеют характер смешливый и просто кипят от предприимчивости и любопытства. Телосложением они худы, наподобие гончих псов, терпеливы в своей коварной хитрости; всегда настороженны; вывести из себя их трудно; драк они избегают, но в безвыходном положении полны решительности. Язык их смазан вожделением удовольствий, а их елейно–вкрадчивые речи скрывают стремление к наживе…
В живом янки нет ни капли смирения; его любовь к изобретательству взращивает любовь к переменам. Он смотрит на мраморную пирамиду, прикидывает ее высоту, подсчитывает, сколько на нее пошло камня, и продает этот величественный памятник в Бостоне с немалой для себя прибылью».
Не менее характерную черту янки составляет неудержимая страсть к рассказам, перемежающим правду с совершенно чудовищными небылицами.
В СТАРЫЕ ДОБРЫЕ ВРЕМЕНА КОЛОНИЙ
В те добрые времена
Король еще правил сполна…
Гуляя в саду, три парня в беду
Попали — вот те на!
У всех на виду Попали в беду:
Попутал сатана!
Был мельником первый, второй
Был ткач, а третий — портной,
И надо ж, в саду все трое в беду
Попали в час дневной.
У всех на виду
Все трое в беду
Попали в час дневной.
Тот мельник украл зерна,
Ткач — пряжу, портняжка — сукна,
И тут же в саду все трое в беду
Попали — вот те на!
У всех на виду
Все трое в беду:
Попутал сатана!
И мельник под мельничный гул
В запруду навеки нырнул.
Зачем он в саду у всех на виду
Мешок зерна стянул?
У всех на виду
Попал он в беду:
Мешок зерна стянул.
Не видя от кражи удач,
На пряже повесился ткач.
Зачем он в саду у всех на виду
Задумал красть, ловкач?
У всех на виду
Попал он в беду,
А думал, что ловкач!
Портняжку сглотнул сатана,
В придачу и штуку сукна!
Вот так вот в саду все трое в беду
Попали — вот те на!
У всех на виду
Попали в беду:
Попутал сатана!
Перевод М. Сергеева
ОХОТА НА ВЕДЬМ
Грейс Шервуд — ведьма!
Так считали многие, кто жил в приморском графстве Принсис Энн, штат Виргиния. Но другие — а их было ничуть не меньше — утверждали, что вся эта болтовня про ведьм лишь глупые сплетни старых кумушек, недостойные образованных и умных людей.
Грейс Шервуд была мужественная женщина, не ведавшая страха. Она ходила всегда с высоко поднятой головой и за словом в карман не лезла. Когда Джейн Гинсберн попробовала было обвинить Грейс в том, что она‑де навела порчу на ее урожай и скотину, Грейс в ответ заявила, что честный упорный труд спасает от всякой порчи и урожай, и скотину, и всякое такое прочее.
Находились даже люди, которые нашептывали, будто Грейс Шервуд пересекла в яичной скорлупе бурный океан в поисках ядовитых растений, чтобы высадить их в палисаднике перед своим домом. А одна болтушка Элизабет Барнс сказала, что своими глазами видела, как Грейс обернулась черным котом, вспрыгнула к ней на постель, хлестнула ее хвостом и исчезла. Другая же утверждала, что видела Грейс, летевшую верхом на помеле.
И вот Грейс предстала перед судом.
— Закон призовет ее к ответу! — радовались кумушки.
Суд заседал долго. Одни доказывали, что Грейс ведьма, другие это отрицали. Однако шуму и разных толков вокруг вдовы было слишком много, ее столько раз вызывали в суд, что наконец судья принял решение избрать присяжных заседателей из одних женщин, чтобы они проверили, есть ли у миссис Грейс на теле таинственные знаки, как у каждой ведьмы.
Женский суд присяжных обследовал миссис Грейс и нашел таинственные знаки на ее теле, а потому ее признали ведьмой.
И все‑таки судья не хотел верить атому вздору и отправил дело на решение в Верховный суд штата.
Суд штата тоже не поверил всякой болтовне насчет «особых знаков». Однако жители графства продолжали охотиться на Грейс Шервуд. На этот раз они так ожесточенно взялись за дело, что судья вынужден был согласиться на испытание водой.
Если она виновна, то пойдет ко дну, а нет, так выплывет.
Конечно, справедливости в этом не было. Но судьи все же решили послать вслед за Грейс лодку, чтобы в случае чего не дать ей утонуть.
В тот день яркое солнце так и плясало на воде. Зрители расселись прямо на траве, а некоторые даже принесли с собой скамейки. Все ждали начала судилища.
Грейс посадили в лодку. Два гребца направили лодку на середину пруда. Там с нее сорвали лишнюю одежду и со связанными руками бросили в воду.
Но Грейс Шервуд и не думала тонуть. Она хорошо плавала и, когда ее бросили в воду, тут же поплыла.
— Вы безмозглые тупицы! — крикнула она. — Скорей вы сами задохнетесь от злости, чем я потону.
Но разве уймется одуревшая толпа, которая видит ведьму в каждом черном коте? Грейс втащили обратно в лодку и отправили снова в тюрьму.
Через какое‑то время опять устроили суд и снова не пришли ни к какому решению. И только, когда тем, кто белое привык называть черным и день ночью, надоело преследовать Грейс, от нее наконец отстали.
Некоторые полагали, что ей еще очень повезло.
Пересказ Н. Шерешевской
«ЛЕТЯЩЕЕ ОБЛАКО»Баллада о пирате
Пред вами Генри Холлендер,
Поверьте в этом мне,
Я родился в Ирландии,
В прекрасной стороне.
Пригожим был я смолоду,
И кудри хороши
Во мне мои родители
Не чаяли души.
Хотел мой батюшка, чтоб я
Ремесленником стал,
И потому в бочарню он
Учить меня отдал.
На славу потрудился я
Не меньше двух годов,
И вот, пожалуйста, теперь
Бочар уже готов.
Но надо ж было мне в порту
Ввязаться в разговор
С одним бывалым морячком,
Он прозывался Мор;
Был капитаном корабля,
Из Балтимора сам,
Он предложил мне с ними плыть
К далеким берегам,
Где очень страшная жара
И черен весь народ, —
Мы этот люд погрузим в трюм
И полный ход вперед!..
У Мора шхуна хоть куда,
Ни пятнышка на ней,
И захотелось плыть и плыть,
Хоть до скончанья дней!
«Летящим облаком» назвал
Ту шхуну капитан:
Белее снега паруса
И лебединый стан;
Она быстрее всех других
И всех других ладней,
И сорок девять пушечек
Под палубой у ней.
Потратили недели три,
Чтоб в Африку приплыть;
Пять сотен черных сразу в трюм —
Им век рабами быть.
Как сельди в бочке там они:
Не могут даже сесть,
Им очень мало в эти дни
Давали пить и есть.
Уж лучше было бы в гробу,
Чем в трюме том у нас;
Холера, тиф косили их,
Да и чума подчас.
Боялись заразиться мы
От черных и чумных:
Кидали мертвецов за борт,
А также и больных.
…Приплыли через шесть недель
К кубинским берегам,
И сразу всех живых рабов
У нас купили там.
Одна судьба у них — тростник
Для белых собирать,
Да от тоски и от бичей
Как мухи умирать…
Когда ж деньжата наши все
Ушли ко всем свиньям,
Спустился в кубрик капитан
И так сказал он нам:
«И золота и серебра
Сполна получит всяк —
Лишь только захотим поднять
Пиратский черный флаг!»
Вмиг согласилась вся братва,
Не согласилось пять:
Два парня–бостонца, а два —
Не помню, как их звать;
Еще один — ирландец был
Из города Траймор…
Что с ним я вместе не ушел,
Жалею до сих пор!
Мы много грабили судов,
Калечили народ,
Мы оставляли всюду вдов,
А также и сирот;
Мы никогда не брали в плен —
Так командир велел,
Любил он часто повторять:
«У мертвых меньше дел».
За нами гнались по пятам
Большие корабли,
Но с нашей шхуной ничего
Поделать не могли.
Мы уходили от погонь
Где мы? — простыл и след!..
Не настигал нас их огонь
Довольно много лет.
…Но повстречался, как на грех,
Испанский нам линкор;
Хотели от него удрать:
Ведь он не слишком скор.
Но метким выстрелом бизань,
Как бритвой, снес он враз.
«Готовься к бою!» — капитан
Сейчас же дал приказ.
Мы дрались бешено — в крови
Вся палуба была,
По морю долго полоса
Кровавая плыла;
Уже убит наш капитан
И с ним десятков пять…
Лишь после этого сумел
Нас в плен противник взять.
Прощайте, рощи, и леса,
И девушка моя,
Ее кудрей и карих глаз
Уж не увижу я!
Не погуляю больше с ней
В лесу рука в руке,
А смертью жалкою умру
Отсюда вдалеке!..
И вскоре уж в Ньюгейт в цепях
Отправили меня —
За всю мою лихую жизнь,
За все, что сделал я…
Да, виски и разбой виной
Тому, что я такой.
Друзья, старайтесь избегать
Компании плохой!
Перевод Ю. Хазанова
РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ЧАЙ
Старая леди была королевой островитян.
Дочь родная ее проживала в далекой стране.
А меж ними, дыша и волнуясь, лежал океан
С белым гребнем на каждой косой и летящей волне.
У старухи у леди ломилась от злата казна,
Но за жадность, должно быть, лишил ее разума бог,
И, призвав свою дочь, объявила однажды она,
С каждым мигом все больше серчая:
«Ты отныне платить дополнительный будешь налог
По три пенса вдобавок за фунт золотистого чая,
По три пенса вдобавок за фунт!»
Дочь ответила: «Матушка, я в соглашеньях тверда
И не в силах, поверь мне, такую принять перемену,
Я готова платить тебе старую честную цену,
Но три пенса вдобавок за фунт — никогда!
Нет, три пенса вдобавок за фунт — никогда!»
В королевских глазах загорелись и злоба и гнев,
И вскричала тут старая леди, от ярости побагровев:
«Ты мне дочь иль не дочь?! Иль забыла о том, отвечай?!
Ты, бесспорно, обязана деньги платить мне за чай,
Матери деньги за чай!»
«Эй вы, слуги! — тотчас приказала придворным она. —
Отправляйтесь‑ка за море с новою партией чая!
Привезите мне деньги, вы слышите, плуты, сполна,
По три пенса надбавки за каждый за фунт получая!»
Говорит она дочери: «Сбавь непокорность свою»,
И добавляет, от недовольства сгорая:
«Помяни мое слово, — кричит, — хотя и стара я,
Воспротивишься — до полусмерти забью!
За три пенса! До полусмерти забью!»
Морем шли корабли от рассветной зари до вечерней,
Слуги чайные пачки сложили у двери дочерней,
И по берегу моря у кромки соленой воды
Растянулись заморского чая ряды.
А девчонкина дерзость и смелость не знают предела,
А девчонка меж пачек танцует легко и умело,
И душистые пачки со смехом, одну за другой
Отправляет в кипящий прибой, поддевая ногой.
А затем говорит островной королеве: «О матушка–мать,
Вот ваш чай, он заварен, он крепок, пора вам его принимать.
Хорошо он настоян. Не правда ль? Так пейте его за двоих.
Но не ждите, мамаша, отныне налогов своих,
Да, не только прибавки, но даже налогов своих!»
Перевод М. Сергеева
СОЛЕНЫЕ ЯНКИ
У каждого штата есть свое прозвище, иногда даже не одно. Восточные штаты, к примеру, называют Новой Англией и еще Страной янки — Янкиленд. Так вот, про Новую Англию еще говорят, что это штат смеха. И не шутки ради, так оно и есть на самом деле. Куда пришел янки, там поселился смех. Острый, колючий, дружеский, непринужденный, горький, озорной, соленый, лукавый, тонкий, злой, грубый, раздражительный, веселый, загадочный.
Шутка янки всегда бьет без промаха, не хочешь, а засмеешься. Хотя по характеру янки строг, суров, деловит, определенен и, что самое удивительное, немногословен.
А как он преподносит свои шутки! Не поведя бровью, не улыбнувшись. Чем смешнее история, тем мрачнее у него лицо. Зато, если разговор о чем‑то серьезном, даже трагическом, рот до ушей.
Он ведет рассказ не спеша, с ленцой, обдумывая, что сказать дальше, словно учился у самого Марка Твена, как поведать слушателю юмористический рассказ. Самому не смеяться, вовремя делать паузу, в самом смешном месте скорчить кислую рожу. На это требуется талант! Что ж, янки с ним родились.
А ГДЕ ЖЕ САД МАТУШКИ ХАКЕТ?
Рыбу в проливе Нантакет обычно выходят удить на быстроходных парусных шхунах. Команда запасает побольше свежих овощей, мороженого мяса, всяких консервов и пускается в долгое плавание. Пока брюхо корабля заполнится треской доверху, проходит месяца три–четыре, не меньше.
Самое трудное — определить рыбное место. Обычно, где глубже, там и рыбы больше. Но не просто глубже, а какое тут дно, вот что главное. Хороший капитан раскроет все тайны морского дна с помощью одного только лотлиня. Всякий лот заканчивается свинцовой чашечкой, в которую набивается ил, песок, морская земля. Ее вытаскивают и изучают. Она‑то и говорит опытному моряку, как идет жизнь под водой.
Так вот, жил в Нантакете один старый капитан, который, попробовав землю из чашечки своего лота, мог без ошибки сказать, точно, в каком месте залива находится сейчас его посудина. Кроме него, никто так не умел!
Однажды члены его экипажа решили подшутить над своим стариком и подсыпали в лот глинистой земли из их родного города. А потом и спрашивают капитана:
— Как вы считаете, где мы сейчас находимся?
Старый рыболов по своей привычке взял в рот щепотку земли из свинцовой чашечки. Да как гаркнет:
— Беда! Наш Нантакет затонул! Точно под нами сейчас сад матушки Хакет!
СЛЕДУЯ НЕВЕРНЫМ КУРСОМ
— Что‑то небо над заливом хмурится, — заметил капитан Элдед своему молодому помощнику, стоящему у румпеля. — Вон как все вокруг обложило! Поворачивай-ка, братец, домой, — отдал он приказание, а сам спустился в кают–компанию.
— Каким курсом держать? — крикнул ему вдогонку юноша.
— Следи за чайками, — ответил капитан. — Они доведут тебя до дому!
Дом их был в Труро, это в Канаде. А судно находилось в заливе Кейп–Код, неподалеку от города Чатем, что в штате Массачусетс.
Он скрылся в каюте. Через шесть часов он проснулся. Они все еще плыли, хотя давно уже было пора пристать к берегу. Капитан вышел на палубу и огляделся. Оконечный мыс полуострова Кейп–Код был еле виден на горизонте. Что делает этот чертов сын, его рулевой?
— Ты что, спешишь на кладбище? — заорал он на молодого помощника.
— Почему же? — удивился тот. — Я держу курс на чаек. Вы сами мне так сказали.
— Ах ты деревенщина с лягушачьими мозгами! Надо было идти за чатемскими чайками, а не трурскими!
КАПИТАНСКАЯ ФУРАЖКА
Кто всю жизнь провел на море, умеет в точности предсказывать погоду. К примеру, вот вам история про старого капитана в отставке Фина Элдриджа. Когда он ушел В отставку, он завел в Истэме ферму и стал выращивать репу. А ведь всю долгую жизнь он командовал каботажным судном.
Так вот, как‑то раз капитан Элдридж запозднился к ужину. Жена выглянула в окно, но увидела лишь море зеленой ботвы, гуляющей волнами от легкого ветерка. Потом словно тень пробежала над этим зеленым морем, и тут же в дом влетел запыхавшийся капитан Элдридж. Он бросился к телефонному аппарату, снял трубку, крутанул ручку и закричал:
— Дайте Чатем! Срочно! Алло, Чатем? Дайте мне Сэма Пейна, почтмейстера! Привет, Сэм! У меня только что улетела с головы фуражка. Легкий бриз несет ее прямо на юг, к береговым рифам. Я высчитал, что она будет пролетать мимо тебя ровно через четырнадцать минут. У меня к тебе просьба, пришли ее назад с завтрашней почтой, договорились, Сэм?
Можете не сомневаться, фуражка капитана Элдриджа пролетела над домом Сэма в Чатеме ровно через четырнадцать минут после того, как он повесил телефонную трубку. И на другой день капитан Элдридж получил ее с утренней почтой назад.
ЯНКИ В ДОРОГЕ
Один бостонец ехал верхом через штат Вермонт в город Честерфилд. У дороги он увидел молодого парня, рубившего толстое дерево.
— Джек, Джек! — крикнул всадник. — Я правильно еду на Честерфилд?
— Откуда ты взял, что меня зовут Джек? — удивился парень.
— Взял да угадал, — ответил всадник.
— Ну, тогда тебе ничего не стоит угадать и правильную дорогу на Честерфилд, — заметил лесоруб.
А надо вам сказать, что любого йоркширца в Америке принято было звать Джек.
Поехал бостонец дальше. Уже стемнело, близилась ночь. Навстречу ему фермер. Бостонец спрашивает его вежливо:
— Скажи, дружище, я правильно выбрал дорогу на Честерфилд?
— Да, правильно, — ответил фермер. — Только, пожалуй, хвост и голову твоей лошади лучше поменять местами, не то ты никогда туда не попадешь.
Немало в американском фольклоре рассказов про американского президента, которого особенно чтут в народе и называют героем, — про Джорджа Вашингтона.
ВАШИНГТОН И ВИШНЕВОЕ ДЕРЕВЦЕ
У мудрого Одиссея, наверное, не было столько хлопот с его возлюбленным сыном Телемахом, сколько у мистера Вашингтона с его Джорджем, которому он старался с самых пеленок внушить любовь к истине.
— Любовь к истине, Джордж, — говорил отец, — лучшее украшение молодости. Я бы не поленился проделать пятьдесят миль, сын мой, только чтобы взглянуть на юношу, чьи помыслы так правдивы, а уста чисты, что можно доверять любому его слову. Сердцу каждого дорог такой сын! Как непохож на него молодой человек, избравший путь лжи, запомни это, Джордж! — продолжал отец. — Никто не станет верить ни одному его слову. Повсюду он будет встречать лишь презрение. Родители придут в отчаяние, если увидят своих детей в его обществе. Нет, сын мой, мой милый, мой любимый сын Джордж, лучше я собственными руками заколочу твой гроб, чем допущу, чтобы ты встал на этот позорный путь. Нет, нет, лучше мне потерять свое драгоценное дитя, чем услышать от него хоть слово лжи!
— Постой, па, — серьезно заметил ему Джордж, — разве я когда‑нибудь лгал?
— Нет, Джордж, слава богу, никогда, мой сын! И надеюсь, не будешь. Что до меня, то, клянусь, я не дам тебе повода сделать это. Что и говорить, ведь случается, что родители сами толкают своих детей на этот страшный грех, если бьют их за любую малость, уподобляясь диким варварам. Но тебе это не грозит, Джордж, сам знаешь. Я всегда говорил тебе и повторяю вновь, если когда и случится тебе совершить промах — со всяким такое может случиться, ибо ты еще дитя неразумное, — заклинаю тебя, никогда не прячься за спину обмана! Но смело и открыто, как истинный мужчина, признайся мне в этом.
Назидание отца, может быть, и скучное, но, как ни странно, оно принесло свои плоды. Вот какую историю рассказывают по этому поводу. Она правдива от первого и до последнего слова, так что жалко было бы ее не пересказать.
Когда Джорджу стукнуло еще только шесть лет, ему сделали ценный подарок — он стал владельцем настоящего топорика. Как и все мальчики его возраста, он был безмерно горд им и всегда носил с собой, рубя направо и налево все, что подвернется под руку.
Однажды он гулял в саду и вместо развлечения рубил для матери палочки под горох. Да, на беду, решил проверить острие своего топорика на тонком стволе молоденького вишневого деревца. То была настоящая английская вишня, ну просто чудо, что за дерево!
Джордж так сильно надрезал кору, что деревце не могло оправиться и должно было погибнуть.
На другое утро отец Джорджа обнаружил, что случилось. Кстати сказать, эта вишня была его любимым детищем. Он тут же отправился в дом и сердито потребовал назвать виновника сего безобразия.
-— Я бы даже пяти гиней не взял за него, — сказал он. — Оно мне было дороже денег!
Но никто не мог дать ему никаких объяснений. В это время и появился перед всеми маленький Джордж со своим топориком.
— Скажи, Джордж, — обратился к нему отец, — а ты случайно не знаешь, кто погубил там в саду мою любимую вишню?
Вопрос оказался нелегким. На миг он просто оглушил Джорджа. Но он тут же очнулся и, обратив на отца свое нежное детское личико, на котором вспыхнуло неповторимое очарование всепокоряющего чистосердечия, храбро выкрикнул:
— He спрашивай, па! Ты же знаешь, я не могу врать! Не спрашивай!
— Подойди ко мне, мое дорогое дитя! Дай я обниму тебя! — воскликнул растроганный отец. — Я прижму тебя к моему сердцу, потому что я счастлив. Я счастлив, Джордж, что ты погубил мое деревце, но заплатил мне за него в тысячу крат. Столь отважный поступок моего сына дороже мне тысячи деревьев, цветущих серебром и приносящих золотые плоды.
Никто не спорит, история эта оставляет привкус переслащенной патоки. Однако кому неизвестно, что в памяти народной президент Вашингтон навсегда остался человеком непреклонной честности.
А честность у людей была всегда в почете.
Добрая память осталась в народе и о современнике и единомышленнике Джорджа Вашингтона — Бенджамине Франклине. О «Новом Прометее», как его назвали в Америке и в Европе, потому что доктор естественных наук Франклин был первым изобретателем громоотвода. Он прославился и как ученый, и как известный политический деятель. Он был писателем, революционером, выдающимся американским просветителем. Под известным портретом Франклина стоят латинские стихи: «Исторгнул молнию с небес и скипетр у тиранов».
А в народное творчество Франклин вошел как «отец всех янки».
ПРЕДУСМОТРИТЕЛЬНОСТЬ ДОКТОРА ФРАНКЛИНА
Доктор Франклин в молодые годы работал типографщиком и по делу службы часто ездил из Филадельфии в Бостон. По дороге он обычно останавливался в одной и той же гостинице, хозяин которой, как и все его земляки, отличался чрезмерной любознательностью. Ему вынь да положь — надо все разузнать про своих постояльцев.
После целого дня пути доктор Франклин очень устал, но только он сел ужинать, как явился хозяин и стал мучить его вопросами.
Доктору Франклину был хорошо знаком подобный ха–рактер. Он тут же понял, что, даже если ответить на все вопросы дотошного хозяина, у того найдутся новые, а за аими еще какие‑нибудь. И так до бесконечности.
Он решил сразу положить этому конец.
— Есть у вас жена, милейший? — спросил он хозяина.
— Конечно, сэр.
— Ай–ай–ай, как же вы мне ее не представили? — с упреком сказал Франклин.
И хозяйку по всем правилам представили молодому Франклину. Тогда Франклин спросил ее:
— Сколько у вас детей, мадам?
— Четверо, сэр.
— Я был бы счастлив взглянуть на них, — заметил Франклин.
Разыскали детей и привели к гостю.
— А сколько слуг вы держите? — спросил Франклин у хозяина.
— Двоих, сэр. Повара и служанку.
— Пригласите их сюда, — попросил Франклин.
Когда слуги пришли, Франклин осведомился, кто еще проживает постоянно в гостинице, и, услышав, что больше никто, объявил со всей торжественностью:
— Дорогие друзья! Я пригласил вас сюда, чтобы представиться вам. Зовут меня Бенджамин Франклин. Мне двадцать один год. Я печатник, работаю в типографии, проживаю в Филадельфии и еду сейчас в Бостон. Я послал за вами, чтобы спросить, нет ли у вас ко мне каких-нибудь вопросов. Может быть, вы хотите узнать про меня еще что‑нибудь? Спрашивайте, я готов отвечать! А покончив с ответами, я льщу себя надеждой, вы разрешите мне спокойно отужинать.
К слову сказать, когда бывший типографщик Бенджамин Франклин через много лет приехал послом молодой американской республики ко двору Людовика XVI в Париж, он посетил там знаменитую типографию Дидо. Так вот, в нарушение этикета и дипломатического протокола он бросил своих великосветских спутников и первым делом подбежал к печатному станку. Потом, засучив рукава, принялся за работу. Изумленным спутникам он объяснил:
— Не удивляйтесь, господа, это моя прежняя профессия.
Пересказы Н. Шерешевской
В ДНИ 76–го
Мы вечно, мальчики, чтить должны
Год семьдесят шестой:
Отцы и деды, сжимая мушкеты,
Шли за свободу в бой.
На плоскогориях Лексингтона
Рассыпан был вражий строй.
Добровольцем–янки быть в дни перебранки
Счастьем считал любой.
НЕДРУГ ВДАЛИ? ЦЕЛЬСЯ, ПЛИ!
Под Трентоном встретил их дикий снег.
Но что им и снег и лед?
Там бой был короток и жесток,
И дерзок был их налет.
Стал берег Делавэр им дорогой,
Их Вашингтон вел вперед.
Добровольцем–янки быть в дни перебранки
Счастьем считал любой.
В ЦЕПЬ ЗАЛЕГЛИ? ЦЕЛЬСЯ, ПЛИ!
Под Саратогою бит Бургойн,
Йорктаун следом взят,
А в нем в придачу был лорд захвачен —
Лорд Корнуэлс, так‑то, брат!
Свой меч он отдал сынам свободы,
Британский аристократ.
Добровольцем–янки быть в дни перебранки
Счастьем считал любой.
НЕДРУГ ВДАЛИ? ЦЕЛЬСЯ, ПЛИ!
