Голоса Америки. Из народного творчества США. Баллады, легенды, сказки, притчи, песни, стихи — страница 4 из 6

«ПОЗОЛОЧЕННЫЙ ВЕК»

После окончания гражданской войны (1861–1865 гг.), после поражения рабовладельческого Юга и отмены рабства в США началось бурное развитие капитализма. Параллельно с этим шло интенсивное освоение огромных естественных богатств страны. Расширялось и сельское хозяйство — благодаря обилию свободных земель было сравнительно легко приобрести участок земли и стать фермером. Казалось, что будущее всем и каждому сулит неограниченные возможности.

Целая армия предприимчивых дельцов, торговцев, спекулянтов, авантюристов ринулась на Юг в поисках быстрой наживы. Огромные состояния сколачивались и терялись в считанные дни. Казалось, Америка вступила в золотую пору легкого обогащения, «бешеных денег». С легкой руки Марка Твена этот период вошел в историю США под названием «позолоченный век».

В это время происходит еще большее скопление капитала в руках небольшой кучки магнатов и трестов. США вступают в эпоху империализма. Одно за другим возникают крупные монополистические объединения — «железнодорожные империи», стальные и нефтяные тресты и корпорации.

Социальные контрасты становятся с каждым годом все резче и резче. Мало–помалу сопротивление американских трудящихся гнету капитала начинало усиливаться, и последняя треть XIX века явилась свидетелем крупных классовых боев американского пролетариата и широких, следовавших одна за другой волн фермерского движения.

Крепла солидарность американских рабочих. Это привело к созданию крупных профсоюзных и партийных объединений — Американской Федерации Труда, Социалистической рабочей партии и других рабочих организаций.

В начале XX века зазвучали песни народного поэта Джо Хилла — сына железнодорожного рабочего. Песни помогали американским трудящимся узнать истинных виновников их тяжелого положения, понять его причины и увидеть путь к изменению. Песни Джо Хилла призывали к мужеству и борьбе, рабочие пели их, протестуя против нищенской зарплаты и бесчеловечных условий труда. Поскольку песни Джо Хилла арестовать было невозможно, арестовали его самого, предъявив ему обвинение в преступлении, которого он не совершал. 18 ноября 1915 года тридцатитрехлетний рабочий поэт был казнен. Прощаясь с друзьями перед смертью, он сказал: «Не оплакивайте меня -— объединяйтесь!»

1

Процесс обуржуазивания, особенно бурно проходивший в этот период, породил серию рассказов о юрких коммивояжерах, обманщиках, пройдохах, воспроизводящих очень точный образ янки. Гак сказать,. следующую ступень в развитии образа этого фольклорного героя — городского янки: умелого дельца, удачливого предпринимателя.

Он не так симпатичен» как веселый спутник и острослов янки-коробейник» янки–лошадник, соленый янки, словом, янки трудовой профессии. Но еще не такой циничный и откровенный поклонник золотого тельца, как впоследствии дядя Сэм.

По–прежнему появлялись веселые и грустные песни и рассказы, созданные земледельцами и скотоводами.

В народных традициях вечно живет лукавый, проказливый дух мистификации, находящий свое воплощение в любимых фольклорных героях. У американских пионеров розыгрыш тоже был в чести. Среди лесорубов, ковбоев, бродячих торговцев, в маленьких городках, на фронтире постоянно разыгрывались эти любительские комедии. Они были отдыхом после тяжелой работы и способом общения, далеко не последним в ряду множества других,

ШЛЯПКИ СЭМА ТОЛМЕНА

В старые времена, когда торговля в бостонских лавках и магазинах шла только зимой и равней весной, предприимчивые янки отправлялись по сельским дорогам и сбывали там даже самый залежалый товар. Например, дамские шляпки, вышедшие из моды.

Это было любимым занятием янки–коробейников.

Сэм Толмен мог всучить свой товар кому угодно, потому что он умел и польстить покупателю, и пошутить с ним, и обмануть. Этот коробейник был истинным янки.