Перевод М. Сергеева
СЛАВА ОТВАЖНЫМ ЛЕДИ И ИХ ОТВАЖНЫМ ДЕЛАМ!
МАТУШКА КЭЙТ
В те далекие дни шла суровая война. Освободительная война. Британские войска хозяйничали в тринадцати колониях, которые потом стали свободными штатами. Сражения шли повсюду, но особенно жаркие битвы в последние годы войны были на Юге.
Генерал Хад из Джорджии не пропускал ни одного сражения и не расставался со своим скакуном Серебряной Подковой, который не раз спасал ему жизнь.
Серебряная Подкова был седой красавец скакун, рослый, гладкий, «выносливый жеребец. Он да еще один конь, по кличке Ласточка, прибыли из конюшни самого генерала Джорджа Вашингтона. Знаменитый генерал подарил их Хаду, тогда еще капитану, принимавшему участие во многих битвах под руководством генерала Вашингтона. Кони эти вели свою родословную от арабских скакунов, а утверждают, что это лучшие скакуны на свете. Они могли лететь как ветер, а могли ступать тише кошки, и они все понимали, что говорил хозяин.
И вот однажды генерал был тяжело ранен и попал к британцам в плен. Его отправили в форт Корнуоллис в Огасте и бросили в тюрьму. Комендантом форта был генерал Браун, человек грубый и беспощадный.
То были черные дни для Америки. Солдаты британских войск жгли и грабили американские дома, вытаптывали поля и посевы. Мятежным американцам не было пощады, и генерала Хада, не раздумывая, приговорили к смерти.
Эта ужасная новость мгновенно долетела до его владений и плантаций, которые были расположены неподалеку. Всех охватила горькая печаль. Госпожа Хад, родственники и друзья, даже негры–рабы горевали и убивались по нем. Генерал Хад хорошо относился к своим неграм.
Среди его рабов была уже немолодая негритянка, которую звали матушка Кэйт. Она была крупная женщина, сильная и бесстрашная. Красивой ее нельзя было назвать, зато она отличалась острым и цепким умом, и все уважали и любили ее.
Прослышав о несчастье, она сразу пришла к своей госпоже.
— Я освобожу массу Хада, — сказала она. — Только для этого мне нужна Ласточка. С остальным я справлюсь сама.
— Но как же это у тебя выйдет, Кэйт? Почему ты думаешь, что удастся?
— Я увидела во сне белую лошадь и загадала. Я знаю, мое желание сбудется. Доверьтесь мне во всем!
И она рассказала госпоже свой план. Убедившись, что другого выхода нет, госпожа Хад согласилась.
Матушка Кэйт села верхом на Ласточку, которая была ничуть не хуже Серебряной Подковы, и поскакала в Огасту, расположенную примерно в пятидесяти милях от плантаций Хада. Там и был форт Корнуоллис, где находился под стражей генерал Хад.
Не доезжая до города, она зашла к своим друзьям и оставила у них коня. Она попросила спрятать его от чужих глаз и сказала, что скоро вернется. Потом она раздобыла большую бельевую корзину, поставила ее себе на голову и пошла в форт Корнуоллис.
Голова у матушки Кэйт работала хорошо, и язык был подвешен неплохо. Она прямиком направилась к офицеру, командовавшему фортом, и сказала, что хочет подзаработать старкой и охотно взялась бы стирать господам офицерам простыни и рубашки.
— А ты разве сможешь гладить наши гофрированные блузы? — спросил офицер.
— Я все умею! — сказала матушка Кэйт. — Даже на деревья лазить не хуже опоссума. А уж гофрированные рубашки никто лучше меня не гладит во всей Джорджии. Вот увидите, в моих руках они станут лучше новых.
Офицеру понравилось ее открытое лицо, широкая улыбка и живая смекалка.
— Если ты такая мастерица, как же случилось, что ты ищешь работу?
— Плоха та пчела, которая дает меньше меду, чем может.
— Так, стало быть, ты хорошо гладишь и рубашки с оборками?
— Хвастаться не хочу, но так оно и есть. Хоть сладко петь ворона не умеет, но уж никто не скажет, что от нее мало шуму.
Офицер улыбнулся в ответ. Не так‑то легко было найти женщину, которая умела хорошо гладить офицерские рубашки с рюшами и оборками.
Ей доверили работу, какую она просила, и она справилась с ней отлично. С того дня она беспрепятственно входила и выходила из форта.
Каждый день она являлась туда со своей большой бельевой корзиной, забирала грязное белье и рубашки и каждый вечер возвращала их чистыми и отглаженными.
Кэйт нравилась всем, потому что любила пошутить и посмеяться. Она постаралась свести дружбу со всеми солдатами форта, даже с теми, кто охранял вход в тюрьму.
И вскоре входила и выходила из тюрьмы так же просто, как в другие места.
Генерал Хад тут же узнал ее, но она вовремя бросила на него предупреждающий взгляд, чтобы он этого не показал.
Однажды как бы в шутку она сказала генералу Хаду в присутствии стражника:
— Я могу и вам стирать рубашки, масса Хад, пока вы сидите тут в тюрьме, если, конечно, хотите.
— Хочу, и очень даже, голубушка, — сказал генерал. — И с удовольствием заплачу тебе за это.
— Пока не получите разрешения от генерала Брауна, это воспрещается, — вмешался стражник.
— Ну, разрешение получить нетрудно, не труднее, чем белке разгрызть орех, — улыбаясь, сказала Кэйт.
Через несколько дней она принесла генералу Брауну его рубашки с оборками и рюшами, которые отгладила с особым тщанием. Он был очень доволен и похвалил ее за прекрасную работу.
Лицо матушки Кэйт так и светилось гордостью. Она поблагодарила и сказала:
— Генерал, тот узник, которого вы держите в тюрьме и собираетесь скоро казнить, просил меня и ему постирать рубашки. Вы не возражаете? Он говорит, что заплатит. А руки у меня загребущие, и, если вложить в них побольше пенни, получатся золотые гинеи.
Генерал Браун рассмеялся шутке и заметил:
— Ну что ж, он в надежных руках, и, думаю, долго носить рубашки ему не придется. Можешь постирать для него, если хочешь. Пусть отправится в последний путь в чистой рубашке.
С того дня матушка стала часто видеться с генералом Хадом, и, когда они остались вдвоем, она рассказала ему про свой план. Он только покачал головой, считая, что все это неосуществимо. Однако матушка Кэйт не сомневалась в удаче, а поскольку для генерала это была единственная возможность спасти жизнь, он согласился. Как говорится, утопающий хватается и за соломинку.
Вскоре после этого смелая заговорщица узнала, что генерала Хада собираются расстрелять через несколько дней.
Она тут же кинулась в тюрьму.
— Вы слышали колокольный звон, генерал? — спросила она его. — Это в церкви поблизости, — А потом ше–потом добавила: — Завтра, когда я принесу вам рубашки, будьте готовы.
На другой день матушка Кэйт пришла в форт уже к вечеру. Она раздала британским офицерам выглаженное белье, забрала то, что надо было стирать, и по дороге заглянула в тюрьму, чтобы отдать генералу Хаду и его вещи.
Уже стемнело, и в камере они оказались вдвоем. Кэйт вытряхнула из корзины все грязное белье и, поставив ее на пол, сказала:
— Скорей, масса Хад, ложитесь в корзину и свернитесь клубком, точно щенок!
— Ну что ты! Тебе не донести. Я тяжелый.
— Какой вы тяжелый? Для мужчины вы некрупный, только ум у вас большой. Ну а я женщина крупная, и голова у меня сильная. Быстрей залезайте в корзину.
Она была права. Генерал Хад прекрасно уместился в корзине и свернулся клубком. Матушка Кэйт набросала сверху грязное белье, обеими руками подняла с полу корзину и поставила себе на голову. Придерживая корзину снизу за край, она не спеша вышла из камеры, как делала уже не раз.
В дверях стоял стражник.
— Ох и тяжелая у меня сегодня корзина, — пожаловалась она молодому солдату.
— С тех пор как ты стала сюда ходить, наши офицеры готовы хоть каждый день менять рубашки, — посочувствовал ей солдат.
— Чем больше, тем лучше, лишь бы платили! — сказала матушка Кэйт. — Я уж подумываю, не поднять ли мне цену.
— Только не для нас, бедных солдат.
— Да что мне с вас брать‑то? Нет уж, с офицеров мне идет урожай золотыми, а с вас — жалкими медяками. Ими не разживешься.
Солдату понравился ее ответ, и он свободно выпустил ее из тюрьмы и проводил за ворота, как делал это каждый день.
Сначала она шла спокойно, не торопясь, но как только форт за ее спиной скрылся за деревьями и часовые ей были больше не страшны, матушка Кэйт опустила корзину на землю, и генерал вылез из нее. Было уже совсем темно.
— Спрячьтесь за деревьями, мой господин, и подо–ждите меня здесь. Я велела прислать из ваших конюшен Серебряную Подкову. Сама я прискакала сюда на Ласточке. На таких прекрасных лошадях нас никто не нагонит. Я сейчас схожу за ними.
Она скрылась в темноте, и не успел генерал и глазом моргнуть, как она вернулась с конями. Генерал Хад вскочил верхом на Серебряную Подкову, а матушка Кэйт на Ласточку. Кони словно понимали всю серьезность дела. Они взвились точно молнии и вмиг долетели до плантации. Там в честь генерала Хада и матушки Кэйт был устроен настоящий пир.
ЛЕДИ ГОБСОН
Война продолжалась. И генерал Хад снова был в самой гуще событий. Он вел своих солдат в бой, не ведая ни страха, ни сомнений. Но пули не знают пощады, и в одном трудном бою он был дважды ранен.
В Северную Каролину прибыл генерал Грин, и теперь он вел американских солдат. Генерал Хад чувствовал себя вдвойне несчастным оттого, что ему приходилось отсиживаться дома и из‑за ранения бездействовать.
Однажды на плантацию Хада явился солдат. Он шел от генерала Элиджа Кларка из штата Джорджия с донесениями к генералу Грину. Как на грех, на плантации Хада не было ни души. А сам генерал Хад еще не мог двигаться. Он был просто в отчаянии. Ни одного мужчины не осталось в его владениях, все ушли на войну.
Плантация Хада соседствовала с плантацией Гобсонов. Ею занималась сама госпожа Гобсон, на Юге для женщин это было дело обычное. Эгнес Гобсон была славной женщиной, сильной и отважной. Она прекрасно знала толк в лошадях и очень любила животных.
Когда она узнала, какие трудности у генерала Хада, она тут же пришла к нему и предложила отнести депеши.
— Только для этого мне потребуется Ласточка, — сказала она.
— Нет, нет, госпожа Гобсон, — сказал генерал Хад, — путь долгий и очень опасный. Даже дюжий мужчина может не выдержать.
— Я ничего не боюсь, — сказала госпожа Гобсон, — и могу не слезать с коня хоть несколько дней подряд. А Ласточке, я знаю, можно довериться. Это лучший конь во всей Джорджии.
— Но ведь вы леди! — сказал генерал.
— Тем лучше. И надежней. Как женщину меня скорей пропустят туда, где мужчине нельзя и показаться. Буду говорить по дороге, что еду к родственникам в Каролину…
— Да, но…
— И мне ничего не стоит спрятать депеши в прическе. Никому и в голову не придет искать их там. Прошу вас только, разрешите мне взять вашу Ласточку. Вдвоем мы справимся с этим делом!
Посылать было больше некого, и генерал, передав миссис Гобсон депеши, с тяжелым сердцем распрощался с ней и со своим любимым скакуном.
Путь предстоял долгий и трудный, в особенности для женщины. Весь день в седле, а вокруг враги. Днем она скакала верхом, а на ночь останавливалась у друзей или у врагов. Никто не смел отказать леди в ночлеге.
На третью ночь ей пришлось остановиться в каком‑то подозрительном доме. Когда она постучала в дверь, громко залаяла собака. Вышел хозяин, и она спросила у него о ночлеге.
Что ж, у него есть одна свободная комната с чистой постелью в пристройке рядом с гостиной, предложил он. Леди Гобсон с радостью согласилась — так она устала. Хозяин пригласил ее сначала в гостиную, где уже сидело несколько мужчин, только что спешившихся. Она слегка подкрепилась и, извинившись, собралась уйти к себе, чтобы лечь.
Хозяин указал ей на боковую дверь из гостиной, зажег фонарь и сказал, что ее ждет там чистая постель. Она поблагодарила его, но, взяв фонарь, решила пойти сначала посмотреть, как устроили ее коня. Вскоре она вернулась с седлом в руках.
— Я привыкла хранить седло рядом с постелью, для верности, — как бы невзначай заметила она.
Потом, пожелав всем доброй ночи, ушла в предоставленную ей на ночь комнату. Заперла за собой дверь и, освещая фонарем все углы, осмотрелась вокруг. В комнате было только одно окно с закрытыми ставнями, как раз рядом с дверью в гостиную. В углу стояла узкая кровать. Она задула фонарь и, не снимая одежды, легла. А седло положила рядом с постелью на пол. Из гостиной доносились приглушенные голоса. Леди Гобсон прислушивалась к ним.
Вскоре она услышала, ч? о вошли новые постояльцы. И вдруг кто‑то сказал:
— Я узнал коня, что стоит в конюшне. Это конь опасного мятежника. Самый быстрый конь во всем штате. Могу побиться об заклад, всадник везет с собой важные доенные донесения врагу короля.
— Да это дама, — заметил кто‑то. — Она сказала, что едет к друзьям в Каролину.
— Я хорошо знаю всех местных жителей. Дайте мне взглянуть на нее, и я вам сразу скажу, за кого она: за короля или за мятежников.
— Тогда пошли посмотрим.
Голоса смолкли.
Эгнес Гобсон крепко зажмурила глаза и постаралась дышать ровно и глубоко.
Она услышала шарканье ног и осторожные шаги совсем рядом с ее дверью. Потом настала опять тишина. Они, видно, прислушивались. И вот дверь медленно начала отворяться. Она лежала не шелохнувшись. Дверь распахнулась, и крадучись вошли трое мужчин. У первого был фонарь, который он прикрывал рукой. На цыпочках он подошел к постели, поднял фонарь и внимательно оглядел госпожу Гобсон. Потом повернулся и вышел из комнаты. Прочие последовали за ним, Они тихо притворили дверь. Эгнес Гобсон тут же вскочила и приложила ухо к замочной скважине.
— Я ее знаю, — сказал тот человек, что держал фонарь. — Это Эгнес Гобсон. Кто‑кто, а уж она‑то настоящая мятежница! Наверняка она несет какие‑то донесения врагу. Ее надо обыскать.
— Отведем ее в лагерь, — предложил другой.
Лагерь британских войск был расположен поблизости.
— Уже поздно, — сказал хозяин дома. — До утра я постерегу ее здесь, будьте спокойны. Я запру дверь и пущу под ее окна собаку. Мимо нее уж никто не пройдет, разве что превратится в маленького муравья.
И леди Гобсон услышала, как во входной двери щелкнул замок. Потом под ее окном раздалось рычание собаки.
Госпожа Гобсон соображала быстро. Ясно, что дверь открыть она не может. Чтобы выбраться наружу, остается окно. Но собака! Вообще‑то она любила животных, а животные прекрасно это чувствуют.
Она подождала подольше, пока все разойдутся и лягут спать. Когда все стихло, она осторожно раскрыла ставни. Послышалось урчание собаки. В темноте она различила огромного черного пса и окликнула его потихоньку. Потом стала с ним разговаривать. Пес продолжал рычать, а женщина тихо, ласково с ним разговаривала. Пес медленно приблизился к окну. Она распахнула его и протянула к псу руку. Пес завилял хвостом. Она погладила его по голове. Потом, прихватив седло, стала осторожно вылезать из окна, продолжая разговаривать с собакой.
Наконец она спустилась и отвязала собаку. Первым делом Эгнес Гобсон направилась в конюшню, собака за ней. Она открыла дверь и засвистела коню. Ласточка тут же появилась на ее свист. Она не спеша оседлала коня, вскочила верхом и повела его медленным, тихим шагом прочь. Собака так же тихо последовала за ними.
Решив, что они уже ушли на безопасное расстояние, госпожа Гобсон слегка тронула бока лошади каблуками, и та помчалась как вихрь!
Собака осталась позади.
Эгнес Гобсон благополучно добралась до генерала Грина и передала ему депеши.
С тех пор в Джорджии и по всему Югу ходит рассказ о двух отважных женщинах, черной и белой. И о двух скакунах — Серебряной Подкове и Ласточке.
Пересказ Н. Шерешевской
2
С продвижением колонистов в глубь континента, на запад, граница освоенных земель, или, как ее называли американцы, «фронтир», серьезным образом влияла на многие стороны американской жизни. Это был социальный процесс, от которого зависели духовный мир, психология и, как утверждают некоторые американские историки, политические институты американцев.
Вначале «границей» являлась сама прибрежная полоса Атлантики, за которой тянулись дремучие леса. Суровая действительность ставила перед пионе рами–поселенцами выбор: приспособиться к примитивной дикости или погибнуть. У индейцев поселенцы научились выращивать кукурузу, обрабатывать дерево и охотиться. В силу необходимости поселенец–пионер становился охотником, фермером, воином. «Граница» вырабатывала у людей более суровое, практическое и простое отношение к жизни.
Волна за волной шли на запад потомки пуритан до тех пор, пока не вышли на побережье Тихого океана. Уже примерно к 1700 году «граница» была отодвинута до крайних судоходных пунктов крупнейших американских рек — Миссисипи и Огайо, в 1765 году — до Аллеган, а к началу войны за независимость она отошла за горы. Миграция пионеров на новые земли продолжалась и в послереволюционное время, особенно в 30–е и 40–е годы прошлого века. Покупая дешевую землю или просто забирая ее, пионеры расчищали леса, выжигали деревья и кустарник, сеяли между пнями кукурузу и пшеницу.
В авангарде переселенцев шли обычно охотники на пушного зверя. Эти люди одинаково ловко обращались с топором и с ружьем, строили первые хижины и, таким образом, прокладывали дорогу для следующей группы переселенцев — охотников и фермеров, которые строили уже не хижины, а бревенчатые дома, расчищали земли, выращивали зерно и разводили домашний скот. Наиболее предприимчивые скупали большие участки дешевой земли и потом, когда цены на землю повышались, продавали их, чтобы двигаться дальше на Запад.
Так готовилась почва для третьей группы переселенцев, которая включала уже не только фермеров, но и врачей, адвокатов, учителей, лавочников, проповедников и земельных спекулянтов.
Во многих мифах и легендах жизнь «границы» овеяна розовой романтикой. Однако в большей степени ей свойственны грубое своеволие и авантюризм завоевателей.
Это трагически отражалось на положении индейцев. Нарушая «торжественные» договоры, которые заключало федеральное правительство с туземным населением, поселенцы постоянно вторгались в индейские земли. И хотя в США принимались законы по охране прав индейцев, федеральное правительство почти не проводило эти законы в жизнь. Более того, когда для защиты своей исконной земли индейцы брались за оружие, на стороне белых поселенцев неизменно выступала регулярная армия США.
Таков был мрачный фон американской «границы», служившей надежной опорой в колониальной политике Соединенных Штатов.
Ведущее место в американском фольклоре тех лет занял фронтирсмэн — пионер–следопыт и охотник, воспетый Фенимором Купером, лесоруб, фермер и ковбой — иными словами, человек, живущий в окружении постоянных опасностей, но готовый справиться с любой из них.
В Виргинии, например, сложился цикл рассказов о неком геркулесе по имени Питер Франциско, прославившем себя всякого рода подвигами, которые были по плечу разве что Гаргантюа.
На севере главным героем народных легенд стал Поль Баньян — мифический лесвруб сверхчеловеческой силы.
Рассказы о фантастических подвигах и приключениях Поля Баньяна и его товарищей были своего рода фольклорной реакцией на возможности, открывавшиеся перед людьми «границы». Неудержимое бахвальство и тщеславие помогали им поддерживать мужество и силу духа перед лицом бушующих стихий и могучей первобытной природой. Создатели подобных легенд излагали их доверчивым слушателям с внешней серьезностью, на самом деле относясь к ним с тем же веселым юмором, который отличал самую невероятную комическую похвальбу героев Рабле и таких их последователей, как Тартарен из Тараскона и барон Мюнхгаузен. Истории аналогичного рода росли как грибы, и очень скоро у Поля Баньяна появились конкуренты. Так, на Юго–западе утверждали, что Большой Каньон вырыл вовсе не Поль, а ковбой по имени Пекос Билл, прорывший заодно и русло реки Рио–Гранде.
Несколько иной тип фольклорного героя сложился в жаркой Флориде, где освоение новых земель требовало сравнительно меньших физических усилий, но зато большей гибкости и умения приспосабливаться к разнообразной и переменчивой природе субтропиков. Жители этого штата восхваляли смекалку, хитрость и остроумие папаши Меншена — закоренелого браконьера и правонарушителя, которому, одшжо, всегда удавалось выкручиваться из самых безнадежных ситуаций, куда его заводили постоянные разногласия с не всегда справедливыми законами.
Легенды эпохи «границы» приписывали необыкновенные и даже сверхъестественные качества не только людям, но и животным.
Но, конечно, не одни только подвиги великанов или чудесные случаи с волшебными животными вдохновляли народных рассказчиков и поэтов. Лесорубы, фермеры и охотники готовы были часами слушать и трогательные баллады о самоотверженной любви, и шуточные песни о лихих парнях, неизменно находивших светлую сторону во всех обрушивающихся на них неприятностях, и забавные куплеты о единоборстве с дьяволом.
А по Европе тем временем катилась молва, что есть за морями-океанами «земля обетованная», где манна сыплется с неба. И, конечно, появлялись дельцы, спекулировавшие на наивных мечтах простых людей о такой земле. Рассказывают о том, как предприимчивый норвежец, известный под прозвищем Олд Булл (старый бык), скупил по дешевке землю в гористом районе Пенсильвании и затем дал объявление в норвежских газетах для желающих приобрести на «выгодных» условиях «прекрасные» участки земли. Только приехав на место, несчастные обнаруживали обман. Так появилась сатирическая песня «Олеана», которую американцы норвежского происхождения поют и сегодня.
Лирическое начало наиболее ярко проявлялось в песенном творчестве ковбоев, которые пасли стада длиннорогих коров и объезжали диких мустангов на бескрайних равнинах, простиравшихся от Техаса на юге до Монтаны на севере. Именно ковбой стал единственным в своем роде социально–психологическим типом, сформированным особыми условиями американской истории. Он не был потомственным скотоводом, унаследовавшим свое призвание, традиции и привычки от предков. Дети земледельцев, ремесленников и мелких торговцев становились ковбоями или пастухами–кочевниками в первом поколении, покидая отчий дом ради вольной жизни в седле, ночлега под открытым небом и рискованных приключений.
«То, что мне довелось повидать, я не променял бы ни на что другое в мире, — вспоминал один старый ковбой, — правда, у меня нет охоты снова проходить тот же самый путь. Никогда бы не согласился на это… Впрочем, дикая, свободная жизнь, когда самый твой близкий друг находится от тебя на расстоянии вытянутой руки или когда твой старый коняга донесет тебя до мексиканской границы, а потом доставит домой без дырки в боку, — это и есть настоящая жизнь! Беспокойная жизнь, конечно, но если уж кто ее полюбит, тут ничего не поделаешь…»
Иногда кое–кому из ковбоев выпадала неожиданная удача — ему удавалось заработать большие деньги на перегоне или перепродаже крупных партий скота. Жены и дочери скороиспеченных богачей изо всех сил старались придать себе великосветский лоск. Этим широко пользовались многочисленные проходимцы; выступая в роли столичных франтов или европейских аристократов, они без труда снимали обильный «настриг шерсти» с восхищенной и очарованной местной знати. Однако привычка обращать в шутку даже собственные неудачи и промахи помогала бывшим ковбоям воспринимать подобные ситуации в юмористическом ключе.
ДЭВИ КРОКЕТ
Лучший способ познакомиться с Дэви Крокетом — это выслушать его рассказ о себе самом.
— Я кто? Я горлопан! — говаривал Дэви.
Этим он хотел сказать, что может переспорить и перекричать любого живущего на фронтире в штате Кентукки, а крикунов и хвастунов там хватало, уж поверьте мне.
— Мой отец может побить любого в Кентукки, — заверял Дэви. — А я во всем обгоню родного отца. Могу бегать быстрее его. Нырять глубже и держаться под водой дольше. А из воды выйду сухим. Ну, кто еще может так на всей Миссисипи? Могу пароход унести на плече. А хотите, обниму льва? Я вынослив, как вол, быстр, как лиса, увертлив, как угорь, могу кричать, как индеец, драться, как дьявол, а надо, так съем с потрохами конгрессмена, если сперва смазать ему голову маслом и прижать уши.
Дэви еще скромничал, когда говорил все это. На самом же деле для него вообще не было ничего невозможного, вы скоро это и сами увидите.
Во времена Дэви, то есть что‑то около 1825 года, всем, кто проживал на фронтире — в Кентукки или в Теннесси — и кому не хотелось сидеть голодными, приходилось охотиться. Охотником Дэви был метким, не было случая, чтобы он дал промах, а потому медвежатины и оленины у него всегда было вдоволь. Не брезговал он и енотом. Вот только свинцовых пуль и пороха ему не хватало, и Дэви научился брать енота без ружья.
Однажды Дэви загнал енота на дерево. Бедняжка глядел оттуда таким несчастным, что Дэви не выдержал и рассмеялся. Енот сидел на ветке и дрожал, а Дэви стоял внизу и ухмылялся. В конце концов енот был сражен его улыбкой и упал на землю. Так Дэви получил енота без единого выстрела.
После этого случая Дэви уж никогда не оставался без мяса. Если ночь выдавалась лунная, ему только надо было загнать енота на дерево и ухмыляться. Он так поднаторел в этом, что даже пантера не выдерживала его улыбки и сама слезала с дерева.
Как‑то Дэви повстречал в лесу еще одного охотника. Тот как раз прицелился в светлое пятнышко на фоне темных ветвей каучукового дерева.
— Стой! — крикнул Дэви. — Не трать зря порох! Сейчас я ему улыбнусь, и енот будет твой.
Дэви прислонился к стволу дерева, чтобы улыбка не повергла наземь его самого, и начал. Но сколько он ни улыбался, результата не было никакого.
Второй охотник за живот держался: подумать толнко, сам великий Дэви Крокет зря похвастался!
Устав, Дэви воскликнул:
— Сроду не встречал такого стойкого и мужественного зверя!
И полез на дерево, чтобы понять, в чем тут секрет. Что ж вы думаете, взобравшись на дерево, он обнаружил, что улыбался сухому сучку, как две капли воды похожему на енота. Однако он и тут не успокоился. Он считал, что ничто не должно устоять перед его улыбкой, даже сухая кора.
К тому времени, когда слава Дэви Крокета облетела все леса, с ним произошла одна занятная история. В тот день любимый пес Дэви по кличке Трещотка загнал на дерево очередного енота, и Дэви уж было приготовился пустить в ход свою неотразимую улыбку, как вдруг енот поднимает правую лапу — мол, разреши слово сказать, Дэви. И спрашивает вежливо:
— Вас зовут Дэви Крокет?
Попал в самую точку, — отвечает Дэви. — Я Дэви Крокет собственной персоной.
— В таком случае не беспокойтесь, — говорит енот. — Я и так слезу с дерева.
И енот тут же спустился с дерева.
Дэви стоял и с интересом разглядывал смешного зверька, который добровольно посчитал себя убитым. Он был польщен.
— В жизни не услышать мне лучшей похвалы! —просиял Дэви, гладя енота по спинке. — Пусть меня застрелят на месте, если я трону хоть волос на твоей голове.
— Благодарю вас, — прошептал енот. — С вашего позволения я теперь пойду. Не подумайте, что я не поверил вашему слову, что вы! Просто, а вдруг вы передумаете?
В то утро, о котором пойдет речь, Дэви Крокет отлично позавтракал горячей колбасой из медвежатины с крокодилятиной. От этой колбасы Дэви почувствовал внутри у себя такой же жар, какой холод стоял в этот день снаружи, и потому решил сделать передышку и на охоту не ходить, а наведаться в гости к своему соседу по имени Дубовая Веточка. Дубовая Веточка жил всего в пятнадцати милях на север от Дэви.
Пока Дэви шел, становилось все холодней и холодней. Наконец, он так замерз, что решил разжечь костер, да вот беда, он забыл дома кремень и огниво, чтобы высечь огонь. Тогда он хватил кулаком по скале, и посыпались искры. Но в такой холод искры на лету замерзали. И Дэви поступил как все звери в таких случаях — залез в пустое дупло, чтобы согреться.
А у Дубовой Веточки была сестра, чудо, а не девушка. Однажды отправилась она в лес, чтобы отнести брату обед, и вскоре заметила, что по пятам за ней идет медведь. Медведь был в нерешительности, с чего ему начать— с обеда или с девушки. Она помогла ему принять решение, поспешно бросив ему обед. И пока медведь возился с ним, она обошла медведя со спины и села на него верхом. Потом похлопала его по шее: н–но, пошел!
Медведь очень удивился, потом испугался и побежал. Но девушка крепко держала его за загривок, и медведь, рванувшись, вылез из своей шкуры. Повезло сестренке! Нежданно–негаданно получила медвежью шкуру на шубку. Дэви Крокет клялся, что все это истинная правда, потому что сам видел у сестры своего соседа Дубовой Веточки новую медвежью шубу, когда пришел наконец к ним в гости.
А теперь про другого медведя, которого привела домой из леса дочка Дэви Крокета — Пайнет. С тех пор медведь ходил за ней по пятам. Постепенно он стал таким ручным, что насовсем поселился в доме. Больше всего он любил сидеть в уголке и греться у пылающего очага.
Дэви научил медведя курить трубку. Они вместе сидели у огня: один в одном углу, другой в другом — и попыхивали трубочкой. Только лишь разговаривать не могли.
Дэви так и не сумел выучить медведя хоть одному слову. Но зато масло сбивать он его научил быстро. В те времена то была нелегкая работа. Сподручнее было тому сбивать масло, у кого руки толще, особенно в локтях. А сами понимаете, какие лапищи были у медведя, так что тут нечему и удивляться.
Одно удовольствие было смотреть, как он работает. Вы представляете себе маслобойку? Большая бочка, внутри которой приделана специальная ручка, ее называют бйло или мутовка. Жена Дэви Крокета заливала в эту бочку сливки, и медведь начинал работать билом — вверх–вниз, вверх–вниз, пока из сливок не сбивалось масло и не всплывало наверх. Медведь очень гордился этой своей работой. А Дэви гордился им, он утверждал, что никто во всем Теннесси не умеет сбивать масло лучше его медведя. Он мог сбить масло даже из бизоньего молока, вот как!
Словом, медведь этот много чему научился у людей и даже заразился от них корью и умер.
Дэви очень любил вводить всякие новшества. Однажды он придумал, как ему победить на выборах. Выборы что простуда, считал Дэви. У каждого бывает простуда, и каждый принимает участие в выборах.
В тот год от их штата в конгресс выдвигался какой‑то прожженный мошенник. Но Дэви решил, что избранником народным должен быть не кто иной, как он, Дэви Крокет. Оставалось только победить на выборах.
Первым делом Дэви оседлал своего любимого крокодила и надел на него уздечку из кожи черной пантеры. И каждый раз, как этот кандидат от мошенников начинал произносить речь, Дэви давал шпоры крокодилу, пуская его в самую гущу избирателей.
Само собой, от предвыборной речи крокодилу делалось скучно, он клевал носом и начинал зевать. А когда он, зевая, разевал пасть, мошенник видел, сколько у него там зубов. Их было больше, чем он мог получить голосов, — это уж точно! Теперь понятно, почему он поспешил покинуть этот штат?
Так Дэви победил на выборах.
Но больше всего на свете Дэви любил, когда гремит гром.
— Громкий, раскатистый, рокочущий, грохочущий удар грома — что может быть лучше? — говаривал Дэви. — Сердце и душа радуются, когда грохочет гром. Конечно, если это не сердце и душа труса! Хочется кричать и плакать от восторга или обнять всю вселенную.
Однажды сильная гроза застала Дэви в лесу. Завороженный великолепными ударами грома, Дэви так и застыл на месте, словно пригвожденный, и даже разинул рот от восторга. А как раз в это время мимо пролетала шаровая молния, и он ее нечаянно проглотил. Вспышка молнии была так сильна, что прожгла все его карманы и вызвала внутренний жар. После этого Дэви целый месяц мог есть сырую пищу: она потом сама доваривалась у него в животе.
А потом настал такой лютый холод, что как‑то утром замерз рассвет и солнце так и не смогло взойти. Дэви вышел, чтобы посмотреть, что случилось. Стараясь согреться, он сделал небольшую пробежку, так миль в двадцать пять, и очутился на вершине горы. Там он наконец понял, в чем дело. Оказывается, замерз двигатель у машины, которая заставляет землю вращаться. И солнце застряло в колесе между двумя глыбами льда. Оно оттуда и сверкало и сияло, словом, старалось вовсю, только чтобы вырваться на свободу. Но чем больше старалось, тем больше потело, а капельки пота замерзали и не пускали солнце на волю.
Тогда Дэви сбегал скорей домой, вернее, съехал. Бежать ему не пришлось, гора ведь обледенела, так что он сел и поехал. Дома он схватил кусок застывшего медвежьего жира и вернулся на вершину горы. Он засунул медвежий жир между колесами машины, где застряло солнце, солнце подогрело жир, и жир закапал куда надо и смазал колеса. Дэви осталось только хлопнуть раз–другой по машине, прикрикнув:
— А ну, пошла! За работу!
И ровно через пятнадцать секунд машина зафырчала, заскрипела и заработала. Солнце оттаяло и отправилось светить. А Дэви поспешил домой готовить себе завтрак. Он проявил такое проворство, что первым возвестил день, осветив всю округу солнечным лучиком, который нечаянно застрял у него в кармане, когда он растапливал медвежий жир.
У Дэви было любимое ружье. Все называли его Смерть Дьяволу. Стрелял Дэви без промаха. Но вот однажды ему очень не повезло на охоте, никто не попался ему на дороге. Однако возвращаться домой с пустыми руками Дэви не захотел и решил провести ночь тут же в горах и попытать счастья на другое утро, авось кого‑нибудь да подстрелит. Смерть Дьяволу он прислонил к дереву, а свой охотничий рог с порохом повесил на ветку.
Утром он вскинул Смерть Дьяволу на плечо и хотел снять с ветки свой охотничий рог, но ветка оказалась пуста. Дэви кинулся туда, сюда, нет рога, и все тут. Весь день искал, уже и ночь настала. Над горой показался молодой месяц. И вот так штука, на самом кончике молодого месяца висел его охотничий рог! Должно быть, ночью, пока Дэви спал, молодой месяц проплывал над его головой, нечаянно подцепил охотничий рог и снял с ветки.
Дэви обрадовался и скорее хвать свой рог. В этот день ему повезло: он подстрелил трех медведей, двух рысей и одного кролика. Однако с того случая он больше никогда не вешал охотничий рог на сук дерева.
Дэви был очень доволен своим ружьем Смерть Дьяволу и тем, что оно ему приносило. И на всех состязаниях по стрельбе он всегда выходил победителем до того самого дня, пока не повстречался с Майком Финком. Но и тогда он уступил ему исключительно по благородству.
Майк Финк был гребцом на реке. Но, когда работы у него не было, а ее не было всякий раз, как ему самому того хотелось, Майку приходилось подстреливать свой завтрак и обед в лесу.
Как‑то Дэви Крокету случилось переночевать в хижине Майка, и наутро Майк ему доказал, что хвастун он почище самого Дэви.
— Моя жена первая красавица во всем Кентукки, — заявил Майк. — Красивей ее ни у кого нет. И мой конь бегает быстрее всех. И ружье у меня меткое, ни у кого такого не сыщешь!
Вот тут Дэви и взорвался:
— Про твою жену, Майк, ничего плохого я сказать не могу. Она красотка что надо. Что касается миссис Крокет, с ней я не сравниваю, она живет в штате Теннесси, а не в Кентукки. Коня своего у меня нет…
Дэви не хотелось так прямо говорить, что насчет ружья это Майк зря наврал, и все‑таки он невольно поднял голос, когда позволил себе выразить свои сомнения. А потом предложил:
— Видишь: вон там, на верхней перекладине забора, сидит кот ярдах в двухстах отсюда? Клянусь, придется ему с сегодняшнего дня отращивать новые усы!
И Дэви одним выстрелом сбрил у кота усы с правой стороны. Да так чисто, словно в руках у него была безопасная бритва, а не ружье. Кот с удивлением стал озираться по сторонам, ему показалось, что кто‑то легонько пощекотал его по щеке. И когда он отвернулся, Дэви вторым выстрелом сбрил ему усы и с левой стороны.
— Так что не хвастай про свое ружье, Майк, — заключил он.
Но Майк ничуть не смутился.
— Видишь свинью и поросят во–он на том выгоне? — спросил Майк у Дэви.
И с этими словами он вскинул ружье, и кончика хвоста свиньи как не бывало. А следом за ней Майк пересчитал хвостики и у всех поросят.
— А теперь посмотрим, как ты пристрелишь их обратно! — самодовольно заявил он.
— Это сделать невозможно, сам знаешь, — сказал Дэви. — Однако у одного поросенка хвостик остался чуть подлинней, чем у других. Если бы я подравнивал им хвостики, я бы никогда не позволил себе такой небрежности.
Тут Дэви прицелился, пли! — и выравнял у поросенка хвостик.
Это распалило Майка окончательно. Он повернулся к дому и прицелился в свою красотку жену, которая как раз собралась идти к источнику за водой. Пуля Майка Сняла полгребня у нее с головы, не задев ни одного волоска. После чего он приказал ей стоять на месте, чтобы Дэви попробовал сбить оставшуюся половину гребня.
Жена Майка уже привыкла к таким шуткам.
Но Дэви отказался.
— Нет, Майк, — сказал он. — У меня будет дрожать рука, если мне придется целиться в женщину с расстояния ближе чем сто миль. Я сдаюсь!
То был единственный случай, когда Дэви Крокет кому‑нибудь в чем‑нибудь уступил или просчитался. Правда, однажды он не рассчитал с крокодилом. Того почему‑то не оказалось под рукой, когда соперник Дэви начал свою предвыборную речь. А раз не было крокодила, который бы зевал и показывал противнику зубы, Дэви проиграл на выборах и не попал в конгресс.
Но все равно самым великим хвастуном и горлопаном во всем Кентукки оставался всегда Дэви Крокет.
МАЙК ФИНК
Майк Финк был гребцом на реке. Его называли Королем Гребцов, а почему, вы скоро узнаете. Сначала мы вам расскажем про его детство.
Майк родился в маленькой деревушке Питтсбург, что стояла на самой границе Дикого Запада. Валить деревья он научился раньше, чем у него прорезался второй зуб. Еще под стол пешком он ходил, а уже умел держать в руках лук и стрелы. Он мог с легкостью подстрелить белку, не научившись еще даже ругаться.
Еще молоко на губах у него не обсохло, а он уже за–вел ружье и назвал его «Всех Застрелю», Однажды взрослые мужчины надумали устроить состязание по стрельбе, и маленький Майк решил к ним при соединиться. Все стали над ним подтрунивать: иди‑ка, мол, лучше домой к маме. Но Майк упирался, он спорил и хвастал и не хотел уходить.
— Стоит моему ружью лечь ко мне на плечо, — хвастал он, — и никто лучше меня не выстрелит. Я всех вас обставлю.
Но мужчины в ответ громко гоготали, А состязание это было не какое‑нибудь пустяковое, потому как один фермер пообещал победителям корову. Первый приз — шкура и жир; они ценились выше всего. Второй, третий, четвертый и пятый призы — мясо. А шестому — свинцовые пули из мишени. Он мог их потом расплавить и вылить новые пули.
За право выстрелить в мишень каждый платил четверть доллара.
Майк выложил один с четвертью, стало быть, заплатил за пять выстрелов.
— Корова будет моя! — хвастал он. — И шкура, и жир, и мясо.
Все только усмехались. Настало время расставлять мишени. Они были вырезаны из белой бумаги и наклеены на черные доски, обожженные специально для этого на огне. Дырочка в самом центре белой бумаги, проходящая и сквозь доску, была яблоком мишени. Только очень хороший стрелок мог попасть в белое поле с шестидесяти ярдов, а уж в само яблоко — настоящий чемпион. Чемпионами на этом состязании были все. Каждый мог всадить гвоздь в доску, прицелившись в головку. В яблочко попали многие. И не было ни одного, кто промазал бы по белому полю вокруг яблочка.
Майк стрелял последним, потому что последним платил деньги. Он вскинул на плечо Всех Застрелю, прицелился и выстрелил.
— Мазила! Даже в белое не попал! — заревели все.
— Зря глотки дерете! — огрызнулся Майк. — Я попал в самое яблочко.
И правда, проверили и увидели, что Майк попал в самое яблочко. И не просто в яблочко, а в самую его сердцевину, а потому корова была вручена ему, со шкурой и жиром, потому что сочли его выстрел самым метким.
— Случайно подвезло! — ворчали некоторые.
Тогда Майк еще раз вскинул Всех Застрелю и снова попал в самое сердце яблочка. На этот раз он получил четверть говяжьей туши.
— С кем поспорить на другую четверть говядины? — бросил вызов Майк, засыпая порох и забивая пулю в дуло Всех Застрелю.
— Прозакладываю мой охотничий рог с порохом, что тебе это не удастся, малыш! — крикнул кто‑то.
Что ж, следующим выстрелом Майк заработал и говядину, и охотничий рог с порохом.
К концу состязания Майк выиграл всю корову, еще один рог с порохом и запас пуль. Ведя корову домой, он довольно улыбался.
— Скажите спасибо, что выручил вас! — заявил он остальным. — По крайней мере, вам не придется тащить на себе четверть туши. Я всегда стреляю до пяти. Тогда добыча сама идет за мной… И запомните, в другой раз зовите меня мистер Финк.
Вскоре после этого Майка исключили из всех состязаний, потому что никто не мог его победить. Фермеры, жертвовавшие коров в награду победителю, заявили, что пусть Майк Финк не делает ни одного выстрела, но шкура и жир будут его, иначе никто никогда вообще не увидит куска мяса.
Но Майку стало скучно. Не осталось для него ни одного состязания во всем округе родного Питтсбурга. И пришлось ему искать чего‑нибудь новенького.
Майк давно приметил, что самыми могучими и сильными были гребцы на баржах, что ходили вверх и вниз по Огайо и Миссисипи между Питтсбургом и Новым Орлеаном. У каждого гребца было что порассказать об опасной жизни на воде и о сражениях с индейцами и с пиратами. Чего–чего, а уж приключений на реке было хоть отбавляй. А только этого и надо было Майку, чтобы не зачахнуть совсем от скуки.
Вот отправился он однажды к хозяину, то есть к капитану баржи, стоявшей на якоре у пристани.
— Хочу наняться к вам на баржу! — сказал Майк.
— Я беру только мужчин, — сказал хозяин. — Мужчин, которые умеют стрелять, драться и работать багром. Толкать баржу багром вверх по реке, по такой, как наша Миссисипи, может только полулошадь, полукрокодил. А ты еще жеребенок!
Майк ничего на это не возразил. Он только поднял со стола капитана оловянную кружку, зачерпнул ею воды в реке и поставил на макушку спящему гребцу, который сидел на палубе, прислонившись к бочке. Потом вскинул Всех Застрелю, прицелился и выстрелил. Оловянная кружка не шелохнулась, но из двух дырочек от пуль Майка на голову спящего полились струйки холодной речной воды и разбудили его.
Он в ярости вскочил.
— Шесть месяцев я не знался с водой! — заорал он. — Ох и проучу я того, кто окунул меня!
— Еще посмотрим, кто кого проучит! — заорал в ответ Майк. — Со мной никто тягаться не может. Ку–ку! Я кого хочешь перегоню, перепью, одолею в открытой схватке и в состязании по стрельбе. Я первый герой в наших лесах. Ку–ку! А ну‑ка попробуй, сразу узнаешь, какой я крепкий орешек! Если ударю, как деревом пришибет. Пройдусь разок топором по деревьям — и вот вам в лесу новая солнечная полянка. Меня хлебом не корми, дай мне подраться. Вот уже целых два дня мне не с кем было помериться силой, и мышцы мои одеревенели, как старый сундук. Ку‑ка–ре–ку–у!
И Майк замахал руками, ну точно петух на насесте.
— Ку‑ка–ре–ку–у!
— Айда на берег, там места больше! — не вытерпел старый гребец.
Их встреча состоялась посреди широкой и грязной улицы. Майк сбросил с себя замшевую куртку, а гребец — красную рубаху. Потом каждый схватил друг друга за шею и стал гнуть и крутить.
— Будем драться по–благородному или свободно? — спросил Майк, имея в виду силовые приемы и грубость.
— Свободно! — буркнул в ответ гребец.
— Вот это похвально! — обрадовался Майк. — Так я люблю! Значит, будет веселье. — И он откусил у гребца кончик уха.
Потом наступил ему на ногу, сделал выпад в живот, вцепился обеими руками в волосы и приложил лицо врага к своему колену.
Гребец в долгу не остался, он работал ногтями, молотил кулаками. Они с Майком держали друг друга мертвой хваткой, швыряли друг друга с одной стороны улицы на другую. И наконец Майк улучил свою минутку. Одной лапищей он обвил шею противника, а другой схватил за штаны и одним рывком поднял в воздух. Донес его до реки и бросил в воду.
— Драться ты умеешь как настоящий мужчина, — похвалил Майка хозяин. — А вот с работой как, справишься?
Майк показал, как он умеет работать багром, и отправился в свое первое плавание до Нового Орлеана. Так он стал гребцом на барже и носил теперь красную рубашку, коричневые брюки? прозванные ореховыми бриджами, голубую куртку и кожаную шапку с козырьком.
Из всех молодцов, живших на границе, гребцы были самыми сильными, А Майк вскоре доказал, что он самый сильный среди гребцов. Он выучил много песен, во всех них пелось о реке, и он оглушал всех своим зычным голосом. Его хозяину очень повезло: не пришлось тратиться на сирену, чтобы предупреждать другие суда, что баржа идет. У Майка это получалось даже лучше, чем у любой сирены.
По ночам, когда баржа пришвартовывалась к берегу, Майк любил потанцевать на берегу, а часто и днем он принимался плясать на гладком поле верхней палубы, пока баржа держала путь вниз по реке. У него был зоркий глаз на индейцев и речных пиратов, когда судно приближалось к берегу. Майк научился управляться и с парусами. А на обратном пути из Нового Орлеана, когда они шли вверх по реке, он постиг еще много наук.
Вот когда начиналась настоящая работа — работа для богатырей, работа для полулошади, полукрокодила. Долгих четыре месяца Майк и другие гребцы сражались с могучим течением реки, чтобы доставить баржу назад, в Питтсбург. Случалось им и садиться на весла. Но чаще они работали длинными баграми, подталкивая тяжелую баржу против течения. А иногда и «кустарничали», то есть хватались за кусты и ветви деревьев, росших вдоль берега, когда баржа проходила близко, и подтягивали ее. Бывало, что приходилось вылезать на берег и тянуть баржу на канатах.
Майк в любой работе был среди лучших: и на веслах, и у каната, и с багром. А вечером он любил размяться в дружеской схватке со своими ребятами или же с кем-нибудь из новых приятелей, с кем свел знакомство на берегу. И вот он уже стал первым гребцом, а потом и рулевым. Он мог провести судно через любые заверти и быстрины, обойти подводные хребты и песчаные отмели.
И наконец, стал сам хозяином и капитаном и воткнул в шляпу красное перо.
Но одного красного пера Майку показалось мало. Теперь, когда он встречался на реке с какой‑нибудь баржей, он вызывал на бой ее хозяина. Конечно, он всегда выходил победителем и в награду забирал себе капитанское красное перо и втыкал в свою шляпу. Вскоре с этими перьями он вообще стал походить на вождя индейцев. К тому времени он и получил прозвищу Кароль Гребцов.
Однажды случилось так, что во время очередного рейса вниз по реке у Майка на полдороге кончились все припасы. Баржа его была загружена нюхательным табаком, и команде не оставалось ничего иного, как есть нюхательный табак. Но вот на берегу Майк заметил отару жирненьких овец, и тут же ему пришло в голову, что баранина внесет приятное разнообразие в их меню.
Украсть несколько овец было легче легкого. Но Майк терпеть не мог легких дел. «Что в них интересного?» — считал он. И вот он отдает приказ причалить к берегу, вскрывает бочку с нюхательным табаком и идет прямиком к овцам. Он дает бедным животным понюхать табак, тычет этим табаком им прямо в нос, и, когда овечки начинают чихать, кашлять и носиться вокруг с перепугу, Майк посылает своего человека за фермером — хозяином этих овец.
Фермеру остается только удивляться, когда он видит, как его овцы чихают, кашляют и трут потемневшие от табака морды о траву.
— Я вынужден огорчить вас, — говорит сочувственно Майк, — пятеро из ваших овец заболели. Я наблюдал такую же картину вверх по реке. Очень опасная болезнь, она называется «ящур». А главное, очень заразная. Лучше вам пристрелить их, чтобы спасти все стадо.
Фермер пугается насмерть. Он готов на все, только бы спасти стадо, однако его одолевает сомнение.
— Нет, ни про што не попасть мне прямиком в больных. А ну как заместо этого я попаду в здоровых? Нет, такое дело не одолеть никому! Разве што одному Майку Финку.
Тут Майк Финк скромно и вставляет:
— Майк Финк перед тобой, это я!
Уговорились так: фермер дает Майку одну здоровую овцу, чтобы он пристрелил пять больных. Потом их бросают в реку, и Майк, пожелав фермеру и его стаду всего наилучшего, плывет дальше.
Ну, само собой, когда баржа пошла вниз по реке и поравнялась с овцами, Майк их выловил, и в этот вечер его ребята попировали на славу.
Майк вечно искал, чем бы развлечься. Однажды они проплывали мимо другой баржи. Ее капитан лежал на палубе и крепко спал. Майк не преминул дотянуться до него веслом и пощекотать за ухом. Так началась очередная схватка, на какую Майк и напрашивался.
Однако таких шуток становилось слишком много, и в конце концов пришлось Майку столкнуться с законом. В Луизвиле, штат Кентукки, была назначена награда за его поимку. Что и говорить, в тюрьму Майку вовсе не хотелось, но в Луизвиле у него был знакомый констебль, хороший его приятель, и Майку показалось обидным, если тот не получит этой награды. И Маше уговорился с ним, что добровольно позволит себя отвести в суд. Конечно, сначала он получил от констебля заручку, что тот не посадит его в тюрьму. И еще одно. Нигде Майк не чувствовал себя как дома, только на своем суденышке. Пришлось ему уговориться со своим другом, что в суд он поедет только на своей барже.
День был назначен. Констебль арестовал Майка, и Майк сел на свою баржу и поехал в суд. А устроил он это вот как: подставил под баржу открытую платформу, пристегнул к ней упряжку мулов, и мулы потащили ее вверх в гору. Когда прибыли в суд, судья тут же завел на него дело, и констебль получил обещанную награду. А потом он заявил, что свидетелей против Майка он представить не может. И пришлось судье Майка отпустить. Однако в зале суда находилось слишком много зрителей, которые не сумели оценить юмор Майка. И они стали требовать у судьи, чтобы тот все равно отправил его в тюрьму.
Тогда Майк крикнул своим краснорубашечникам:
— За багры, ребята! Отчаливай!
И они выпрыгнули один за другим в окно. А потом поднялись на борт баржи, отвязали волов и, упираясь в землю баграми, скатились на колесах вниз прямо в реку. Оттуда Майк помахал Луизвилю платочком.
С тех пор на всей границе никто не мог взять верх над Майком Финком. Но в одно воскресное утро он потерпел поражение, и от кого — от простого быка. Баржа Майка пришвартовалась к берегу, и он направился вверх по притоку в поисках места, где бы выкупаться. Не успел он сбросить одежду и окунуться, как вдруг откуда ни возьмись перед ним вырос здоровенный бык.
На этот раз Майку почему‑то не хотелось лезть в драку. И когда бык двинулся на него, Майк отскочил в сторону. Бык попробовал было сунуться за ним в воду, но тут же вернулся на берег злее прежнего. Майк подхватил свою красную рубаху и стал натягивать на себя. Однако напрасно. Пробегая мимо, бык раз! — и зацепился за рубаху рогами. И приготовился к новому нападению. Но тут уж Майк понял, что надо куда‑нибудь поскорей спрятаться, чтобы бык его не достал. Он ухватился за бычий хвост и повис на нем.
Так он и болтался туда–сюда, словно выстиранное белье на веревке в ветреную погоду. Бык носился с ним по всему выгону, пока Майк окончательно не выдохся. Заметив свисающий над головой толстый сук дерева, Майк нгг ходу вцепился в него и был спасен. По крайней мере, так он считал поначалу. Но, когда он полез выше, он угодил прямо в осиное гнездо. Уфф, хоть и высоко, а пришлось прыгать. И надо же, Майк шлепнулся точнехонько быку на спину.
Бык взвился, точно юго–западный циклон, и прямым ходом понесся на изгородь. Добежав до конца, он остановился как вкопанный. А Майк остановиться не мог и перелетел через изгородь. Приземлился он не где‑нибудь, а именно в церковном саду, да еще в воскресенье, когда люди выходили после службы из церкви.
Уже после Майк клялся и божился, что, не случись этого в воскресенье утром, он непременно вернулся бы и задал жару нахальному быку. А тогда он почувствовал себя очень неловко, очутившись возле церкви, одетый совсем не по–воскресному. И правда, на нем, как вы помните, была одна красная рубаха, и все. Поэтому он задал стрекача к реке, где стояла его баржа, пока прихожане не успели разглядеть его хорошенько.
Со всеми этими историями о драках и р работе на реке вы еще подумаете, что Майк забросил свое любимое ружье Всех Застрелю? Ничего подобного, Майк никогда с ним не расставался, даже на борту своего судна. А для практики он простреливал дырочки в оловянных кружках, которые ставил на голову своим гребцам.
И хорошо, что практиковался, потому что однажды он случайно столкнулся с шайкой пиратов, засевших в местечке, называемом Пещера–в–скалах. Майку было известно, что страна кишмя кишит пиратами, но на реке их застала такая страшная буря, что пришлось пристать к берегу. Пираты всегда выставляли своих дозорных, чтобы знать заранее, какая баржа с каким грузом идет вниз по реке, и поэтому появление Майка не было для них неожиданностью.
Короче говоря, Майк вместе со своим Всех Застрелю избавил эти места от большой партии пиратов. И все-таки, кроме него, в Пещеру–в–скалах никто не смел заходить до тех самых пор, пока среди лодочников не появился молодой Эб Линкольн, водивший по реке баржу с ценным грузом. Да, да, тот самый Авраам Линкольн, который стал потом президентом и добился уничтожения рабства в Америке.
Долго на Миссисипи и Огайо гремела слава Майка Финка, полуконя, полукрокодила, пока сам он не заметил, что времена переменились. Дома на берегу теперь теснились так близко один к другому, что между ними оставалось свободного пространства не больше нескольких миль. И сама река не казалась уже границей. Цивилизация наступала, и он чувствовал себя от этого неуютно и одиноко.
А потом случилось нечто такое, перед чем устоять уже было и вовсе нельзя. На реке появились баржи, которые шли вверх и вниз по реке с помощью пара — паровой машины. И нужда в полукрокодилах и полуконях отпала. При виде парохода Майк приходил все в большую ярость. А как он свистел! Точно хотел сказать: «Прочь с дороги, лодочники!»
Но не таким был человеком Майк, чтобы уступить кому‑нибудь. Однажды на Миссисипи повстречались пароход, шедший вверх по реке, и баржа Майка, плывшая вниз. Кто‑то один должен был уступить дорогу, иначе столкновения было не избежать.
Рулевой спрашивает Майка, что делать.
— Я сам поведу баржу! — кричит Майк и становится к румпелю. — Эй вы там, на пароходе, перед вами первый хвастун и крикун с великой Миссисипи! — орет Майк. — Герой — хвост трубой! Ку–ку–у! Дикий скакун и косоглазый крокодил. Половинка на половинку! И еще немножко от красной кусаки–черепахи. А остальное из сухих сучков и колючек. Эй вы там, разводите пары, не бегите, попробуйте на зубок, какой я крепкий орешек. Ну же, не пытайте мое терпение! У меня уже чешутся руки. Ку‑ка-ре–ку–у!
Рулевой видит, что громадина пароход уже вырос над самой их баржей, и снова спрашивает Майка, что же делать.
— Потопить его! — кричит Майк, бросая свирепые и мрачные взгляды на пароход.
Наконец лоцман на пароходе замечает Майка и дает сигнал за сигналом, чтобы предупредить об опасности. А Майк ему отвечает своим громоподобным голосом, чтобы тот убирался, пока цел.
Потом раздается страшный удар и треск ломающегося дерева. Половина людей из команды Майка очутилась в воде, а его баржа тут же пошла ко дну, потому что груз на ней был слишком тяжел. Она везла свинцовые чушки, чтобы вылить из них пули. Когда баржа его затонула, Майк крикнул своим ребятам плыть на берег. Выйдя из воды, он отряхнулся, а потом опустился на землю и с негодованием поглядел на реку. Да, он проиграл. Ему даже не доставило радости наблюдать, с каким трудом поднимался вверх по реке пароход с огромной дырой, зияющей у него в боку.
Отсидевшись, Майк встал и заявил:
— Я ухожу с реки! Я всегда говорил, что уйду, если проиграю сражение. Я ухожу дальше на запад, теперь там граница. Там меньше людей и еще не изобрели всяких паров, дыма и лязгающих машин, которые не дают человеку жить спокойно. Пора нам уходить.
И, вскинув Всех Застрелю на плечо, Майк ушел на Миссури, где собрались главные скупщики пушнины, ушел прямо к ним. Там Майк и Всех Застрелю тоже быстро прославились, точно как было на Миссисипи и в Питтсбурге в те времена, когда они еще стояли на границе. И до сих пор никому не удалось его перегнать, перекричать, пересилить, перепрыгнуть, перехитрить и пере… — если бы только так можно было сказать — перестрелять. Никому из живущих на том и на этом берегу великой реки, с ее притоками от Питтсбурга до Нового Орлеана и снова до Сент–Луиса и дальше на запад. Ку–ку! Ку‑ка-ре–ку–у!
Пересказы Н. Шерешевской
РОДНЫЕ ПРОСТОРЫКовбойская песня
Прожить бы весь век
Средь просторов и рек,
Где пасутся бизон и олень,
Где блещет роса,
Где лишь птиц голоса,
Где светлы небеса целый день!
Припев:
Край мой, край родной,
Где пасутся бизон и олень,
Где блещет роса,
Где лишь птиц голоса,
Где светлы небеса целый день!
Где свеж ветерок,
Где немало дорог,
Где свободны и птица
и зверь…
О светлый мой кров,
Ради всех городов
Я тебя не оставлю, поверь!
Припев:
Край мой, край родной,
Где свободны и птица
и зверь…
О светлый мой кров,
Ради всех городов
Я тебя не оставлю, поверь!
Здесь море цветов
И громады холмов,
Антилопы здесь бродят гурьбой…
Твой камень любой
И простор голубой
Не забудет веселый ковбой!
Припев:
Край мой, край родной,
Антилопы здесь бродят гурьбой…
Твой камень любой
И простор голубой
Не забудет веселый ковбой!
Алмазный песок
Стелет скатерть у ног;
Ручеек убегает в кусты;
И лебедь плывет
В темной зелени вод,
Словно зов отдаленной мечты.
Припев:
Край мой, край родной,
Ручеек убегает в кусты,
И лебедь плывет
В темной зелени вод,
Словно зов отдаленной мечты.
Перевод Ю. Хазанова
ВИРГИНСКИЙ ГЕРКУЛЕС
Америка знала много славных пионеров — великана-лесоруба Поля Баньяна и знаменитого силача Кемпа Моргана, бурившего первые нефтяные скважины, ковбоя диких прерий Пекоса Билла и доброго фермера Джонни Добрая Душа и еще много «золотых петушков», прославившихся своей силой, отвагой и великими делами, например Питера Франциско из штата Виргиния — «Старого доминиона», как его еще называли.
Питер попал в Виргинию издалека, говорят, будто даже из Португалии, ну да это к делу сейчас не относится. Его подобрали на берегу океана, брошенного какими‑то бессердечными моряками, удравшими потом на всех парусах. Случилось это давным–давно в районе Хопуэлла, неподалеку от Питерсберга, штат Виргиния.
Судьба оказалась милостива к маленькому черноглазому и черноволосому мальчугану. Его взял к себе на воспитание добрый судья Энтони Уинстон, чья богатая ферма была расположена по соседству.
Мальчик вырос большой и крепкий, и вскоре о его богатырской силе уже гремела молва. Однако характером он был тихий, в чужие дела не лез и пускал в ход свою силу, только когда в этом была острая необходимость.
С каждым годом росту и силы у него прибавлялось. К шестнадцати годам он достиг уже почти семи футов, а весом был более двухсот пятидесяти фунтов. Он мог каждой рукой поднять по одному взрослому человеку.
Настало время, когда американцы решили освободиться от британской короны, и Питер одним из первых записался в армию мятежников.
Он тут же отличился силой и храбростью, оказываясь всегда в самой гуще сражения, и покрыл себя неувядаемой солдатской славой. Все, от низших офицеров до генералов, знали о его подвигах.
Генерал Джордж Вашингтон специально для него заказал шпагу шести футов длиной, и Питер размахивал ею, словно перышком.
Генерал Лафайет был его лучшим другом, собственно, как и все остальные.
Когда кончилась война, он вернулся к мирной и тихой жизни, но о великих делах своих не забывал никогда.
Мы расскажем вам лишь об одном из них, а вы сами убедитесь, что Питер Франциско не зря снискал и похвалу, и любовь многих людей.
Однажды он сидел на веранде своего дома, где держал гостиницу, и с удовольствием вспоминал битву с драгунами полковника Трантона, в которой он с помощью только одной свободной руки разогнал с полдюжины всадников. Как вдруг услышал топот конских копыт, приближающийся к нему.
— Удача! Едет путник, которому нужны будут еда и постель! — И он с нетерпением уставился на дорогу.
Вскоре верхом на коне появился здоровенный детина довольно наглого вида.
— Добрый День, сэр, — приветствовал его вежливо Питер. — Вы ищете, где бы остановиться? Пожалуйста, у нас полно свободных комнат.
— Вы Питер Франциско? — заорал громовым голосом всадник, так что на семь миль вокруг, наверно, было слышно.
— Ну я. Может, вы слезете с коня и войдете?
— Меня зовут Памфлет. Я прискакал из самого Кентукки, чтобы отхлестать вас ни за что ни про что.
— Что ж, это нетрудно устроить, дружище Памфлет, — сказал, улыбаясь, Питер. — Эй, кто‑нибудь там! — крикнул он.
На веранду вышел слуга.
— Будь добр, — сказал ему Питер, — сходи наломай ивовых прутьев подлинней и покрепче! Потом дашь их вот этому господину, прискакавшему из Кентукки.
Слуга поспешил в сад.
— Мой слуга, дорогой господин Памфлет, избавит вас от лишних хлопот и забот, чтобы вы могли исполнить то, зачем приехали.
Памфлет в недоумении поглядел на Питера: почему этот прославленный богатырь даже не разозлится? Он задумался на минуту, потом соскочил с коня и провел его под уздцы через ворота, потом через палисадник — гордость миссис Франциско — и подошел к самой веранде, на которой сидел Питер. Памфлет был мужчина большой, грузный и ходил неуклюже. Он долго смотрел на Питера, подпиравшего головой потолок веранды, потом медленно произнес:
— Мистер Франциско, не разрешите ли вы мне узнать, какой у вас вес?
— Пожалуйста, если вас это интересует.
Пришелец из Кентукки бросил поводья своего коня и, собрав все силы, несколько раз приподнял Питера над землей.
— Да, вы тяжелый, мистер Франциско.
— Люди тоже так говорят, мистер Памфлет, — смеясь, заметил Питер. — А теперь, мой дорогой господин Памфлет, приехавший сюда, чтобы отхлестать меня ни за что ни про что, я бы хотел проверить ваш вес… Разрешите и мне поднять вас, чтобы узнать, сколько вы весите.
Питер Франциско слегка наклонился вперед и легко поднял Памфлета с земли. Он проделал это дважды, а на третий раз поднял его повыше и хлоп! — перебросил через садовую ограду.
Памфлет полежал немного, потом не спеша встал. Он ушибся при падении, правда, не очень. И весьма неприязненно посмотрел на Питера.
— Выходит, вы выставили меня из своего сада, — заметил он саркастически. — Тогда будьте любезны, выставьте уж и моего коня.
— С преогромным удовольствием, сэр!
Питер спокойно подошел к коню. Разве не поднял он однажды одной–единственной рукой пушку весом в тысячу сто фунтов? Лошадь‑то небось весит меньше!
Левую руку он поддел лошади под брюхо, а правой подхватил пониже хвоста, поустойчивей расставил ноги, напряг все мускулы и одним могучим рывком поднял испуганное животное и отправил вслед за его хозяином через изгородь.
Памфлет глядел на все это разинув рот. Потом медленно и с большим уважением вымолвил:
— Мистер Франциско, теперь я полностью удовлетворен, ибо собственными глазами убедился, что ваша репутация великого силача заслужена вами честно.
— Благодарю вас, сэр, — сказал, приветливо улыбаясь, Питер. — Благодарю вас! Когда будете в другой раз проезжать мимо, милости просим, заходите.
Памфлет ускакал, а Питер вернулся на свое место на веранде, откуда любовался виргинскими цветами и виргинским солнцем.
ПОЛЬ БАНЬЯН
Одни говорят: Поль Баньян жил давно–давно, а вот некоторые уверяют, что он и поныне жив. Что до меня, я полагаю, правы и те и другие. Да и вы со мной согласитесь, когда услышите, что о нем рассказывают. Начнем же с самого начала, издалека.
Я знаю все из первых рук, потому как мне довелось беседовать с сыном одного лесоруба, который лично знал Поля с самого его рождения, а было это лет полтораста назад. Правда, назвать точно день рождения никто не может. Метрик тогда не составляли. Но одно совершенно достоверно — на другой же день после своего рождения Поль потребовал оладий.
В то время родители его по–английски еще не говорили. Они знали, кажется, французский, не то русский, а может, и шведский, точно не скажу. Но только не английский. Так что сами судите, какой способный был Поль, если, не успев родиться, он уже заговорил на иностранном языке, вернее, на другой день после своего рождения.
Потом Поль попросил игрушку. Лежа в воловьей повозке, служившей ему колыбелью, он заявил, что хочет топор. Однако отец с матерью ему не дали. Вполне возможно, они полагали, что он еще слишком мал для таких забав. Поль ждал, ждал, наконец ему надоело, он выскочил из колыбели и принялся сам искать, пока не нашел отменный острый топор.
Когда у него пошли зубы, он чесал топорищем десны. С тех пор он с топором так и не расставался. И с возрастом все ловчее работал им. Рос он тоже быстро, чем дальше, тем быстрее.
Лично я считаю, бессмысленно спорить, какого роста был Поль. Одни говорят, он был выше самого высокого дерева. Другие утверждают, что, когда он хотел проехаться по железной дороге, приходилось снимать крышу вагона, — иначе он не умещался. Так или иначе, сами видите, он был не малышка.
Когда Поль в первый раз пошел один в лес, мать собрала ему в дорогу завтрак. Завернула несколько булок, полдюжины луковиц да четверть говяжьей туши в придачу. Но Поль загляделся на играющих лосей и, позабыв обо всем на свете, сел нечаянно на сверток с едой. Ну, само собой, говядина сплющилась. А когда настал час обеда, Поль вложил плоскую говядину с луком в булки.
Так Поль Баньян волей–неволей изобрел рубленый шницель.
Еще в отроческие годы — ему было тогда лет тринадцать–четырнадцать — Поль полюбил охоту. Я вам расскажу историю, какую услышал в лесах Севера, чтобы вы знали, как быстро он бегал. Однажды Поль заметил милях в пяти от себя оленя. Он прицелился и выстрелил. А стрелок он был меткий, так что знал наверное, что не промахнулся. Вот он и припустил скорей за добычей. Однако не пробежал он и полпути, как чувствует, зачесалось у него вдруг пониже спины. Что ж, вы думаете, это было? Оказывается, он обогнал свой выстрел, и крупная дробь из его ружья попала не в лося, а в него самого.
С тех пор он после выстрела всегда ждал, прежде чем бежать за убитой добычей.
В лагерь лесорубов Поль пришел, когда был еще совсем мальчишкой. Правда, тогда уже он вымахал ростом выше самого высокого из них и лучше их справлялся с работой. А уж в рог трубил, сзывая лесорубов на обед, и вовсе громче всех. До того громко он однажды протрубил, с такой силой подул в рог, что сдул человека, сидевшего на Луне. И пришлось бедняге дожидаться следующей ночи, когда снова взойдет Луна, чтобы опять туда взобраться.
Голосище у Поля был что твой гром. И приходилось % ему говорить только шепотом. Но все равно эхо раздавалось такое, что посуда на кухне плясала и дребезжала.
В лагере лесорубов Поль тут же свел дружбу с семью лесорубами, и они брали его с собой, когда шли в лес валить деревья. Хотя Поль был еще совсем мальчик, топором он работал не хуже любого из славной Семерки. Раз-два, раз–два, и сосна толщиною в три фута лежала уже на земле. Стоило Полю крикнуть «берегись!», когда сосна начинала падать, как, по крайней мере, еще два или три дерева валились на землю, опрокинутые его громоподобным голосом.
Одна беда была у Поля и его друзей — с топорищами. Поль и его Семерка так быстро и бойко работали топорами, что топорища у них разлетались в щепки. Даже если были сделаны из крепкого дуба. И вот Поль вместе с друзьями надумали сплести топорища из гибкой сыромятной кожи, как косу. Теперь Поль и его друзья лесорубы одним ударом подсекали сразу несколько деревьев. На этом они экономили немало времени, а время для них была штука важная, потому как много работы ждало их впереди.
В те далекие времена почти весь Север страны — от штата Мэн до Калифорнии — был покрыт лесом. Горожанам лес нужен был, чтобы ставить дома. Судостроителям — для прочных бимсов и высоких мачт быстроходного парусного флота. Фермерам — на амбары и изгороди. А вскоре появились и железные дороги, так что лес понадобился на шпалы. Самые крепкие бревна шли на крепление угольных шахт.
Но больше всего леса изводилось на зубочистки, ибо любимой едой американцев был бифштекс из жесткого мяса старой длиннорогой техаски.
Весь Север усеяли хижины лесорубов, однако Поль, его Семерка и прочие молодцы–силачи из их отряда лесорубов стоили всех остальных, вместе взятых. Все работали на славу, но они лучше всех.
Кроме знаменитой Семерки, у Поля было еще три закадычных друга среди богатырей в лагере лесорубов. Одного прозвали Джонни Чернильная Душа. Он был счетоводом. Чтобы вести учет работе, он сделал ручку из ствола большого дерева. Джонни был мастером складывать и вычитать и даже умножать. Это не кто‑нибудь, а он придумал таблицу умножения!
Вторым по счету другом Поля был Пышка–Худышка. Он был поваром у лесорубов, и лучше всего ему удавались горячие пышки и оладьи.
При первой же встрече Поль Баньян и Пышка–Худышка вступили в горячий спор. Поль утверждал, что для того нужна хорошая стряпня, чтобы лесорубам веселей работалось. А Пышка–Худышка стоял на своем: мол, нет, для того надо веселей работать, чтобы съесть все, что настряпано. К согласию они так и не пришли. Зато договорились работать рука об руку.
Когда Пышка–Худышка только–только пришел в лагерь Поля Баньяна, у него начались всякие нелады. Во–первых, с печами. Чтобы напечь пышек для Поля и его Семерки, а также еще для трехсот богатырей–лесорубов и для Малыша Голубого Быка (о нем вы еще услышите!), нужны были печи небывалой величины.
Поначалу Худышка пек пышки, как было принято, — на сковородах. Но лагерь лесорубов все рос и рос, и уже не хватало места для новых сковородок. Тогда Худышка попробовал печь пышки, ставя их на бочок. Конечно, место экономилось, но все равно из этого ничего не вышло. Лесорубам не нравились пышки, сплюснутые с боков. Пышкам полагается быть круглыми! А потому потребовалась сковорода гигантской величины.
Пышка–Худышка нарисовал, какой должна быть эта сковорода, а Джонни Чернильная Душа помог начертить ее точно. Когда чертеж был готов, Худышка попросил третьего друга Поля Баньяна, которого звали Оле Большой — он был кузнецом, — выковать такую сковороду. Железа на нее ушло уйма, пришлось доставать руду из трех шахт сразу. Оле Большой прекрасно справился с заказом. Более того, он не только сковороду сделал, но проделал дырочки во всех пышках, какие пеклись в лагере лесорубов. Теперь вы догадываетесь, кто изобрел пончики?
Одно было неудобно, сковорода оказалась так велика, что Пышка–Худышка никак не мог сам без посторонней помощи смазать ее маслом. Он попробовал было приспособить длинное дерево с густой метелкой на конце, чтобы смазывать сковороду. Но получалось слишком медленно. Тогда он нанял команду из семнадцати мальчишек. Они привязали к подошвам ломти сала и катались по сковороде, как на коньках, натирая ее до блеска. Правда, лесорубам приходилось теперь есть пышки с оглядкой. Прежде чем отправить их в рот, они подносили каждую к свету, чтобы убедиться, не прилип ли к тесту один из юных конькобежцев.
Худышка ставил на стол пышки прямо из печи, а стол этот, за которым сидели лесорубы, длиною был в четверть мили, не меньше. Поэтому нелегко было сохранить пышки горячими. Вот он и придумал, чтобы посредине стола быстро проезжали велосипедисты и сбрасывали каждому по горячей пышке. Все бы ничего, да велосипедные шины застревали в сладкой патоке, и велосипеды слишком резко тормозили. Тогда Пышка–Худышка раздал мальчишкам ролики и научил их перепрыгивать через лужицы патоки. Но тут им ничего не стоило угодить прямо на чью‑нибудь вилку или, что еще страшней, под нож лесоруба, который как раз в это время тянулся, например, за маслом. Пышка–Худышка надумал было пускать по столу поезд, но лесорубы запротестовали: видите ли, дым им ел глаза.
В конце концов Пышка–Худышка решил поучиться у горняков. Он сделал подвесную дорогу с думпкарами — опрокидывающимися вагонетками. В вагонетки он закладывал пышки и давал им ход, вагонетки пролетали со свистом над столом и опрокидывались по очереди над каждой тарелкой.
Каждую весну Пышка–Худышка устраивал один «банный» день, когда все лесорубы мыли бороды, чтобы выполоскать из них кленовую патоку. Потом Худышка эту патоку процеживал и кипятил, и ее снова хватало на год для всей компании Поля Баньяна.
Что и говорить, Поль Баньян был великим лесорубом, и все‑таки ему никогда не удалось бы очистить от леса всю Канаду и штаты Мичиган, Орегон и прочие, не будь у него верного помощника Голубого Быка по кличке Малыш.
Не советую вам брать на веру разные толки о том, как и откуда появился Малыш. Поль никому не рассказывал, как было дело, так что он один только и знает всю правду. Так или иначе, когда после зимы Голубого Снега пришла весна, Поль и привел в лагерь Малыша. Кто говорит, он родился голубым, а кто утверждает, что он посинел, проведя ночь на дворе, когда шел Голубой Снег. Однако те и другие сходятся в одном — Малыш и Поль просто созданы были друг для друга.
Ну и большим вырос этот Малыш! В те времена лесорубы привыкли все мерить на длину топорища. Так вот, Ханс Хансен говорил мне, что он сам измерял у Малыша расстояние между рогами. Оказалось семнадцать топорищ с гаком.
У Поля вошло в привычку до завтрака валить двадцать–тридцать деревьев. И пока он завтракал, Малыш тащил волоком эти деревья на лесопилку.
Хороших прямых дорог тогда на Севере еще не было, только кривые, и поначалу Голубому Быку было удобнее таскать деревья с кривыми стволами. Но Полю не по душе была такая расточительность. Ведь лучшими стволами даже в те времена считались прямые, а как их было протащить по кривым дорогам? Поль долго думал и наконец придумал, да так просто, что сам рассмеялся. И почему ему раньше это в голову не пришло? Он впряг Малыша в дорогу, и Малыш выпрямил ее. Вот откуда в Америке взялись прямые дороги.
И это еще не все, Поль считал, что можно еще кое‑что изобрести. Он думал–думал и наконец спустя три дня и пять ночей изобрел. Послушайте, что же он с другими лесорубами сделал.
Привязал Малыша к квадратной миле земли, покрытой лесом, и Малыш прямым ходом приволок ее на лесопилку. Так что лесорубам оставалось лишь хватать деревья за корни, отряхивать с них землю, обрубать ножами ветки и отправлять готовые стволы туда, где жужжали пилы. Очистив таким образом от леса одну квадратную милю, они возвращали землю на место и брались за следующую милю.
Но вот однажды в субботу вечером они забыли вернуть квадратную милю на место. За ночь ее прихватил мороз, и, когда настало утро понедельника, ее невозможно было просто так взять и отправить на свое место. Вот каким образом в лесных районах страны выросла знаменитая Квадратная Гора. С тех пор люди не перестают дивиться на нее и на Квадратное Озеро тоже. Оно возникло на том месте, откуда эту квадратную милю вырыли.
Одно время Поля и Пышку–Худышку сильно беспокоила яичная проблема. Выучившись грамоте, Худышка в одной книге прочитал, что всем, кто трудится, надо есть яйца. Он прикинул, что на прием каждому лесорубу надо по чертовой дюжине яиц. Дело стало лишь за курятником, в который посадили несколько петухов и много–много несушек.
Несушки неслись без устали, а вот петушки, по мнению Поля, бездельничали. «Ну какая лесорубам польза от петушков?» — ломал себе голову Поль. Теперь у него вошло в привычку по вечерам проводить свой досуг в курятнике. Лежа на боку и подперев голову рукой, Поль наблюдал и размышлял. Его просто из себя выводило, почему это он должен работать, а петушки нет?
Так тянулось всю весну. И вдруг стали пропадать наседки–несушки. Семерка лесорубов уже успела привыкнуть, что к завтраку у них всегда свежие яички. Пришлось им даже переучивать гончую Поля, чтобы сделать из нее ночного сторожа. Немало времени они потратили на дрессировку. Сам Поль им тоже помогал. Сторожевой пес из гончей получился что надо, однако ему так и не удалось поймать вора. Куры продолжали пропадать.
Поль был очень обеспокоен. Настал день, когда петухов стало даже больше, чем кур. Поль просто обессилел от всех этих волнений. Он ушел в дом и прилег отдохнуть и подумать. От печи шел приятный жар, и глава у Поля стали смыкаться. Он и не заметил, как заснул.
Когда Семерка лесорубов вернулась домой, они так и ахнули: на полу копошились маленькие желтые цыплята, а из бороды Поля выглядывали встревоженные наседки. Все было ясно: пока Поль изучал в курятнике петушиную проблему, несушки устроились у него в бороде, чтобы высиживать цыплят.
Счетовод Джонни Чернильная Душа всех их пересчитал и остался очень доволен: все несушки до одной оказались на месте. Однако Поль так и не решил, какая же польза от петушков.
Однажды Поль и его Семерка лесорубов совершили небольшое путешествие в Канаду. Одна вещь особенно поразила его у канадских лесорубов. Каждый раз, как к ним в лагерь являлся английский король, они должны были произносить по–английски «Ваше величество!». А надо вам сказать, что канадские лесорубы были в основном из французов. И у себя во Франции, еще до того как им приехать в Канаду, они славно потрудились, чтобы вообще прикрыть всю «королевскую лавочку» и для этого устроили Великую французскую революцию. К тому же, говоря только по–французски, они никак не могли выучиться произносить чисто по–английски «Ваше величество!». Ни в одной книге вы не прочитаете, что у них вместо этого получалось. Бумага бы не выдержала. Вот почему они взбунтовались и попросили Поля помочь им. Ну хотя бы советом.
Поль Баньян вспомнил, как их славный президент Джордж Вашингтон, который, как и они, в юности был лесорубом и дружил с топором, взял да и вышвырнул английского короля из своего лагеря. А было это, как вы знаете, во время войны за независимость, в 1776 году. Вот Поль и подумал: а почему бы и канадским лесорубам не вышвырнуть английского короля из их лагеря? И решил им помочь, но в один прекрасный день, когда он как раз этим занимался, Поль потерял равновесие и полетел кувырком в Ниагарский водопад. Это был первый холодный душ Поля Баньяна. Он ему так понравился, что не захотелось вылезать. Но простуду Поль все‑таки схватил, и какую простуду! Только Полю Баньяну, другому бы такой простуды не схватить.
Поль понимал, что во всей Канаде не найдется достаточно горчицы, чтобы поставить ему хороший горчичник.
И потому он вернулся в Мичиган к своим лесорубам. Повар взял три полные повозки сухой горчицы, смешал ее с водой и, поставив Полю злой горчичник, отправил его в постель. После этого Поль не скоро встал на ноги, однако й тогда он был не прочь отведать еще один холодный душ, несмотря на все неприятности, какие ему пришлось претерпеть.
В тот год выдалась особенно холодная зима. Такой мороз стоял, что Пышка–Худышка не успевал вынуть кофе из раскаленной печи, как оно тут же превращалось в лед. Несушки вместо яиц неслись снежками. А потом стало еще холодней, так что дым в трубе замерз и засорил дымоход. Пришлось Худышке попросить лесорубов выколачивать лед по кусочкам, чтобы прочистить трубу и растопить печь.
Естественно, что с готовкой у Худышки дело шло все хуже и хуже. Семерка лесорубов да и остальные пожаловались Полю, и ему, хочешь не хочешь, пришлось вмешаться. Он сказал Худышке, что другие о нем думают. Слово за слово, оба так распалились, несмотря на лютый холод за окном, что от их крика дрожали стены дома. Но, честно говоря, что мог Худышка поделать?
В тот день, когда на стол были поданы пышки, подгорелые снизу и замерзшие сверху, лесорубы взбунтовались. Если бы на другой день не потеплело, вспыхнула бы настоящая революция. Но мороз чуть помягчал, и Пышка–Худышка устроил лесорубам пир. Все смеялись и шутили, отправляя в рот поджаристые пышки и еще семь видов разных пирогов. Крепкий кофе дымился. Как вдруг все перестали есть и в изумлении смолкли, услышав злобную перебранку Поля с Худышкой. Поль кричал:
— Что за еда для лесорубов!
А Худышка кричал в ответ:
— А где это видано печь пышки на ледяных кирпичах?! Мне и так паяльной лампой пришлось оттаивать огонь в нашей печи!
Крик стоял дальше больше, пока наконец кое‑кто не смекнул, что случилось. А оказывается, вот что. Слова, которые Поль и Худышка кричали друг другу в самый холодный день, замерзли в воздухе и только сейчас стали потихоньку оттаивать, все их тогда и услышали.
А теперь про Оле Большого, который был, как вы знаете, в лагере Поля кузнецом, хотя ростом он казался и поменьше Поля. Его обязанностью было следить, хорошо ли подкован Малыш Голубой Бык. Оле был силачом и одну подкову Малыша спокойно мог унести у себя на плече. А вот чтобы сделать для Малыша новую упряжку, когда старая износилась, не хватило кожи даже в трех штатах. И тогда Оле пригнал из Техаса стадо длиннорогих коров и сделал новую упряжь из техасской кожи. Она была крепкая, как железо, когда высыхала, зато, если ее намочить, она растягивалась, как резина.
Упряжь пришлась Малышу впору, и он не расставался с ней вплоть до знаменитой Зимы Теплого Снега. В день, когда разразилась снежная буря, Малышу Голубому Быку выпало тащить тридцать семь бревен, четырех футов в поперечнике каждое. Пошел теплый мокрый снег, и постепенно упряжь стала растягиваться. Малыш продолжал идти вперед, а бревна оставались на месте. И когда Малыш достиг лесопилки, бревна остались позади в трех с четвертью милях.
Вот тут‑то Оле Большой понял, что за упряжь он сделал. Он распряг Малыша и привязал упряжь к деревьям с крепкими корнями. А когда подморозило и поднялось солнце, кожаная упряжь начала постепенно подсыхать. Подсыхала и съеживалась, делаясь все короче. Собственно, с сыромятной кожей всегда так бывает. Съеживалась, съеживалась и вытащила за собой из леса все тридцать семь бревен. С треском, шумом и грохотом бревна покатились прямо к лесопилке, что, собственно, и надо было.
Хлопот у Поля в лагере было по горло. Вскоре после истории с упряжью ему пришлось разрешать комариную проблему. К тому времени комары, питаясь кровью лесорубов, выросли больше некуда; так что им ничего не стоило пробуравить своим хоботком бревенчатую стену лесной хижины и впиться в любого, не потрудившись даже ради вежливости постучаться сначала в дверь, чтобы получить приглашение войти.
Вот какой план придумал тогда Поль. Он прослышал, что на Аляске живут самые злые пчелы, и подумал: а почему бы им не съесть комаров? Он попросил хозяина отправить кого‑нибудь на Аляску за ними. Пчел доставили в лагерь, однако Поль зря понадеялся на них. Вместо того чтобы пожрать комаров, они в них без памяти влюбились и все переженились. Вскоре по лесу тучей летали полосатые чудовища, помесь комаров с пчелами, у которых к тому же жала были теперь уже с обоих концов. Они жужжали, пищали и жалили вдвое больней.
В один прекрасный день, когда Пышка–Худышка мыл на дворе брандспойтом свой большой котел, он увидел, что на лагерь надвигается целая армия этих разбойников. Что было делать? Он нахлобучил на себя котел и спрятался под него. Пчело–комары спикировали прямо на котел и одна за другой принялись сверлить своими хоботками в чугунных стенках котла дырки.
Но Пышка–Худышка не растерялся, как только хоботок проходил через чугунную стенку, он его — раз! — и загибал с помощью тяжеленной кувалды. И комаро–пчела оказывалась в плену. Конечно, Худышке пришлось попотеть, прежде чем выйти снова на волю. А пчело–комары преспокойно взвились в воздух вместе с котлом.
Увидев такое чудо, Поль тоже кое‑что придумал. Сбегал на кухню за вторым котлом и предложил Худышке повторить ловкий трюк. Не успела последняя комаро-пчела пробуравить чугунную стенку котла, а Худышка загнуть последний хоботок, как вся стая вместе с котлом взмыла вверх и тоже исчезла. Теперь Поль был спокоен — все до одного пчело–комары погибнут голодной смертью, так как чугун им вовсе не полезен.
Но рано он радовался: разрешив пчело–комариную проблему, он создал другую. Что же теперь будут есть лесорубы, если Пышка–Худышка лишился чугунных котлов, в которых варил для них гороховый суп?
Три дня и шесть ночей думал Поль над этой проблемой. За эти дни лесорубы так ослабели от голода, что не могли даже поднять топора. Пышки да оладьи, разве это еда для лесорубов? Подавай им гороховый суп, и все тут.
Тогда Поля осенила новая идея. Он нагрузил большущую баржу длиною в триста футов сухим горохом. Потом сам вошел в озеро, толкая баржу перед собой. На середине озера вода доходила ему уже до колен. Он вытащил из кармана старую железную подкову Малыша, да не одну, а несколько, побросал их все на баржу, и баржа пошла ко дну. Не прошло и сколько‑то времени, как озеро превратилось в прекрасный гороховый суп.
Да, но он был холодный. Тогда Поль развел на берегу вокруг озера костры, и суп в два счета согрелся. Теперь вы видите, откуда взялось название озера Гороховый Суп?
Однако после истории с гороховым супом у Поля начались неприятности с лесными пожарами. Собственно, пожары — вечная беда лесорубов. В тот день, когда Поль зажег вокруг Горохового Супа костры, огонь перекинулся на деревья, и пришлось Полю тушить пожар, а дело это нешуточное. Но Поль все сразу сообразил, снял с себя башмаки и, зачерпывая ими гороховый суп, живенько потушил огонь.
В другой раз тушить пожар ему помог Малыш Голубой Бык. Поль попросил Малыша выпить до дна целую реку. А потом пощекотал его под ложечкой, и Голубой Бык прыснул со смеху, так что вода забила из него фонтаном и залила огонь.
Однажды Пышка–Худышка поделился с Полем своими сомнениями насчет того, что лесорубы получают маловато витаминов. Вот если бы у них было побольше овощей! На что Поль тут же предложил:
— Засади всю землю, какую мы очистили от леса, овощами, и проблема будет решена!
Фермером Худышка оказался не хуже, чем был поваром. Ему удалось вырастить такие огромные тыквы, что лесорубы потихоньку растаскали йх, чтобы хранить в них свой инструмент. И редиска у него росла такая большая и красная, ну словно огонь. Даже страх брал, как бы кухня от нее не загорелась. А пшеница подымалась так быстро и высоко, что Семерка лесорубов не успевала ее жать. Только они замахнутся топором, глядь, а пшеничный стебель подрос еще.
Теперь у Худышки еды было хоть отбавляй. Пришлось даже хозяину поднанять еще лесорубов, чтобы было кому с едой расправляться. Новые лесорубы тут же принялись валить лес, и у Худышки стало еще больше земли, на которой он мог выращивать овощи. Вскоре уже весь Канзас был очищен от леса, и Худышка засеял эту землю. Но чем больше Худышка сажал, тем больше людей приходилось нанимать, чтобы было кого кормить.
В конце концов Поль и другие лесорубы вывели весь лес на огромном пространстве, которое ныне называется Великой Равниной. К тому же Полю уже наскучило помогать Худышке, как найти равновесие между людьми и овощами. И он попросил счетовода Джонни Чернильная Душа взять на себя эту проблему, а сам решил отдохнуть.
И все‑таки больше всего на свете Поль любил работать. Теперь он занялся бурением нефтяных скважин в Оклахоме. Да, да, именно Поль Баньян открыл первые нефтяные источники в этом штате. Вот как все случилось.
Фермерам Оклахомы нужна была вода. А Полю ничего не стоило вырыть глубокую яму для колодца —один взмах большого молотка, и готово. Если же в дело он пускал бур и ударял по нему отбойным молотком, то яма получалась еще глубже и воды в ней было еще больше. И вот однажды по совершенной случайности он так глубоко всадил бур, что вместо воды забила нефть. С тех пор в штате Оклахома и стали добывать нефть.
Однако настал день, когда Поль запустил в землю бур глубже чем на милю, а наверх не забило ничего: ни воды, ни нефти, Поль вознегодовал. Ему тошно было додумать, что зря пропадает такая скважина. Он голову себе сломал, придумывая, как же ее использовать, и наконец придумал. Он вынул ее из земли, распилил на куски и продал фермерам на ямки дли столбов, на которых держится изгородь. Что ж, сделка вышла неплохая!
Кое‑кто утверждает, что Поль Баньян умер как раз вскоре после этого. Какие доказательства? Они сами лично были на похоронах, а потому и людей на похоронах было видимо–невидимо. Что ж, так оно, в сущности, и должно было быть. Но я‑то достоверно знаю, как все получилось, потому что слышал это от Игла Иглеона, который как раз был там, когда похороны Поля Баньяна не состоялись. И вот почему.
В тот день Поль взял себе выходной, чтобы пойти в штат Аризона и вырыть там Большой Каньон. По такому случаю он даже надел новые башмаки. Закончив работу, он остался ею не очень доволен. Склоны каньона получились совершенно вертикальные и казались до противности гладкими и скучными. Поль сказал сам себе:
— Обыкновенную канаву выроет всякий!
И решил на другой день вернуться и посмотреть, что еще тут можно сделать. Собравшись домой, Поль уже переступил было через край каньона, но одного он при этом не учел. Каучуковая подошва у его новых башмаков оказалась толще, чем он привык носить, и он споткнулся. Споткнулся и полетел вниз, в глубокий каньон.
Как правило, Поль прочно стоял на ногах, а если падал, то приземлялся опять‑таки на ноги. Но тут случилось все иначе. Достигнув дна, он подпрыгнул. А все из-за каучуковой подошвы, она слишком хорошо пружинит. И каждый раз, касаясь дна, он подскакивал все выше и выше.
«Нечего терять время зря! — подумал Поль. — Нельзя же просто прыгать, надо придумать какое‑нибудь толковое занятие».
Он вынул из кармана цветные мелки —: Поль всегда носил при себе мелки, чтобы отмечать поваленные бревна и вести им учет, когда счетовода Джонни Чернильная Душа не случалось рядом. И так на скаку Поль разрисовал все стены Большого Каньона. Получилось чудо как красиво!
А в это время на его нефтяной участок в Оклахоме наведался Игл Иглсон и очень удивился и обеспокоился, что Поля так долго нет дома. К счастью, он догадался пойти в штат Аризона и там‑то и застал скачущего Поля. Он громко окликнул его. Но Поль подпрыгивал так быстро, что крик Иглсона никак не успевал достигнуть его ушей. Поль взлетал все выше и выше, под самое небо.
Когда Игл Иглсон в последний раз видел Поля, тот летел по направлению к Марсу.
С тех самых пор астрономы тщетно пытаются разрешить одну задачу: куда деваются на Марсе зеленые пятна, которые они привыкли наблюдать в свои телескопы?
Однако любой лесоруб, которому посчастливилось работать рука об руку с Полем, мог бы с легкостью все объяснить им. Это Поль Баньян приступил к вырубке леса на Марсе.
Пересказы Н. Шерешевской
СТАРУХА И ДЬЯВОЛ
Жил–был старый фермер на склоне горы,
должно быть, живет и до этой поры.
Однажды сам дьявол явился к нему:
«Кого‑нибудь с фермы с собой я возьму».
«Ты старшего сына, прошу, не бери,
работает он от зари до зари».
«Тогда заберу я старуху твою».
«Ну что ж тут поделать? Бери, отдаю».
Взял дьявол старуху и был очень рад,
и с нею потопал прямехонько в ад.
Пройдя только милю, он плюнул со зла:
«Ух, дьявол, старуха! Как ты тяжела!»
Добравшись до ада, был дьявол без сил
и жарить ее чертенят попросил.
Она же сказала: «Вот это — ваш ад?» —
и стала ногами пинать чертенят.
Визжат чертенята: «Папаша, спаси!
Скорей эту ведьму от нас унеси!»
Едва зарумянился утром восток,
уж дьявол старуху обратно волок.
«Эй, фермер! Бери ее снова в свой дом:
она нам весь ад повернула вверх дном.
Хоть пробыл я всю свою жизнь сатаной,
но ад я узнал лишь с твоею женой!»
Перевод С. Болотина и Т. Сикорской
ОЛЕАНА
Жить хочу я в Олеане,
Жить хочу в краю благом,
А в Норвегии к чему мне
Надрываться под ярмом?
Оле–Олеана,
Оле–Олеана,
Оле–Оле–Оле–Оле
Оле–Олеана.
В Олеане землю каждый
Получает задарма,
Сами здесь хлеба родятся,
Сами лягут в закрома.
Скачут жареные свинки
С вилкой и ножом в спине
И любого умоляют
Честь воздать их ветчине.
Молоко в подойник сами
Льют коровы каждый миг,
И потомство неустанно
Производит дюжий бык.
Солнце днем и ночью светит,
И бывает ночь темна,
Лишь когда взойти попросит
Разрешения луна.
Тут за пьянство платят деньги,
Всех богатством превзойдет
Тот из нас, кто всех ленивей,
Дрыхнет днем, а ночью пьет.
Если хочешь быть счастливым,
Поселись в краю благом:
В Олеане каждый нищий
За год станет королем.
Оле–Олеана,
Оле–Олеана,
Оле–Оле–Оле–Оле
Оле–Олеана.
Перевод В. Рогова
ПЕКОС БИЛЛ
Каждый и всякий в стране скотоводов скажет вам, кто такой Пекос Билл. Он был самый дикий на Диком Западе. И не кто‑нибудь, а именно он изобрел лассо. Он вырос среди койотов и знать не знал, пока ему не стукнуло десять лет, что он не койот, а человек.
А случилось все так. У отца его было большое ранчо на Ред–Ривер, то есть на Красной Речке, в восточном Техасе. Жилось ему там прекрасно, пока по соседству, в двух днях езды от него, не появилось еще одно ранчо. (В Америке так называют скотоводческую ферму — ранчо.) И отцу Пекоса Билла показалось, что жить стало тесновато. А потому он посадил на повозку двадцать семь своих детишек, включая Билла, который только совсем недавно родился, и двинул дальше, на Запад.
Дороги в то время были плохие, все в колдобинах и ухабах, и повозку трясло и качало. На одном повороте, как раз у реки Пекос, ее так подбросило, что малютка Билл скатился на землю.
Но лишь только через две недели и одиннадцать дней родители пересчитали снова своих детей. На этот раз их сказалось всего двадцать шесть. Однако сами согласитесь, ехать назад, чтобы искать Билла, было уже поздновато.
К счастью, с Биллом обошлось все благополучно. Он пристал к стае койотов и выучился их языку. А в ответ научил койотов выть. В те далекие времена в Техасе была такая жизнь, что выть умел каждый, так что Биллу ничего не стоило постичь эту науку еще до того, как он упал с повозки.
Билл так и не отставал от койотов, пока ему не исполнилось десять лет. И вот в один прекрасный день, рыская то кустам, он повстречался с ковбоем. Ковбой увидел совсем голого мальчишку и очень удивился.
— А где же твоя ковбойская шляпа? — спросил он Билла. — Ковбой без шляпы не человек.
— А я не человек, — сказал Билл, — я койот. Видишь, у меня блохи?
— У каждого ковбоя есть блохи, — ответил ковбой. — Никакой ты не койот, ты человек! Хочешь, докажу? Если бы ты был койотом, у тебя рос бы хвост. А где у тебя хвост?
И Билл понял, что никакой он не койот. И он очень сконфузился, что разгуливает по прерии без ковбойской шляпы. Он ушел от койотов и прибился к ковбоям. Ему достали роскошную ковбойскую шляпу с десятью галунами. Потом из трех техасских шкур сшили настоящие ковбойские штаны, или техасы, как их еще называют. Не хватало только коня. Большого коня. Я забыл вам сказать, что Билл рос очень быстро, и, когда он садился на обыкновенного коня, каких было полно на каждом ранчо, ноги его волочились по земле.
Ничего, Билл и тут нашелся. Не зря он провел детство среди койотов. Он отправился в горы, чтобы поймать там медведя–гризли, самого большого, какие водились в тех местах. Он решил гонять его до тех пор, пока гризли не выдохнется, и тогда он приведет его на ранчо как ручного.
Все так и вышло. Билл вскочил на гризли верхом, обхватил ногами его бока, зажав словно в ножницы, обнял крепко за шею и дал шпоры. Медведь так и взвился. Он скакал, и брыкался, и подбрасывал Билла, выгибая спину, доставая на дыбы, пытаясь его свалить, сбросить, растоптать, добить, вымотать. Вверх–вниз, туда и обратно, вприскочку, в галоп, медведь кружился на месте, выделывал мертвые петли и наконец сдался.
Пекос Билл сроду не получал такого удовольствия. Вот тогда‑то, въезжая на ранчо верхом на укрощенном гризли, он и поделился с ковбоями своим великим открытием: как объезжать дичков, будь то медведи или дикие мустанги.
Ковбои, конечно, оценили его открытие. Но Пекосу Биллу пришлось еще долго повозиться, прежде чем превратить всех дичков в объезженных лошадей.
В конце концов Билл просто выдохся и предоставил диким мустангам самим учить друг друга. Но тогда ему стало вдруг скучно, и он почувствовал себя таким брошенным и никому не нужным. Правда, ненадолго. Лошади — это еще не все в жизни ковбоя. В Техасе было полным–полно и другой скотины. И Билл, подумав, решил, что она тоже заслуживает его внимания. Конечно, он был не дурак и прекрасно понимал, что характер и привычки длиннорогих техасских коров изменить нельзя. Они были слишком не способны к учению. А вот над внешним видом их он поработал.
Билл придумал тавро — клеймо. Каждую корову Билл метил своим клеймом. В этом деле он оказался просто художник. Какие изящные и дивные картинки он рисовал раскаленным железом на боку у каждой длиннорогой техаски, которую встречал!
Когда Билл жил на ранчо и приходило время клеймить скот или охотиться на медведя и на бизона, для него пригоняли не меньше трех фургонов со съестными припасами. Три повара днем и ночью трудились на него, иначе он бы умер с голоду.
Уже в те времена в Техасе было много скверных людей и отчаянных головорезов. За ними Билл тоже охотился. Стрелок он был меткий. Бил без промаха, так что пришлось ему сделать свое личное кладбище для тех бандитов, по которым он не промахнулся. Мало того, он даже открыл добычу мрамора, чтобы ставить им намогильные памятники.
Примерно в то время он и придумал свое знаменитое лассо. У всех ковбоев был особый кнут, которым они напоминали лошадям, что не следует забывать те уроки, каким их научили. Однажды Билл ехал верхом на своем медведе, и по дороге им попалась гремучая змея. Она свилась такой замысловатой петлей, что Билл глаз от нее не мог отвести. Тут ему и стукнуло в голову: а нельзя ли будет повторить такую же петлю для дела?
Как‑то Билл ставил тавро на одного слишком буйного бычка, который никак не хотел вести себя смирно. Еще немного, и не Билл, а бык готов был пропечатать на его боку тавро своими длинными рогами.
— Послушай, — сказал Билл своей приятельнице гремучей змее, — помоги мне поставить на место эту непослушную скотину.
Гремучая змея охотно согласилась. Она свернулась кольцом и ухватила себя зубами в середине спины. Получилась большая мертвая петля. Билл сразу смекнул, что, если он возьмет змею за хвост и набросит петлю на быка, он наконец заставит тупую скотину стоять смирно. Так он й сделал, и все получилось очень удачно. Только одно огорчило Билла: гремучая змея сама себя убила, потому что зубы‑то у нее были ядовитые.
«А почему бы не заменить змею веревкой?» — подумал Билл.
Вот так он изобрел лассо.
С тех пор все ковбои пользуются лассо. Причем Билл так набил себе руку на этом деле, что уже мог одним броском заарканить целое стадо длиннорогих техасок.
И все это время, что он работал в Техасе, Билл ездил верхом на великане гризли. Он нежно любил его, что верно, то верно, и все‑таки он мечтал о коне, как и все ковбои. И однажды он услыхал о стоящем жеребце, которого видели в штате Нью–Мексико. То был гигантский белый жеребец, как раз ему по росту. Билл тут же решил его разыскать.
Уж будьте уверены, он нашел этого жеребца, и поймал его, и взнуздал, и сел на него верхом. Билл уверял, что конь уже объезжен. Для Билла он был объезжен. Однако если кто другой пытался сесть на него верхом, он тут же оказывался внизу и пахал носом землю. Этот жеребец был такой драчун и брыкун, что ковбои прозвали его Покровитель Вдов. Вернее бы его назвать — Делатель Вдов, потому что он губил му$кей, делая их жен вдовами, да только так не говорят.
Даже лучший друг Билла — Джек из Техаса — не мог ездить на Покровителе Вдов. В первый же раз, как он попробовал сесть на него верхом, он в два счета оказался выброшенным из седла и приземлился не куда‑нибудь, а на пик горы Пайк. Это был первый случай, когда человек попал на вершину горы Пайк. Но как спуститься вниз, Джек из Техаса не знал и чуть не умер там с голоду, пока Пекосу Биллу не рассказали, что случилось. Он тут же бросил лассо, заарканил Джека из Техаса и стащил его с горы. Так Джек был спасен и по гроб жизни остался благодарен за это Пекосу Биллу.
К тому времени Пекос Билл стал уже таким знаменитым ковбоем, что всегда был первым и главным на самых больших ранчо страны скотоводов. Как‑то ночью он ехал по бескрайней прерии, как вдруг натолкнулся на большой кораль, где объезжали лошадей. Вокруг собралось много ковбоев.
— Кто у вас главный? — спросил Пекос Билл.
Огромный детина — Билл сроду таких не видывал, в нем было почти два метра с четвертью — глянул на Билла и сказал:
— Был я. А теперь будешь ты.
Вскоре Пекос Билл свел дружбу не только с ковбоями. Например, с первым стрелком Пли Смитом. На состязании стрелков Пли предлагал сопернику разрядить свой кольт в воздух. И пока пуля его летела, Пли успевал прицелиться, выстрелить и расколоть летящую пулю ровно надвое.
А еще с музыкантом. Губошлеп был великий музыкант. Как он играл на губной гармошке! Когда он подносил грамотку к губам и начинал играть, все койоты в округе громко выли. Пекосу Биллу так нравилось исполнение Губошлепа, что он решил пригласить еще и певца, чтобы он пел под аккомпанемент гармошки. Так родились первые ковбойские песни.
Друг Пекоса Билла Пузан Пикенс был знаменит тем, что, если он становился к вам боком, вы его просто не видели — такой он был худой. Его вполне могли прозвать Невидимка Пикенс, а уж никак не Пузан.
Повара в лагере Пекоса Билла звали Гарри Поджарка. Лучше него никто на свете не пек блинов. На своей большой сковороде он выпекал сразу семнадцать блинов. Мало того, он мог и перевернуть все семнадцать сразу! Он брал сковороду, раз! — встряхивал ее, й все блины подлетали в воздух и разом переворачивались. Вот это был мастер! Правда, иногда он так высоко подбрасывал блины, что, вместо того чтобы шлепнуться на сковороду, они так и оставались в воздухе. Некоторые до сих пор там летают. Вот почему люди говорят, что видели летающие тарелки. Издали они и вправду очень похожи.
Однажды все ковбои собрались посмотреть, как Пекос Билл будет седлать Брыкуна, второго своего жеребца. Брыкун мог брыкаться шесть дней подряд, а Покровитель Вдов еще и воскресенье. Из ковбоев один Пекос Билл умел ездить верхом на обоих. А на чем, спрашивается, он не ездил? На всем, на что можно было сесть верхом. И никто его ни разу не сбросил. Так утверждал сам Пекос Билл. И вот ковбои собрались, чтобы побиться об заклад: нет, не на всем он может ездить верхом, кое‑кто его все‑таки сбросит. И этот кое‑кто — страшный ураган торнадо.
Билл клюнул на такое пари и вышел на равнину пооглядеться, не виден ли где черный смерч или грозовая туча. Наконец налетел настоящий ураган. Он крутил, и скакал, и резвился, словно необъезженный дикий мустанг.
— Вот на таком не грех и прокатиться верхом! — заявил Билл.
Не теряя времени, Билл раскрутил свое лассо, накинул на шею урагану и попридержал его за уши, пока седлал и садился верхом.
— На Пороховую Речку! — закричал Билл. — А ну, в галоп! — И он дал шпоры урагану.
Какие только номера не выделывал ураган по дороге через штаты Нью–Мексико, Аризона, Калифорния и обратно! Но все напрасно, Билл сидел крепко в седле. Наконец ураган сдался и вылился весь дождем.
Билл, конечно, понимал, что такой ливень даром не пройдет, он снесет все на своем пути. Поэтому он забежал вперед тучи, которая как раз высматривала на земле местечко, куда бы вылиться, и врезался каблуками в землю, чтобы вырыть для воды глубокие канавы, да с такой силой, что раскрошил шпорами твердые валуны. Вот откуда взялась река Рио–Гранде.
Вернувшись на ранчо, Билл нашел своих ребят сидящими на ограде кораля. А с ними вместе еще каких‑то людей, каких прежде Пекос Билл в глаза не видел. И одеты они были как‑то непривычно и по–чудному. Они чуть смахивали на ковбоев, что верно, то верно, но Билл не мор не ухмыльнуться, увидя, как они расфуфырились.
Джек из Техаса объяснил Биллу, что они с Востока и называют себя «янки». И сказал, легонько подтолкнув Билла плечом:
— Только посмотри, как они ездят верхом.
Билл глянул, и ухмылка его расплылась во весь рот. Шире и шире. И вот он уже громко смеялся, глядя на расфранченных «янки». Как они ездят верхом! Вот умора! Билл держался за живот, и смеялся, и хохотал, просто не мог остановиться.
Это и прикончило Пекоса Билла. Бедняга лопнул от смеха.
Пересказ Н. Шерешевской
БИЛЛИ БОЙ
Народная песня
Что случилось с тобой,
Билли Бой, Билли Бой?
Что ты грустный такой, милый Билли?
— День–деньской стою в саду;
Я свою подружку жду,
Но ее не пускает мать из дому.
Ах, в ногах правды нет,
Билли Бой, Билли Бой,
Попроси табурет, милый Билли!
— Стулья в комнате стоят,
Да не вынести их в сад:
Ведь подружку из дому не пускают.
Ты совсем отощал,
Билли Бой, Билли Бой;
Словно щепка ты стал, милый Билли!
— День–деньской я сам не свой,
Все стою как часовой:
Ведь подружку из дому не пускают.
Не протянет любой,
Билли Бой, Билли Бой,
Без еды, без воды, милый Билли!
— Испекла она пирог,
Да не выйти за порог;
Ведь ее не пускает мать из дому.
ЮНАЯ ШАРЛОТТАБаллада–быль
Шарлотта юная в горах
С отцом своим жила;
На мили не было кругом
Ни дома, ни села.
Но приходили парни к ним —
Народ как на подбор,
И вечерами не стихал
Веселый разговор.
Хозяин хлебосолен был,
Шарлотта — хороша,
К тому ж единственная дочь,
В ней вся его душа;
Ее любил и баловал,
Как куклу одевал,
Своими платьями она
Сражала наповал.
…Был вечер. Завтра — Новый год.
Шарлотта у окна.
Неужто просидит одна,
Никто к ней не придет?!
Ведь там, в поселке, в эту ночь
Веселый будет бал;
Пусть на дворе мороз и снег,
Пускай в горах обвал, —
Но так пригож трактирный зал,
Где всем тепло, светло,
Где к тем, кто счастья не знавал,
На миг оно пришло…
Шарлотта горестно глядит
Из‑за оконных рам;
Вдруг видит: чьи‑то сани там
Подъехали к дверям!
И вот уж Чарли молодой
Выходит из саней
И говорит: скорей, скорей,
Приехал он за ней!
Сказала мать Шарлотте: «Дочь,
Оденься потеплей,
Ты едешь в холод, едешь в ночь,
Мороз все злей и злей».
Но лишь смеется дочь в ответ,
Браслетами звеня:
«Закутаться, как кукла? Нет,
Пусть видят все меня!
Надену новое пальто
И нитку алых бус —
Пускай не думает никто,
Что стужи я боюсь!»
Перчатки, шляпу дочь берет,
Кивает на бегу —
И в сани, и летят вперед
Сквозь белую пургу,
Полозья стонут и скрипят,
Бубенчики звенят,
Во мгле морозной звезды спят,
Холмы — в снегу до пят.
Прервал молчанье Чарли вдруг,
Сказал из темноты:
«Я так замерз — не чую рук,
А как, подружка, ты?» —
«Озябла ужас как, с трудом
Я раскрываю рот…»
Тут он опять взмахнул кнутом,
И конь рванул вперед.
И снова мчатся через тьму…
«Ну как?» — спросил у ней.
Шарлота шепотом ему:
«Теперь уже теплей».
И снова только скрип саней;
Весь край в снега одет…
Но вот уж виден ряд огней
И в зале яркий свет.
И Чарли придержал коня,
«Приехали! — сказал, —
Сейчас оттаем у огня,
Идем быстрее в вал!
Вставай, вставай, моя любовь,
Уж музыка слышна!..»
Зовет Шарлотту вновь и вновь —
Как статуя она.
Он за руку ее берет —
Рука у ней как лед,
А на недвижимом лице
Снежинок хоровод.
Он в теплый зал ее несет,
Туда, где шум и свет…
Ничто Шарлотту не спасет:
В груди дыханья нет.
Но Чарли звал ее и звал:
«Вставай, ведь здесь тепло!..»
И со слезами целовал
Холодное чело;
И вспоминал ее слова:
«Теперь уж мне теплей…» —
«Ведь ты жива! Ведь ты жива!» —
В слезах твердил он ей.
Потом повез ее домой
Опять дорогой той…
Всю ночь рыдали мать с отцом
Над дочкой молодой.
…У Чарли сердце стало вдруг:
Не вынесло всех мук.
С Шарлоттой рядом погребен
Ее несчастный друг.
Переводы Ю. Хазанова
ЙОРКШИРЦЫ В АМЕРИКЕ
ДАЮ СЛОВО ЙОРКШИРЦА!
Все йоркширцы родом из Англии, из графства Йоркшир.
Но вот йоркширец приехал в Америку и стал самым настоящим янки.
Известно, что янки очень любят хитрить, ловчить, торговаться, когда заключают сделку. Но если уж они ударили по рукам, то от своего слова никогда не отступятся.
Однажды фермер–йоркширец пахал на своем поле, и вдруг лошадь его пала прямо посередь борозды. Фермер оставил ее лежать там, где упала, и тут же поспешил к своему соседу, чья ферма находилась милях в пяти от него.
Он поднялся на крыльцо, постучал в дверь. Фермер пригласил своего друга соседа зайти в дом, и они поговорили о том о сем.
Уходя, йоркширец спросил:
— Ты знаешь мою белую кобылу?
— Само собой, — ответил гостеприимный сосед.
— Хочешь обменять ее на твоего гнедого?
— Добро! — согласился фермер.
— Значит, по рукам? — И они ударили по рукам.
Тогда йоркширец заметил как бы между прочим:
— Она, стало быть, лежит на борозде в поле. Пала нынче утром, когда я пахал на ней.
— Что ж, — сказал хозяин, — а моя пала во вторник. Шкура висит в конюшне.
МОЙ ПЕС ТОЖЕ ЙОРКШИРЕЦ
Один йоркширский парень пришел впервые в Уолпол. И свою собаку с собой привел. Никогда прежде он не бывал в таком большом городе. Он останавливался у каждой витрины и глазел по сторонам, потому как все ему было в новинку. И без конца задавал вопросы прохожим:
— Что это?.. Ой, что это?
На большом рыбном рынке он заглянул в бочонок с живыми омарами.
— Ой, что это? — ткнув пальцем в бочонок, спросил любопытный йоркширец.
— Омары, — ответили ему. — Хочешь одного? Держи!
— Не, не! Я йоркширец. Не хочу.
— Тогда пусть твоя собака сунет свой хвост в бочонок.
— A–а, это ладно.
И молодой йоркширец приподнял своего пса над бочонком так, чтобы хвост его оказался в бочке. Один омар хвать псину за хвост! Пес вырвался из рук хозяина и с воем бросился бежать. Торговцы рыбой за бока держались от смеха. А йоркширец только рот разинул и вылупил глаза от удивления.
Когда пес с омаром на хвосте скрылся за углом, хозяин омаров как закричит:
— Держи его! Твой пес утащил моего омара! Покличь его назад!
— Не! — сказал йоркширец. — Он не вернется. Он тоже йоркширец. Кличь назад своего омара!
ДЕЛИКАТНОСТЬ ЙОРКШИРЦА
Дело было в придорожной гостинице. Мальчик попросил хозяина подать ему соли. Хозяин выполнил его просьбу и спросил:
— Зачем тебе соль?
— Да я подумал, может быть, вы захотите дать мне яйцо, и мне тогда будет чем его посолить.
— Что ж, возьми яйцо, — сказал хозяин й, подумав, спросил: — А в Йоркшире есть конокрады?
— Мой отец йоркширец, сэр, — отвечал мальчик. — Он честный человек. Но думаю, он с таким же удовольствием украл бы коня, как я выпил бы вашего эля.
И мальчик с согласия хозяина осушил кружку эля. На что хозяин заметил:
— Да, ты не просто янки, а настоящий йоркширец.
Пересказ Н. Шерешевской
ПЕСЕНКА САПОЖНИКА(Народная песня)
Над подметкой спину гну,
Корплю и дни и ночи.
И песню мне поет одну
Мой молоточек!
«За гвозди — грош, за дратву — грош,
Полена нет в камине;
Денег так не соберешь,
Нет их в помине!»
Словно белка в колесе,
Кручусь — нет больше мочи…
Но гонит прочь печали все
Мой молоточек!
«Сегодня грош и завтра грош —
Семья ведь хлеба хочет…»
Славно песню ты поешь,
Мой молоточек!
Свободный перевод Ю. Хазанова
Обработка Т. Весселса
БРАЙАН О’ЛИННШуточная песня
Брайан О’Линн был знатным рожден —
Космы не стриг и не брился он;
Глаза потерялись в чаще морщин…
«Красив я — нет сил!» — говорил О’Линн.
Брайан О’Линн не носил пиджака,
Он шкуру на бойне взял у быка;
Торчали рога на целый аршин…
«Могу забодать!» — говорил О’Линн.
Брайан О’Линн не имел даже брюк,
Но, чтобы людей не смущать вокруг,
Он справил штаны из потертых овчин…
«Последний фасон!» — говорил О’Линн.
Брайан О’Линн деньжат накопил
И в лавке ботинки себе купил;
Подметки у них чуть прочнее, чем блин…
«Легче плясать!» — говорил О’Линн.
Брайан О’Линн часов не хотел —
Он в репе дыру ножом провертел,
Кузнечик трещал там, певец долин...
«Чем не часы?!» — говорил О’Линн.
Брайан О’Линн был ужасный франт:
Носил блоху — выдавал за брильянт.
«Цену ей знаю лишь я один —
Нет ей цены!» — говорил О’Линн.
Брайан О’Линн на кляче верхом
Супругу и тещу везет к себе в дом.
В час полмили одолели они…
«Чем не рысак?» — говорит О’Линн.
Брайан О’Линн с родней дорогой
По мосту едет над бурной рекой.
Рухнул вдруг мост без всяких причин…
«Что ж, поплывем», — говорит О’Линн.
Перевод Ю. Хазанова
ПАПАША МЕНШЕН И ШЕРИФ КИСЛАЯ РОЖА
Во Флориде почти каждый охотник, лесоруб или рыбак, живущие на болоте, в лесу или на берегу озера, могут рассказать вам о папаше Меншене, если вам удастся вызвать их на откровенную беседу. Вы будете держаться за животы от смеха, потому что истории про папашу Меншена все такие.
Он был, можно сказать, первобытным человеком. Силен что знаменитый молотобоец негр Джон Генри. Он мог работать десятифунтовым молотом почище машины. Он был умнее всех на три тысячи миль вокруг. Во всяком случае, так утверждают флоридцы из графства Поулк. И когда я послушал, какие про него рассказывают истории, я согласился.
Эти истории составили бы солидный том, однако я вам расскажу только одну из них, чтобы вы, так сказать, могли понюхать, с чем их едят.
Уже не впервой у папаши Меншена случались неприятности с флоридскими шерифами. На этот раз дело было, кажется, по поводу того, что он продавал молодое крокодилье мясо на отбивные, или рубил лес, где не положено, или еще что‑то в этом духе. Словом, все шерифы штата Флорида ловили папашу Меншена, и после долгой охоты трое из них наконец сцапали его.
Одного из них звали Самогонщик Кулиген, другого Крокодил Макнатт, а третьего просто Кислая Рожа. У третьего и впрямь была самая кислая и вытянутая физиономия во всей Флориде. Но даже эта кличка не могла передать всю угрюмость и мрачность его характера. Он никогда не смеялся, даже не улыбнулся ни разу, как родился. И все ночи напролет мечтал лишь об одном: как засадить кого‑нибудь в сырую темницу.
Остальные двое были люди обыкновенные, они старались из патриотического долга, ну и чтобы заработать, конечно.
Кислая Рожа имел зуб на папашу Меншена и побожился, что если засадит его за решетку, то уж не выпустит до судного дня, так сказать, до конца света. Когда эти трое поймали незадачливого преступника, Кислая Рожа так ему все прямо и выложил, чтоб уж сомнений у того никаких не осталось.
Идя по дороге с тремя шерифами, папаша Меншен глубоко задумался, понимая, что на этот раз, как ни крути, он попался. Он чесал в затылке, пока голова не заболела от всяких мыслей. Потом обратился к шерифу:
— Господин начальник Кислая Рожа, — сказал он. — Вообще‑то я не пойму, почему вы так сердиты на меня. Конечно, можете сажать меня в тюрьму и держать там до судного дня. Мне‑то что! Поступайте как знаете. Но я должен вам кое‑что сказать. Вы потому всем недовольны, что у вас самое недовольное лицо, какое я только видел. Такое лицо, на каком словно написано: «Я сроду не знало ни одной счастливой минуты». Вот это‑то и портит вам характер, шериф. А если б вам хоть разочек рассмеяться от души, все ваше недовольство вмиг бы испарилось, ручаюсь вам. Как пить дать!
Давайте договоримся! Если я рассмешу вас, ну хоть вызову на вашем лице улыбку, на этот раз вы отпустите меня, а я пообещаю никогда впредь не совершать никаких незаконных проступков. Если же мне не удастся, держите меня под замком в клетке до скончания моих дней. Мне не жаль рискнуть и провести остаток моих дней в сырой темнице, лишь бы разок рассмешить вас.
Господа шерифы Самогонщик Кулиген и Крокодил Макнатт с радостью ухватились за такое предложение. Однако Кислая Рожа долго размышлял, прежде чем согласиться. Смех был так же в дружбе с ним, как цыпленок с лисой, когда между ними еще и собака. Но не так‑то легко отбить охоту, если флоридцам что втемяшится в голову, и оба шерифа насели на Кислую Рожу. Они попытались убедить его, что добрый смех дороже флоридского солнца. Наконец тот уступил.
Папаша Меншен воспрял духом, однако, как на грех, не мог в тот момент придумать ничего смешного. И он опять заскреб в затылке, только уже в другом месте. На! — конец он сказал:
— Что‑то ничего смешного у меня не придумывается. Изюминки я не нашел, однако попытка не пытка! Так вот, когда господь бог задумал сотворить людей, он решил слепить их из глины, ну как из теста лепят хлеб.
Он замесил побольше глины, потому как хотел налепить людей много–много, точно песчинок на дне морском. Налепил всяких разных, но, когда приготовился сунуть их в печь, печь‑то оказалась мала, и он решил печь их не всех сразу, а по очереди.
Он отправил первую партию в печь и вскорости вынул их. Но вы же сами знаете, первый блин всегда комом.
Так и у него они вышли бледными, недопеченными, какими‑то желтыми. И он сказал: «Пусть это будут желтолицые китайцы».
Потом он приготовил вторую партию и тоже сунул ее в печь. На этот раз он решил выждать как следует. Когда же он вынул ее, эта партия оказалась пережаренная, с корочкой, почерневшая. И он сказал: «Пусть эти черные будут африканцы». Нашему господу они пришлись очень по вкусу, и он долго жевал их: «Чав, чав, чав, чав, чав, чав, чав…»
Папаша Меншен продолжал чав–чав–чав–кать, пока всем троим шерифам не надоело это и Крокодил Макнатт не вскричал:
-— Ради всего святого, перестань чавкать и переходи к следующей партии! А что было с ними?
— С ними‑то? — не спеша продолжал папаша Меншен. — Эта партия так долго ждала, что прокисла, и он так и оставил ее сырой, не стал печь. Из нее‑то и вышли шерифы с кислыми рожами.
Самогонщик Кулиген и Крокодил Макнатт так и покатились со смеху, услышав эту историю, а иод конец загоготал и Кислая Рожа.
Они, конечно, отпустили папашу Меншена на свободу, как обещали, и с того дня ни один шериф во всем штате Флорида не имел права арестовать его.
МАЙК ХУТЕР И МУДРЫЙ МИССИСИПСКИЙ МЕДВЕДЬ
Спросите у любого жителя штата Миссисипи про медведей, и вы услышите уйму историй про Майка Хутера.
Майк Хутер был великий охотник. Своей славой он мог сравниться разве что с самим Дэви Крокетом. Его справедливо можно считать народным героем штата Миссисипи, столько легенд создано о нем, о его семье и его дочке.
Жаль, мало места, а то бы мы все их пересказали. Но вот вам самая любимая охотничья история, какую рассказывают о нем.
Медведь медведю рознь — бывают медведи умные, а бывают глупые. Жители Миссисипи утверждают, что в их штате самые мудрые медведи из всех, какие водятся в Америке.
Так говорил сам Майк Хутер, а уж он‑то знал медведей лучше всех в своем южном штате.
Майка считают не только великим охотником, но й самым громкоголосым человеком на свете. Некоторые его так и звали — Майк Громкоголосый, потому что он мог перекричать десять водопадов сразу, когда ему случалось поспорить насчет того, умны или нет миссисипские медведи. Только попробуйте усомниться в этом, он тут же вам расскажет про Айка Хэмберлина и его знаменитую охоту в тростниковых зарослях.
Однажды Майк Хутер и Айк Хэмберлин разговорились о медвежьей охоте и условились как‑нибудь вместе поразвлечься ею. Однако Айк ужасно завидовал Майку и решил потихоньку опередить своего друга и раньше его выйти на охоту.
Поднялся он ни свет ни заря и вывел своих собак. Майка они ждать не стали.
Но Майк, не будь дурак, учуял что‑то и тоже поднялся на рассвете, подхватил двуствольное ружье и пошел вслед за Айком. Собак на этот раз он оставил дома.
Вскоре он увидел Айка и продолжал идти следом на некотором от него расстоянии.
Айк углубился в тростниковые заросли, и вдруг его собаки громко зарычали и залаяли. Шерсть у них на спине встала дыбом, словно у диких котов, приготовившихся к схватке. В ответ послышалось грозное хриплое не то рычание, не то урчание.
— Фас, взять его! — скомандовал собакам Айк.
Но собаки не сдвинулись с места. Они бегали вокруг Айка, поджав хвосты, повизгивая и скуля, словно были напуганы до смерти.
— Искать! Искать! — закричал Айк собакам, но те и ухом не вели, словно оглохли.
А Майк стоял в отдалении и смотрел, что дальше будет.
Айка схватило дикое бешенство, но он сдержался и продолжал уговаривать собак поднять медведя, который укрылся где‑то поблизости. Собаки вели себя очень странно и неестественно. Майк, наблюдавший всю эту картину, даже посочувствовал Айку.
Все шло будто как надо. Был и охотник, и медведь, и охотничьи собаки. Но вместо того, чтобы исполнить свой долг, как положено хорошо обученным охотничьим собакам, и поднять из тростника засевшего там медведя, они жалобно скулили, поджав хвосты. Ни на что это было не похоже. Словно их кто приворожил. Айк готов был убить их.
— У–у, негодные твари, я научу вас уму–разуму! — кричал он.
Он снял с плеча ружье, прислонил его к дереву и побежал к ручью. Там он набрал камней и стал швырять их в собак.
А пока Айк Хэмберлин увлекся камнями, собирая их и швыряя в истошно воющих собак, в зарослях тростника раздался оглушительный шум и треск. Все крушилось, ломалось, грохотало, словно налетел ураган, и наконец оттуда вышел огромный–преогромный медведь. Ни Айк, ни Майк такого гиганта в жизни не видели!
Этот могучий великан вышел на задних лапах. А потом знаете что он сделал? Подошел к дереву, к которому Айк прислонил ружье, взял его передними лапами, заглянул в дуло, да как дунет! И выдул весь порох.
Однако все это время Айк Хэмберлин стоял спиной к медведю и ничего не видел. Ему просто надоело швырять камнями в своих трусливых собак, и он решил, что пора взяться за ружье. Но, повернувшись и увидев свое ружье в лапах у медведя, он так и замер на месте. Волосы у него на голове стали дыбом, челюсть отвисла, глаза вылезли из орбит. Даже Майк онемел, увидев такое.
Медведь поглядел на Айка с медвежьей усмешкой, даже равнодушно как‑то, потом поставил ружье на место, прислонил его к дереву, повернулся и побежал вперевалочку.
Айк кинулся к ружью, схватил его, прицелился в медведя и спустил курок…
Молчок! Его старое, верное ружье не сработало. Зато откуда‑то издалека в это молчание ворвался смех. Майк все видел, что проделал медведь, и теперь покатывался со смеху. Медведь обернулся и глянул на Айка. Его рот расплылся в улыбке — медведь тоже смеялся. А переднюю лапу он поднес к своему носу — показал бедному Айку нос, пока тот все щелкал и щелкал затвором.
Наконец Айк перевернул ружье и увидел, что пороха-то нет! Ну и лицо у него сделалось, словно шесть месяцев его вымачивали в уксусе. Он погрозил медведю кулаком, пустил вдогонку пару крепких словечек и повернулся, чтобы идти домой.
На сегодня хватит с него медвежьей охоты!
Майк тоже повернул домой, утирая глаза, мокрые от смеха.
Эту историю он до конца своей жизни рассказывал всем в точности как мы сейчас поведали ее вам. И все над ней всегда громко смеялись.
Ну, теперь вы согласны, что миссисипские медведи самые умные на свете?
КОФЕ ПО–КОВБОЙСКИ
Историю эту мне поведал известный мастер рассказывать сказки Р.-Ф. Смит из города Амарилло. Он исходил всю Америку и утверждает, что такое могло случиться только в Техасе. А для вящей верности называет даже точно место, где это произошло, — прямо на север от Грейама, чуть в стороне от Уичито–Фолса, где веют свободные ветры, душистые, как утренний кофе.
Там под открытым небом лучшие техасские ковбои объезжали лошадей. У хозяина ранчо и его ребят дел было по горло. Чуть занимался рассвет, а уж ковбои верхом на конях носились наперегонки. Все чем‑нибудь да занимались в ожидании раннего завтрака и… кофе.
А надо вам сказать, хозяин ранчо был знаменитейшим во всем Техасе кофеваром. Он почти никогда не доверял это дело своему повару и, как правило, варил кофе сам. Крепкий утренний кофе по–ковбойски в стране дичков и кривоногих ковбоев слаще пения скрипки в субботний вечер!
А что такое крепкий кофе по–ковбойски, вы знаете? Нет? Сейчас я вам расскажу.
Берется два фунта молотого кофе и заливается водой. Кипятится два часа, процеживается через лошадиную подкову и кипятится еще немного. Вот настоящий кофе по-ковбойски и готов!
На этом ранчо был котелок на три галлона, в котором ковбои готовили свой излюбленный напиток.
Перво–наперво хозяин сам промывал котелок, чтобы уж не сомневаться в его чистоте. Наполнял его прозрачной водой, ставил кипятить, потом высыпал туда побольше свеженамолотого крепчайшего кофе. Кофе кипел и пенился, и восхитительно пряный аромат разливался в воздухе, словно сладкий весенний ветерок.
Все рассаживались вокруг и принимались за пресные лепешки с беконом, запивая их дымящимся кофе. Истинное наслаждение! После завтрака все в добродушнейшем настроении садились верхом на своих лошадок.
Все, кроме хозяина. Он любил сам вымыть котелок, чтобы знать, что он готов для следующей трапезы.
И вот прополоскал он котелок несколько раз да еще засунул в него руку — проверить, не осталось ли на дне кофейной гущи, — и, когда коснулся дна, почувствовал там что‑то мягкое и скользкое. Подцепил это, вытащил и… О ужас! Это оказалась длиннющая, в семь дюймов, сороконожка!
Слышали вы когда‑нибудь про техасских сороконожек? У каждой сорок ног, и в каждой ноге смертоносный яд. Достаточно прикосновения одной ядовитой ноги, и ты уже мертв. А представляете себе, что значит съесть ее целиком? Да это хуже, чем упасть в бочку с дегтем!
Хозяин ранчо был человек порядочный и честный — истинный техасец. Увидев, какое сороконогое чудовище варилось в кофе, он стал белее полотна,. Этот ядовитый кофе отравит его самого и его ребят.
И он поступил так, как любой порядочный техасец поступил бы на его месте. Он завыл–закричал–завопил громче тысячи койотов, чтобы созвать всех своих людей. Что‑что, а соображать он умел и соображал быстро. Все тут же прискакали назад.
— Друзья, — сказал он, — произошло что‑то ужасное. И по моей вине. Я сварил ядовитую сороконожку в вашем кофе. — Он поднял высоко длинное гибкое тело гнусного насекомого. — Одного укуса сороконожки достаточно, чтобы отравить человека. А раз я варил эту ядовитую гадину в кофе, значит, кофе и вовсе отравленный. До Грейама больше двадцати пяти миль. Может, там нам и помогли бы, но нам не поспеть. Надежды нет. А коли уж нам суждено умереть, умрем, ребятки, как истинные техасцы.
Ковбои не спеша слезли с коней, они были мрачны и безутешны. Все сели в круг и стали ждать… Кое‑кто попробовал засунуть пальцы в рот, чтобы изгнать из себя всю отраву. Другие подбадривали себя такими крепкими словечками, что пробуравят оловянные тарелки. А один даже похвалил хозяина:
— Это был твой лучший кофе!
Так они ждали… ждали… и ждали, пока яд сороконожки подействует.
Долго ждали… Прошел час. Потом медленно протянулся второй. А никто не умер! Ни у кого даже живот не заболел!
Хозяин был озадачен.
— А может, вареная сороконожка вовсе и не ядовита?! — недовольно пробурчал он. — Может, сороконожка вообще не вредна техасским лодырям? Лично я чувствую себя бодрей сына самого громовержца на огненной колеснице!
— И я! И я! — раздалось со всех сторон с шумным облегчением.
— Гип–гип–ура! — И ковбойские шляпы полетели в вдздух. — Кофе с сороконожкой для ковбоев не страшен! фгличный был кофе!
Смеху тут было и всяких шуточек! Помалкивали толь–отпетые зануды, которые вообще не знают юмора.
— Эй, хозяин, еще один отравленный завтрак из медведя под уксусом, и мы со страху излечимся все от чесотки!
— Верно, ребятки, веселей умереть от чашечки первоклассного кофе, чем от ревматизма в старости!
И все отправились работать в прекраснейшем настроении и… добром здравии, у На другое утро хозяин заявил;
— Я буду варить кофе сам, с начала и до конца, чтобы уж ни одна сороконожка не попала в него.
Он хорошенько вычистил котелок, потом налил воды и насыпал кофе. И вскоре уже все сидели вокруг и наслаждались горячими лепешками с беконом и крепким кофе.
Самый тощий ковбой на ранчо по прозвищу Тростинка сказал:
— Кофе что надо, хозяин! Бьюсь об заклад, ты опять положил в него славненькую жирненькую сороконожку!
— Шутки в сторону, Тростинка! — сказал хозяин. — На этот раз ты проиграл. Нет сороконожек в кофе!
Когда с завтраком было покончено, хозяин вытряхнул кофейную гущу и… вот те раз! Опять из котелка выпала отличная вареная сороконожка.
Ну и ну! Ведь он все сам проверил, все осмотрел.
—-Не знаю, не знаю — сказал он, — смягчат ли сладкие слова сердце упрямого северянина, но что кофе с вареной ядовитой сороконожкой особенно хорош — это точно!
Пересказы Я. Шерешевской
АКРОБАТ НА ТРАПЕЦИИКовбойская песня
На родине милой, в далеком краю
любил я прекрасную Дженни мою.
Теперь я один, и лишь песню пою
о том, как погибла любовь.
Бродячая труппа гостила у нас,
к нам зрителей толпы стеклись.
Под куполом цирка воздушный гимнаст
взлетал на трапеций ввысь.
Он мчится, как птица,
вперед и назад,
и девичьи лица
восторгом горят.
Так взор моей милой
пленил акробат
и счастье похитил мое!
Три года один я скитался в тоске,
но как‑то под вечер в глухом городке
увидел на ярком афишном листке
воздушных трапеций полет.
А ночью огни цирковые зажглись,
и замер от ужаса я:
взлетала на легкой трапеции ввысь
любимая Дженни моя!
Летит, словно птица,
вперед и назад,
и юношей лица
волненьем горят,
а в кассе деньгами
звенит акробат,
похитивший счастье мое!
Перевод С. Болотина и Т. Сикорской
ТОЛЬКО ГЛУПЦЫ НЕ УМЕЮТ СМЕЯТЬСЯ НАД СОБОЙ
Все техасцы, как один, говорят, что Техас — лучший штат в Соединенных Штатах, а техасцы — самые умные Люди в стране. Только каждому известно, что в один прекрасный день даже самый умный человек может попасть в глупое положение.
Но зато, если техасец окажется в дураках, у него хватит ума, чтобы посмеяться над самим собой. Поэтому, когда у жителей Уичито–Фолса хорошее настроение, они всегда рассказывают веселую историю о том, как они однажды попались на удочку. И завершают свой рассказ добродушной улыбкой. Они считают, что только глупцы не умеют смеяться над собой.
Случилось это во времена, когда Уичито–Фолс был городом скотоводов. Тогда их жизнью, их делом был рогатый скот и лошади. Знаменитые охотники на бизонов, скотоводы, солдаты сходились там, чтобы торговать, покупать и сорить деньгами.
Однажды в город прискакал британский офицер. Это был красавец мужчина верхом на красавце коне. Представился он капитаном Генри Наваррским. Ну совсем как знаменитый французский король Генрих IV Наваррский, помните?
Так вот, он расхаживал по городу, высоко подняв голову, в разговоре и обхождении вел себя как настоящий джентльмен. Ему не страшны были ни жаркое техасское солнце, ни истовые северяне. И все принимали его за важную птицу.
Он очень скоро дал понять, что приехал закупать для британской армии верховых лошадей. Много лошадей. И за хороших лошадей обещал хорошие деньги. На чистом английском языке с прекрасным произношением он рассказывал лошадникам города, что был послан в Уичито-Фолс еще с одним офицером, чтобы совершить эту сделку. Однако спутник его задержался в Новом Орлеане, так как там из‑за оспы на город был наложен карантин.
— В разведении лошадей никто не сравнится с вами! Вы прославленные лошадники, — говорил он техасцам. — Вот я и приехал к вам, чтобы вы отобрали для меня тысячу самых резвых скакунов. Сначала я произведу им смотр, а потом дождусь моего напарника, чтобы завершить сделку. Его скоро уже должны отпустить из Нового Орлеана, и все денежные расчеты он возьмет на себя.
Весь город всполошился и ликовал. Мужчины радовались, что предстоит крупная сделка, а женщины, что им выпало счастье развлекать столь достойного британского офицера, который так прекрасно говорит по–английски и так изысканно воспитан. Да что там по–английски, даже по–французски!
Две тысячи жителей Уичито–Фолса почти все до одного были просто очарованы им. Его приглашали во все дома, поили, кормили и развлекали.
Когда он заметил ненароком, что у него кончились деньги, которые ему были выданы, а он тратил их широко, угощая всех подряд, отцы города велели отпечатать для него особые купоны, коими он мог бы расплачиваться. А правительственный финансовый чиновник, случайно оказавшийся в городе, поставил на них государственную печать, чтобы капитан Наваррский пользовался ими как деньгами.
И пока сей блестящий офицер сорил направо и налево деньгами, люди рыскали вокруг и скупали за любую цену лошадей. Вскоре город оказался забит лошадьми.
Такого переполоха и волнений в Уичито–Фолсе не было со времен Бантина, который со всем своим выводком бесстрашных деток ворвался в город, подобно знаменитому ковбою Пекосу Биллу, верхом на диких рыжих рысях.
И вот в пятницу, спустя ровно три недели, как капитан явился в город, он объявил, что готов произвести смотр.
— Господа, — сказал он собравшимся вокруг него мужчинам, — приведите всех ваших лошадей в одно место, и на утро ближайшего понедельника назначим смотр. Карантин в Новом Орлеане уже снят, так что мой напарник будет здесь со дня на день.
За субботу и воскресенье сотни лошадей проделали путь в Уичито–Фолс.
Никогда еще Уичито–Фолс не видел такого сборища прекрасных лошадей. Стук копыт, топот ног, веселое ржание, окрики — город гудел.
Настало утро долгожданного понедельника. Почти все мужчины города толклись возле этого гигантского табуна. Было похоже на светопреставление. Все только ждали капитана Наваррского.
Ждали… ждали… Уже и солнце поднялось высоко над головой, стало жарко, ковбои и лошади начали проявлять беспокойство. Но еще больше беспокоились их владельцы, которые тоже ждали… И, заждавшись, отправили в гостиницу, где капитан Наваррский останавливался, целую депутацию.
Однако капитана Наваррского в гостинице не оказалось! Хозяин сказал им, что капитан уехал еще в воскресенье к вечеру, но обещал рано утром в понедельник вернуться.
Нет, капитан Наваррский больше не вернулся… Добрые горожане и милые дамы остались с носом и были вне себя от гнева.
Но прошло еще какое‑то время, и дамы уже говорили:
— А все‑таки он был истинным джентльменом и таким красавцем!
Мужчинам ничего не оставалось, как криво улыбаться и… помалкивать.
Что ж, они сами попались на удочку и относились к этому как истинные техасцы, с усмешкой.
Пересказ Н. Шерешевской
Я ЕДУ В МОНТАНУКовбойская песня
На старой кобыле,
с ослом в поводу
я еду в Монтану
и стадо веду.
Пасутся овечки,
пьют воду в ручьях,
а шерсть у них в клочьях,
а спины в рубцах.
Поищите, овечки,
свежей травки клочок.
Знаем мы, почем спички
и почем табачок!
У Джонса две дочки,
а песня одна.
Удрали девчонки,
скончалась жена.
Без женки, без дочек
Билл Джонс целый год
с утра и до ночи
ту песню поет.
Поищите, овечки,
свежей травки клочок.
Знаем мы, почем спички
и почем табачок!
Когда я умру,
оседлайте коня
и крепко к седлу
привяжите меня.
По прерии конь мой
поскачет туда,
на Запад, в края,
что любил я всегда.
Поищите, овечки,
свежей травки клочок.
Знаем мы, почем спички
и почем табачок!
Перевод С. Болотина
ИНДИАНКА МОГИБаллада из штата Кентукки
Тропою вдоль моря
Я шел налегке,
А волны шипели
На влажном песке.
Я шел очень долго,
Я очень устал,
Как вдруг индианку
Вблизи увидал.
Красивая девушка
Молвила мне:
«Ты, друг, заблудился
В чужой стороне.
Но если ты хочешь,
То следуй за мной —
Наш край назовешь ты
Своей стороной…»
Уж солнце за море
Собралось уйти,
А мы с индианкой
Все были в пути.
Шагали и плыли,
Не видя ни зги,
И к дому пришли
С индианкой Моги.
Сказала Моги:
«Вот окончен наш путь,
А ты,, если хочешь,
То мужем мне будь.
Я дочка вождя,
Мое имя Моги,
Мы честно живем —
Здесь друзья, не враги».
Я так ей ответил:
«Спасибо за честь,
Невеста давно
У меня уже есть.
Наряды любые
Красивы на ней,
Она мне верна
До скончания дней.
Обидев ее,
Я ушел в этот раз:
Наверно, бедняжка
Все плачет сейчас.
Прощай же, прощай,
Индианка Моги,
К невесте своей
Я направлю шаги…»
Моги на прощанье
Взмахнула рукой:
«Ну что же, будь счастлив
С любовью другой,
Пусть дни твои будут,
Как перья, легки,
Но все ж вспоминай
Индианку Моги…»
И вот я вернулся
В родные края,
Друзья и подруги
Встречают меня.
Гляжу я на них,
А в глазах пелена:
В глазах у меня
Индианка одна!
Невеста моя
Обманула меня…
Решил я:
«Не буду здесь
больше ни дня!» —
И к берегу моря
Направил шаги —
Туда, где живет
Индианка Моги!
Перевод Ю. Хазанова
3
В то время как фронтирсмен настойчиво прокладывал путь нации на Средний и Дальний Запад, на юге страны формировался иной уклад. Американский Юг, а точнее штаты Юга, — не просто географическое понятие, как если бы мы говорили о юге любой другой страны. Юг в США, особенно в канун гражданской войны, — это и иной образ жизни, и иной способ производства, и отличающийся национальный состав. Конечно же, не следует преувеличивать степень различий, как это делают некоторые американские социологи, создавая вокруг этого края некий готический миф: «Юг — край аристократии, край утонченных людей, роковых страстей и изысканных чувств». Однако было бы ошибочным и отвергать социально–психологические различия, которые заметны еще и сегодня.
Возвращаясь в те далекие времена, следует отметить, что Юг никогда не был ни во времени, ни в пространстве своем одинаков. Старый Юг, Юг до гражданской войны, отличался от нового, индустриализовавшегося Юга конца XIX века. Да и сам старый Юг не был однороден.
Здесь и в самом деле встречались, хоть и весьма редко, настоящие представители европейской, главным образом бывшей английской и французской земельной аристократии. Чаще всего они бежали от революции в своих странах, или от кредиторов, или просто от закона. Однако те, кто считался аристократами в середине XIX века, чаще вели свою родословную в лучшем случае от мелких сквайров. Утонченные джентльмены в новых суровых условиях не выживали. В этом смысле куда легче было бывшим каторжникам, которые со временем становились преуспевающими дельцами, обзаводились землями (их, к счастью, было немало), хозяйством и стали посылать своих детей за высоким образованием. Это именно они, решив, что «джентльмена делает портной», не гнушаясь ничем, стремились преумножить свое богатство. Это они в 50–х годах XIX века, буквально в канун гражданской войны, ввозили ежегодно около 25 тысяч рабов — больше, чем до 1808 года, когда в США была официально запрещена работорговля.
Таков был один полюс Юга. А на другом были бедняки, «белая рвань», как презрительно называли их плантаторы. Они были охотниками, лесорубами. Они были носителями подлинного народного духа. Искусно разжигая расовую ненависть, так называемая «белая аристократия» Юга нанимала из числа деклассированных бедняков надсмотрщиков за рабами, их руками творя преступления против человечности, их руками укрепляя свою безграничную власть. Таков был Юг. Как писал один американский исследователь: «Юг подобен старому дереву с большим количеством возрастных колеи,. Ствол и ветви его изгибались под воздействием ветров и лет, а корни его уходили в образ жизни, в почву Старого Юга».
Поселившиеся здесь французы, испанцы, ирландцы и другие европейцы привезли с собой свою духовную культуру, насытили фольклор этого края мотивами, восходящими к европейскому средневековому «готическому» роману с ею страстями, жестокими знатными родителями, которые запрещали своим детям вступать в неравный брак, с любовью до гроба, смертью от разбитого сердца и таинственными призраками, обитающими, однако, не в залах или на чердаках старинных замков, а в более современной американской обстановке.
ТАК СКОЛЬКО ЖЕ МИЛЬ ДО ДЖЕКОБА КУПЕРА?
Жил в графстве Мейкон, штат Алабама, судья по имени Роберт Догерти. Это был крупный, видный мужчина, говоривший густым басом. Больше всего на свете он любил длинные прогулки и веселые шутки.
Дело было весной, когда судья Догерти решил, что пора завести новую корову. Старая уже не доилась, а разве можно, чтоб в доме не было молока?
И вот однажды судья встретил на улице своего старинного друга Сэмпсона Лэйнье и сказал, что ему нужна хорошая дойная корова.
— Так в чем же дело! — сказал Лэйнье. — У Джекоба Купера, ну, у того, что живет в трех милях отсюда по дороге на Форт–Дикейтер, есть как раз чудная двухгодовалая телка на продажу. Думаю, он недорого возьмет с тебя.
— Три мили — это пустяки! — обрадовался судья Догерти. — Ничего не имею против такой прогулки. Правда, не сегодня. Я пойду туда завтра, с утра пораньше.
Друзья еще поговорили о том о сем и разошлись.
А надо вам сказать, что Сэмпсон Лэйнье сам был не прочь подшутить над друзьями. Особенно над такими, как судья, который не раз ставил его в глупое положение. Лэйнье прекрасно знал, что корова Джекоба Купера просто тьфу! — шелухи гороховой не стоит. К тому же до его дома пути вовсе не три мили, а много больше! Да только судье про это было невдомек.
На другое утро судья встал до первых петухов и отправился в путь, даже не позавтракав. Что ж, длинная Прогулка по холодку, до дневной жары, только подбавит ему аппетита, решил судья Догерти. А кофе можно выпить и у Купера.
Три мили остались уже позади, когда он спросил у первого встречного про ферму Джекоба Купера.
— Джекоба Купера? Да вам до нее еще идти и идти! — был ответ. — Мили четыре, не меньше.
Вот так‑то вот! Судья устал, ему было жарко, и на ферму Джекоба Купера он пришел взъерошенный, словно мокрая курица. А уж когда увидел, какую телку Купер приготовил на продажу, тут уж он совсем взбеленился.
Кожа да кости была эта корова. Проку от нее, что от козла молока!
Домой он вернулся злой на весь мир, как собака на клеща. Он нисколько не сомневался, что Сэмпсон нарочно заставил его свалять такого дурака. И судья Догерти поклялся себе, что рано или поздно он ему отплатит за это.
Однако самому Сэмпсону не сказал ни слова. Его время еще придет! Можно подождать. «Будет и на нашей улице праздник».
Какое‑то время спустя оба друга встретились на дороге, ведшей из Монтгомери.
— Куда путь держишь? — спросил Лэйнье.
— Да вот собрался в Таскидж, — ответил судья.
— Ия туда же! Поедем вместе? До Таскиджа добрых пять миль и день жаркий. Лучше подождем моего кучера, он сейчас пригонит сюда коляску.
Судья, не раздумывая, согласился. Они постояли, поговорили. Потом судье надоело ждать.
— Пойду, потороплю твоего кучера, — сказал он. — Что‑то он тянет время. А мне размяться не мешает. Ты сядь вон там в тенек под деревья и подожди, пока я вернусь с коляской. Место это найти легко, я много раз тут бывал.
Лэйнье с радостью согласился, потому что пекло в этот день невыносимо. А судья повернул назад. Лэйнье спрятался под деревьями в стороне от дороги. Прилег на травку и задремал.
Далеко судье идти не пришлось. Он тут же встретил коляску Лэйнье и его кучера.
— Послушай, приятель, — обратился к нему судья. — Твой хозяин пошел навестить друга и просил отвезти меня в Таскидж. Мы с ним встретимся там.
Кучер не возражал, потому что хорошо знал судью Догерти. Судья влез в коляску, и они поехали. А когда проезжали то место, где Лэйнье сошел с дороги и углубился в лес, судья велел попридержать лошадей. Но Лэйнье нигде не было видно, и судья, очень довольный, поехал дальше. Прибыв в Таскидж, в гостиницу, он сел на крыльце и стал ждать Лэйнье.
Двумя часами позже туда же приехал Сэмпсон Лэйнье в попутном фургоне, примостившись на мешке с солью и прикрывая от солнца голову дубовой веткой. Он вылез из фургона и подошел к судье. Глаза его сверкали яростным гневом. Судья тоже посмотрел на него, улыбнулся и сказал, как друг другу:
— Ну что, Сэмпсон, сколько же, по–твоему, миль до Джекоба Купера, а? — он рассмеялся. И Сэмпсон Лэйнье в ответ тоже: он понял, что получил по заслугам.
АРКАНЗАССКИЙ ПУТНИК
Сейчас мы расскажем вам арканзасскую сказку, которую любят рассказывать не только на Юге, в самом Арканзасе, но и повсюду на Севере. Сказка эта об арканзасском путнике.
Жил когда‑то в Арканзасе богатый плантатор–полковник Фолкнер. Однажды ему пришлось отлучиться из дому по делам. Сел он верхом на своего лучшего белого коня, привязал к луке седла ружье и раненько поутру тронулся в путь.
Ехал он весь длинный день, и, когда под вечер добрался до дивных зеленых холмов в окрестностях Байю-Мэйсона, уже начинало темнеть, и он заблудился. Туда-сюда кинулся искать он дорогу, но так и не нашел. Совсем измученный от голода и усталости, решил он поискать прибежище для ночлега.
И вскоре почудилось ему, что где‑то рядом играет скрипка. Пошел он на приятные его сердцу звуки и вышел на небольшую полянку среди леса, где стоял дом скваттера.
Это был настоящий бревенчатый дом, какие скваттеры, то есть поселенцы на свободной земле, ставили в Арканзасе и других штатах. Через широкие щели и трещины в стенах свободно проникали солнечные лучи и ветер. А дырявая кровля так и манила дождь и снег заглянуть внутрь.
Перед домом на опрокинутом пустом бочонке сидел сам хозяин со скрипкой в руке, наигрывая начало известной старинной джиги. В открытых дверях стояла его жена, а за нею их старшая дочь, расчесывавшая деревянным гребнем длинные волосы. Вокруг собрались и остальные ребятишки. Все слушали, как отец снова и снова выводит на скрипке начало все той же мелодии.
Господин Фолкнер подъехал прямо к дому и остановился перед скваттером, игравшим на скрипке.
— Привет, хозяин! — сказал господин Фолкнер.
Дети и все прочие молча уставились на него.
— Привет, привет, — отвечал скваттер, продолжая водить смычком.
Так за все время разговора он все повторял и повторял начало одной и той же мелодии.
Путник. Можно мне остаться у вас ночевать?
Скваттер. Не–ет, сэр. Зайти можно.
Путник. А джин у вас водится?
Скваттер. Не–ет! Какой джин, только домовые да черти. Намедни ночью один так напугал мою Сэлли, что она чуть богу душу не отдала.
Путник. Да я не про то. Замерз я и устал. Мне бы с дороги глоток спиртного.
Скваттер. A–а, спиртное все вышло. Сегодня утром выпил последнее.
Путник. А поесть чего‑нибудь? С утра крошки во рту не было. Не найдется ли у вас что поесть?
Скваттер. Не–ет, во всем доме хоть шаром покати. Мясо (£ъели, крошки подобрали.
Путник. Ну тогда хоть лошади моей задайте корму.
Скваттер (все продолжая пиликать). Не–ет, лошади корма нету.
Путник. А далеко от вас до ближайшего дома?
Скваттер. Путник! Откуда мне знать? Я там сроду не был.
Полковник Фолкнер не на шутку рассердился на бестолкового хозяина и на его пискливую скрипку и сказал строго:
— А кто там живет, вы хоть знаете?
Скваттер. Не–ет, откуда мне знать? Я там не был.
Путник. Тогда осмелюсь спросить, а как вас самого зовут?
Скваттер. Предположим, Дик или Том, какая тебе печаль?
И продолжал пиликать на скрипке.
Тут уж полковник не выдержал и прямо спросил:
— А куда идет эта дорога, сэр?
Скваттер. Никуда! Сколько живу здесь, никуда никогда не шла, каждое утро, как встану, она все на месте.
Путник. Ну ладно! А где развилка?
Скваттер. Никакой развилки. Просто расходится в разные стороны, двоится, как дьявол в глазах у честного человека.
Путник. Хорошо, видно, не добраться мне сегодня до другого дома, так можно мне все‑таки переночевать у вас? И привязать лошадь к дереву? Без питья и еды, сггало быть, обойдемся.
Скваттер. Протекает у меня дом‑то. Одно только местечко сухое. Там спим мы с Сэлли. Лошадь к дереву? Да это любимая хурма моей старухи! Если привяжете к ней лошадь, вся хурма враз попадает на землю. А старуха собиралась варить из нее пиво.
Путник. Чего же ты не починишь крышу, чтоб не протекала?
Скваттер. Да весь день дождь льет.
Он ни на минуту не бросал пиликать на скрипке.
Путник. А что ж ты не починишь ее в сухую погоду?
Скваттер. Да тогда ж не течет.
Путник. Вижу я, никакой живности у вас, кроме детишек, не водится. Как же вы тут живете‑то?
Скваттер. Спасибо, хорошо. А вы как?
Путник. Я хотел спросить, как удается вам сводить концы с концами?
Скваттер. А мы держим таверну.
Путник. Так я ж разве не просил у тебя выпить, а?
Скваттер. Послушай, путник, прошло уже больше недели, как я купил последнюю бочку. Отсутствием жажды мы тут не страдаем, так что мы ее просто выпили.
Путник. Что ж, очень жаль. А скажи, дружище, почему ты все топчешься на месте и не играешь дальше?
Скваттер. А куда дальше‑то?
Путник. Я имею в виду, почему не доиграешь до конца?
Скваттер. Послушай, путник, ты умеешь играть на скрипке?
Путник. Да так, немножко.
Скваттер. На скрипача ты вроде не похож, но ежели ты полагаешь, что у тебя получится дальше эта проклятая мелодия, валяй, попробуй!
Полковник Фолкнер слез с лошади и, улыбнувшись, взял у скваттера скрипку. Мелодия эта была ему хорошо знакома, и он начал играть. Он был прекрасным скрипачом, просто мастером, и доиграл мелодию до конца чисто и даже с блеском.
О-о, вы бы посмотрели на лица этой арканзасской семейки! Произошло чудо. Они просто одурели от восторга и притопывали, пританцовывали в такт музыке. Вы же знаете, как арканзасцы любят музыку — больше, чем кошка сливки! Хорошая мелодия им дороже длинной политической речи, это уж точно. Славная песня — вот прямой путь к их сердцу.
Когда полковник Фолкнер кончил играть, скваттер воскликнул:
— Путник, будь дорогим гостем, не стесняйся, присаживайся! А ты, Сэлли, не топчись на месте, словно шестерня, увязшая в грязи после сезона дождей. Давай быстрей в погреб, куда я схоронил того борова, которого зарезал нынче утром. Отрежь‑ка хороший кусок, отбей и поджарь для нас с этим славным джентльменом. Да не мешкай! Потом отыми доску в изголовье нашей кровати и достань кувшин, что я припрятал от Дика. Побалуй нас винцом! Тилл, голубка, полезай на чердак и развяжи мешок, в котором у нас сахар. Дик, отведи‑ка лошадку нашего дорогого гостя под навес и задай ей сена и овса. Не скупись!
— Па, — сказала Тилл, — у нас не хватает ножей, чтоб накрыть на стол.
Скваттер. Ха, а колун, и топор, и секач, и мой столярный инструмент, и старый бабушкин нож, и тот, который я вчера насадил на ручку, это что, по–твоему, мало для двух джентльменов, которые решили спокойно пообедать? Плюнь мне в глаза, дорогой гость, если хоть словом я упрекну тебя в чем. Оставайся у нас сколько твоей душе угодно. Можешь и есть и пить вволю, только играй нам на скрипке хоть изредка. А как насчет кофе к ужину?
Путник. Можно, сэр.
Скваттер. Мы в лепешку расшибемся, лишь бы тебе угодить. А пока наши дамы там валандаются, сыграй что‑нибудь, а? Спать мы положим тебя в сухом месте, уж будь спокоен.
И пока женщины суетились и стряпали, полковник вскинул к подбородку скрипку, взял смычок и сыграл снова знакомую мелодию, потом новую и еще новую — на радость скваттеру и всей его семье. Живей, веселей! Ноги сами так и пустились в пляс. Глаза разгорелись, лица сияли, словно в день праздника.
Гость играл, пока запах жареной свинины не сделался слаще цветочного аромата.
Все расселись вокруг неотесанного бревна заместо стола, и пир начался. Но вот полковник, наевшись досыта, откинулся на спинку.
— Скажи, друг, — обратился он к хозяину, — а по какой же дороге мне завтра идти отсюда?
Скваттер. Никаких завтра, путник! Шесть недель сидеть тебе в этой лисьей норе. А когда придет срок идти, видишь во–он тот овраг? Ну так, стало быть, ты пересечешь его и пойдешь по дороге до самого берега реки. Примерно через милю будет небольшое поле акра в два, два с половиной. А еще через две мили начнется чертово болото. Могу побиться об заклад, поганей места ты не встречал, путник. Засосет лошадь с попоной. А под ним футах в шести гладкая дорога.
Путник. Как же мне до нее добраться?
Скваттер. Когда начнется засуха, никак не раньше. Ну так вот, а еще через милю дорога эта оборвется. Иди хоть направо, хоть налево, все одно сам увидишь, дорога кончилась. И тебе крупно повезет, если ты найдешь оттудова дорогу назад к моему дому, который всегда открыт для тебя. Живи, и радуйся, и играй нам на скрипке сколько твоей душе угодно!
И полковник остался в гостях у этой музыкальной семьи. Жил не тужил, пока не надоело, а когда собрался уходить, получил полные карманы наилучших пожеланий и вернулся туда, откуда пришел.
Вот вам и знаменитая история про арканзасского путника.
СОКРОВИЩЕ ПИРАТА
Просто удивительно, сколько историй и сказок рассказывают в южных штатах про знаменитого пирата Лаффита.
Кое‑что в них правда, но чаще вымысел, впрочем, это и неважно. Важно, что бесстрашный разбойник, отчаянный человек, отличавшийся цепким умом и редкой находчивостью, поражавший иногда своей жестокостью, иногда добротой, стал одним из героев народных сказок. И сказок этих несть числа.
Мы выбрали для вас такую, которая совсем не похожа на многочисленные истории про пиратов. И по–своему она единственная.
Что в ней правда, что вымысел, судить не нам. Но интересно, что в исторических документах штата Техас встречается и имя молодой жены Лаффита, и название их дома «Мэзон Руж».
Так вот…
В цветущих штатах Дальнего Юга, граничащих с Мексиканским заливом, вряд ли найдется хоть одно местечко, где бы не рассказывали разных историй про грозного пирата Лаффита. Мы поведаем вам одну из них, которую услышали на острове Галвестон, обращенном одним боком к заливу, а другим — к богатому техасскому берегу. Таинственную историю о последних годах жизни знаменитого морского пирата, когда виски его уже побелели, а тело устало нести бремя жизни.
Он жил в роскошном доме, называвшемся по–французски «Мэзон Руж», со своей молодой красавицей женой по имени Жанетт и не позволял ни одному мужчине входить туда — так ревниво он любил свою Жанетт. Они жили совсем одни, утопая в золоте и драгоценностях, а также в сладких мечтах прославленного пирата.
Пусть его черные волосы уже посеребрила седина, и сам он утратил былую удаль, он все еще мечтал, и не только мечтал, но и замышлял новые пиратские набеги в открытом море.
Один глаз у него был всегда прикрыт опущенным веком, и говорили, что он им не видит. Но это было не так. Он видел зорко и четко, готовый в любую минуту пуститься на новую авантюру.
Власти знали об этом. И однажды на американском бриге «Отважный» к Лаффиту был послан лейтенант Керни с приказом покинуть Галвестон навсегда.
Встреча между офицером и пиратом была бурной. Лаффит угрожал и шумел, однако ответ был прост, но категоричен:
— Через три дня вы покинете остров, с тем чтобы никогда больше сюда не возвращаться, или пойдете в тюрьму!
— Но моя жена тяжело больна.
— Возьмете свою жену с собой.
Офицер отбыл, а Лаффит долго сидел один в большом сводчатом зале, низко опустив голову, охваченный печалью и тревогой.
Вдруг он встрепенулся. В комнату ворвался холодный порыв ветра, тяжелый занавес на окнах заколыхался, словно таинственный бриз заглянул в дом и нарушил его тишину. На миг пирата охватила тревога, он стал рассеянно озираться вокруг. Ему, всегда столь бесстрашному, сделалось как‑то не по себе.
Однако он взял себя в руки и быстро прошел в спальню, где лежала его жена.
Какой холод. И полная тишина. Он прикоснулся к ней: она была как лед. Мертва!
Он долго стоял перед ней, застыв словно статуя. Потом подошел к двери и кликнул своих слуг.
— Уходите и до завтрашнего вечера не возвращайтесь! — приказал он им.
Слуги повиновались.
На другой день вечером они вернулись, но нигде не нашли своего хозяина. Потом услышали его шаги наверху: туда и обратно, туда и обратно. Долгие часы он ходил туда–сюда и что‑то бормотал про себя.
Слуги скинули туфли и подкрались к его двери.
Туда и обратно, туда и обратно. Медленные, тяжелые шаги и бормотание.
— Нет больше моего сокровища! Мое сокровище в земле. Под тремя дубами. Я похоронил мое сокровище под тремя дубами. Три дуба стерегут мое сокровище.
Он все ходил и бормотал. Но слуги дальше слушать не стали. Они уже услышали все, что хотели, и спустились скорей вниз.
— Надо приниматься за дело немедля! Ведь завтра мы уезжаем вместе с ним, — сказал один.
Остальные согласились, но решили дождаться ночи.
— Наверное, он имел в виду три дуба, растущие рядом в саду, — сказал другой слуга, когда настала ночь.
Было темно, выл ветер. Слуги взяли заступы и лопаты и отправились в сад, где бок о бок росли три дуба. Земля под ними была свежевзрыхленной.
Бледная луна проливала свой свет сквозь быстро бегущие облака. Слуги принялись копать, они очень торопились, и пот катил с них градом. Вдруг лопаты наткнулись на что‑то твердое. Они поскорей счистили с большого длинного ящика землю, убрали лишнюю землю вокруг него и спрыгнули вниз.
Когда они приоткрыли тяжелую крышку, луна заглянула им прямо в лицо.
Ни золота! Ни серебра! Ни драгоценностей! Ни золотых дублонов! Они увидели лишь бледно–восковое лицо молодой жены Лаффита.
Слуг охватил ужас, цепеиящий ужас. Они тут же захлопнули крышку, выскочили из могилы и забросали ее землей. На этот раз они работали еще быстрей, если только это возможно.
На другой день Лаффит со своими слугами навсегда покинул «Мэзон Руж».
СВАДЬБА В СЕРЕБРЯНЫХ КЛЮЧАХ
Самая прозрачная вода в штате Флорида, а то и во всей стране, бьет в Серебряных Ключах — так утверждают местные жители. Вы можете пересчитать все камешки на дне этого источника.
Воды его расцвечены не только разноцветными рыбками и шоколадными черепахами, но и благоухающими водяными лилиями, кувшинками и прочими цветами и водорослями. Издалека сюда приходят люди, чтобы полюбоваться на Серебряные Ключи и их пестрых водяных обитателей.
Сколько‑то лет назад в этих местах жил гордый и богатый человек. Его звали капитан Гардинг Дуглас.. У него был единственный сын по имени Клэр, красавец собою, юноша весьма благородный. Отец гордился сыном, впрочем, как всем, чем он владел.
С ними по соседству жила одна славная и хорошенькая девушка — Бернис Мэй. Клэр влюбился в нее с первого взгляда. Сначала они не думали ни о чем, кроме любви. Но люди часто видели их вместе, и поползли сплетни, Клэр знал, что отец придет в ярость, когда он скажет ему, что хочет жениться на Бернис Мэй, так как она была из бедной семьи.
Они встречались на берегу озера, в котором били Серебряные Ключи, возле хижины старой тетушки Силли. Одним солнечным днем они сидели у прозрачной воды, любовались водяными лилиями и золотыми рыбками и обсуждали досужие сплетни, которые не давали им покоя.
— Я решил поговорить с отцом раньше, чем эти слухи дойдут до него, — сказал Клэр. — Я скажу, что люблю тебя и хочу на тебе жениться.
Бернис не умела много говорить, но ее глаза были вы–разительней слов. Ойа внимательно посмотрела на юношу, улыбнулась робко н перевела взгляд на бурный поток, бьющий прямо из сердца озера.
— Делай, как тебе кажется лучше, Клэр, и да помоет нам судьба.
Клэр поговорил с отцом, при этом не обошлось без гневных слов. Капитан мечтал совсем об иной судьбе для своего сына. Он не хотел, чтобы’ сын женился на бедной девушке.
Спор между капитаном Дугласом и его сыном Клэром длился не один день, но сын не уступал желаниям отца. Под конец капитан решил, что на свете много способов приманивать мошек — тут можно попробовать и мед. И он сказал однажды:
— Я вижу, сын мой, что ты сильно любишь эту девушку. Что ж, я не буду препятствовать вашей любви. Но прежде чем вы сыграете свадьбу, я попрошу тебя съездить в Европу и выполнить для меня одно важное поручение. Только тебе я могу доверить это дело. А по возвращений ты можешь жениться.
Клэр рассказал об этом предложении Бернис. Ей было, что возразить, но она смолчала.
Пришел день расставания, и они решили прогуляться по лесу.
Знаешь что, Бернис, — сказал Клэр, — давай возьмем лодку и покатаемся по озеру.
Они быстро доплыли до середины озера, где струились ключи и вода в искрящемся танце била вверх, отливая всеми цветами радуги.
Оба молчали, трудно было говорить в миг расставания. В глазах у Бернис стояли слезы. У нее было предчувствие, что они расстаются навсегда. Они без слов смотрели на серебряные пузырьки бьющей ключом воды, на веселых рыбок, на водяные цветы.
Клэр вынул из кармана золотую цепочку и сказал:
— Это тебе мой подарок, Бернис. Носи ее на руке, как браслет, пока я не вернусь к тебе. Я долго не задержусь. И буду часто тебе писать.
Он взялся за весла и погреб к берегу. Они попрощались и разошлись с тоской на сердце…
В Париже и Лондоне жизнь полна впечатлений, особенно для новичка. И Клэр с радостью погрузился в нее. Он писал Бернис, но отец его постарался сделать так, чтобы его письма до нее не доходили. И дела он рассчитал так, чтобы Клэр как можно дольше не возвращался. Пролетали дни, недели, месяцы. Клэр радовался жизни, как никогда. Он редко вспоминал Бернис Мэй. Она же напротив.
Каждое утро она с надеждой ждала письма, и, когда его не было, вечером она засыпала с мыслью: «А может быть, завтра!» Она перестала есть, избегала встречаться с людьми и медленно увядала.
Она любила уплывать в лодке по озеру к тому месту, где били Серебряные Ключи. Она долгими часами сидела и смотрела на рыбок, на водоросли и цветы, на прозрачные струи воды и мечтала. Только мечты эти были печальны.
Случалось, мимо хижины Бернис проходила тетушка Силли. Она всегда утешала девушку. Но слова плохие лекарства. Бернис чувствовала себя брошенной и несчастной и от горя заболела. Щеки ее поблекли, радостный свет потух в глазах, она слабела день от дня, конец ее был близок.
«Я хочу умереть возле Серебряных Ключей, где мы часто сидели вместе и где Клэр дал мне обещание скоро вернуться», — решила Бернис.
И пошла к озеру и села на берегу. Сил, чтобы грести, у нее не осталось.
Тетушка Силли в этот день собралась удить рыбу и заметила на берегу Бернис. Она испугалась, увидев, как похудела и побледнела Бернис.
— Не убивайся так, моя голубка, — сказала она, обняв Бернис за плечи. — Он тебя любит и вернется к тебе.
— Он обещал мне писать и ни разу не написал.
— Не тревожь себе сердце понапрасну. На свете есть и другие, которые рады будут осчастливить тебя.
— Мне никто не нужен. Я хочу умереть.
— Ты слишком молода. Смерть для таких старух, как я.
— Я знаю, что все равно скоро умру. Обещай мне исполнить одну мою просьбу, тетушка Силли. Когда я умру, отвези меня в лодке на середину озера, где бьют Серебряные Ключи, и опусти там на дно.
Тетушка Силли горько плакала, но, когда пришел срок, все выполнила, как просила Бернис.
Вскоре вернулся домой Клэр. Он был так переполнен впечатлениями, что сначала даже не вспомнил о Бернис. К тому же отец позаботился, чтобы дома ему не пришлось скучать. Он пригласил в гости дальнюю его кузину, прехорошенькую девушку, с которой, он надеялся, Клэру приятно будет проводить время.
А утром отец предложил молодым людям:
— Я тут недавно купил парусную лодку. Не прокатиться ли нам до Серебряных Ключей?
Только тут Клэр вспомнил о Бернис. Он задумался, потом сказал:
— Что ж, поедем.
И кузина, конечно, с радостью согласилась.
Погода стояла солнечная, тихая, и воды озера были прозрачны, как хрусталь. Туда–сюда сновали золотые рыбки, горели на солнце яркие цветы и зеленые водоросли.
Лодка медленно плыла по озеру, приближаясь к Серебряным Ключам. Капитан Дуглас и кузина весело болтали. Клэр не говорил ни слова. Вдруг девушка воскликнула с ужасом:
— Смотрите! Там рука и на ней золотая цепочка!
Все глянули вниз, в прозрачную воду.
Клэр сразу узнал: это была цепочка, которую он подарил Бернис при прощании.
Подводные скалы вдруг расступились, и они увидели Бернис, покоящуюся на дне.
— Бернис! — воскликнул Клэр, и, прежде чем отец успел его остановить, он бросился в озеро.
Тут же подводные рифы снова сомкнулись, оставив Бернис и Клэра навсегда вместе.
Когда люди приходят к Серебряным Ключам и слышат, как струится и журчит вода, они говорят:
— Там идет свадьба! Вы слышите, вода рассказывает историю любви жениха и невесты.
Иногда наверх всплывают перламутровые ракушки, словно слезы Бернис. А на скале растут белые цветы, похожие на водяные лилии. Их называют свадебным венком Бернис. И если девушке дарят эти цветы, значит, через год она станет счастливой невестой.
СВАДЕБНЫЙ УЖИН В НОВОМ ОРЛЕАНЕ
Советую вам непременно побывать во вторник на масленицу в Новом Орлеане. Это самый любимый праздник у южан. Там вы скорей всего услышите эту сказку. Мне ее поведал один мой друг, адвокат, великий любитель книг и знаток истории и фольклора штата Луизиана. Я и после много раз слышал ее с некоторыми изменениями. Сюжет ее очень старинный и, вполне возможно, завезен из Европы.
Это сказка про свадебный ужин во вторник на масленицу — французы называют его Марди Грас, — да не простой, а свадебный ужин призраков.
Новый Орлеан — самый веселый город в штате Луизиана, прославленный, кроме всего прочего, своими колдунами, нечистыми духами, всякими призраками и привидениями, а еще праздником на Марди Грас.
На Марди Грас туда съезжаются люди со всей страны, и всегда в этот день во Французской Опере устраивается большой бал. На сцене актеры разыгрывают волнующие сцены из истории и из греческих мифов. Там всегда собирается уйма народу, разодетого в шелк и атлас. Они смотрят на сцену, переговариваются, веселятся.
Много лет назад в этой толпе, собравшейся в Опере на Марди Грас, оказался молодой джентльмен, приехавший с Севера. Он никого не знал в Новом Орлеане и сидел один, молча наблюдая веселое представление. Невзначай он поднял глаза на ложи и в одной из них увидел девушку редкой красоты. Она была креолкой. Ее глаза сверкали, как две черных звезды. Он не мог отвести от нее взгляда. Но вот их глаза встретились, и в тот же миг между ними вспыхнула любовь.
Оставив свое кресло, джентльмен вышел в фойе, освещенное горящими и сверкающими люстрами. Вскоре там появилась и девушка, точно роза, распустившаяся на заре.
— Мне не следовало приходить, — прошептала она. — Я бросила родителей и молодого человека, который ухаживает за мной.
— Я люблю вас, — сказал джентльмен.
— Но родители рассердятся или обеспокоятся.
— Я хочу жениться на вас, и, уверен, они вас простят. — Он взял ее за руку. — Пойдемте! Я очень проголодался, мы поужинаем, а потом пойдем в церковь, и нас обвенчают.
Ни слова не говоря, она пошла за ним. Из Оперы они отправились на Королевскую улицу, зашли в ярко освещенный ресторан и сели за столик.
— Официант, — сказал молодой джентльмен, — это наш свадебный ужин. Поставьте нам, пожалуйста, на стол цветы и принесите самые изысканные блюда.
Цветы были принесены и кушанья, достойные этого праздничного ужина, тоже.
Они пили и ели и говорили о своей любви. Часы бежали быстро, пока счастливые влюбленные сидели за столом. Они и не заметили, как зарозовел восток.
Молодые люди поспешили в собор святого Луи на утреннюю мессу, а потом пошли к священнику, и он обвенчал их.
Рука в руке вернулись они в родительский дом невесты и были прощены.
Вскоре они расстались с Новым Орлеаном и поехали на Север, где находился дом жениха.
На Севере было холодно, и прекрасная креолка начала быстро увядать, словно нежный цветок, лишенный тепла и солнечного света. Она умерла, и молодой муж был безутешен. Сердце его было разбито.
Прошел год. Снова приближался первый вторник на масленицу — тот день, когда он впервые увидел свою прекрасную невесту, которой уже не было на свете. В Новом Орлеане опять готовились к Марди Грас.
«Я снова буду ужинать с ней, как в ту первую ночь, когда мы встретились… в моем воображении… в воспоминаниях», — решил он.
И он написал письмо владельцу ресторана на Королевской улице и отослал ему ровно столько денег, сколько стоил их свадебный ужин в прошлом году. В письме он просил:
«Накройте тот самый стол, за которым мы ужинали в вашем ресторане с моей невестой на прошлый Марди Грас. Поставьте на него цветы и те же самые кушанья. Самые изысканные, какие у вас есть. Мы с моей невестой снова будем там, хотя вы нас не увидите. А все, что останется от ужина, отдайте какой‑нибудь бедной чете, которой нечем заплатить за праздничный ужин».
Владелец ресторана в точности выполнил его просьбу. Поставил на стол цветы и велел подать лучшие блюда, какие были в заведении. За креслами с салфеткой на руке стоял официант. Ему приказали стоять долго, но никто так и не пришел. Мраком и холодом веяло от пустых кресел. Это был ужин смерти.
Хозяин ресторана пригласил с улицы бедную пару и отдал им всю еду, оставшуюся нетронутой.
На другой год в ресторан опять пришло такое же письмо и деньги, чтобы был приготовлен точно такой ужин, как в прошлый год. Цветы на столе, лучшие блюда и вино, а также официант с салфеткой на руке. Потом еду следовало отдать каким‑нибудь беднякам–влюоленным.
Владелец ресторана выполнил просьбу в точности, но на этот раз официанту показалось, что за столом присутствуют духи. Словно легкое дуновение витало над блюдами с едой и рядом с ним…
С этих пор каждый год в ресторан приходило письмо и деньги на тот же столик и тот же заказ. По Новому Орлеану уже прошел слух об этом таинственном свадебном ужине прекрасной креолки со своим возлюбленным. И все верили, что за ужином витают их призраки.
А однажды на Марди Грас хозяин ресторана получил письмо с Севера от адвоката, который сообщал ему, что тот джентльмен умер, но оставил перед смертью наказ посылать каждый год деньги на его свадебный ужин. И так продолжалось много–много лет.
Все говорили про этот странный свадебный пир и приходили посмотреть, как официант обслуживает пустой столик. Многие даже уверяли, что видят витающие над столом призраки прелестной креолки и ее красавца жениха.
Прилетали туда призраки или нет, но на каждый Марди Грас в ресторане сервировался столик и жители Нового Орлеана до сих пор рассказывают об этом свадебном ужине.
Пересказы Н. Шерешевской