Как‑то ранней весной он взял под мышки два большущих короба с дамскими шляпками и пустился в дальнюю дорогу на полуостров Кейп–Код. Женщины в этом отдаленном углу знать не знали, какие шляпки на большой земле сейчас носят. А если до них и долетали какие-нибудь слухи, то откуда им было достать их.

Той весной в моде были такие малюсенькие и воздушные шляпки, что в два короба их уместилось великое множество. Раньше чем за две недели Сэму ни за что бы не распродать их. А ему надо было вернуться в Бостон не позднее чем через десять дней!

Что же он тогда придумал?

Шляпки эти были одни формой с плоскую тарелочку, а другие как изогнутый кокетливый соусник.

Вот Сэм Толмен и сказал женщинам на острове, что в этом году все бостонские дамы носят сразу по две шляпки — тарелочку впереди, а соусник сзади, поверх узла, или, как было принято тогда называть, поверх пучка.

Кейп–кодские модницы, конечно, напокупали себе и своим дочерям и племянницам по две шляпки, так что Сэм Толмен вернулся в Бостон даже раньше, чем через десять дней.

Ну и посмеялся он над доверчивыми модницами из Кейп–Кода.

ЗАНОСЧИВЫЙ КОРОБЕЙНИК

Первый закон коробейника — заговаривать зубы покупателю. Кто не умеет как надо поговорить с покупателем, того ждет неудача.

Незадолго до гражданской войны между Севером и Югом большим спросом у американских девушек пользо–вались шелковые нитки, которые изготовлялись в округе Герливилл. Нитки эти так сами и бежали со шпулек в руках ловких хорошеньких девиц, которые, однако, долго в девицах не засиживались, а не успеешь и оглянуться, как выскакивали замуж.

Девиц этих даже так и прозвали «шпульки». Эти нитки до гражданской войны и вскоре, когда она кончилась, разносили по стране коробейники. Большинство из них были молодые люди, которым хотелось посмотреть большой мир за пределами их родного Мансфилда, ну и, конечно, подзаработать деньжонок.

Легко представить себе такого юношу, который, взяв в обе руки по большой пестрой дорожной сумке, набитой катушками шелка, идет в близлежащие города своего штата, а то и подальше, в соседние штаты. Покупателями их были домашние хозяйки и местные лавочники.

Собственно, продать шелковые нитки в то время не составляло большого труда, и, если молодой коробейник не справлялся с этим делом, его раз и навсегда клеймили недотепой.

Один такой недотепистый юноша вернулся как‑то домой после двухнедельного странствия по городам с полной сумкой шелковых катушек. С чем ушел, с тем и пришел — ни одной не продал.

— Что это у тебя в сумках? — спросил отец, когда молодой коробейник вернулся.

— Шелк, — отвечал тот.

— Ты что же, ничего не продал?

— Не, — отвечал Джон, так звали коробейника.

— Никто, что ли, не спрашивал их?

— Не, почему ж, — отвечал Джон. — Один человек спросил, что это я принес в сумках, а я ему сказал: «Не лезь не в свое дело, собака!»

ВИШНЕВЫЙ КОТ

В самом начале 80–х годов хозяин знаменитого зверинца Ф. Т. Барием сидел в своей нью–йоркской конторе и вдруг услышал легкий стук во входную дверь. Он крикнул:

— Войдите!

Дверь распахнулась, и на пороге перед мистером Барнемом предстал классический янки. Он сел на предложен–ный ему стул, опрокинул стаканчик янтарного хмельного напитка и уставился с усмешкой на Ф. Т.

— Вы будете Ф. Т. Барнем? —начал янки.

— Попали с первого раза, — откликнулся хозяин.

— Ну так, стало быть, — сказал нежданный гость, — слышал я, есть у вас на показ выставка небывалых животных. Но могу побиться об заклад, такого зверя, как у меня на ферме в Коннектикуте, тут у вас нету!

Мистер Барием, человек осторожный, захотел, чтобы посетитель представил этому какие‑нибудь доказательства.

— Не могли бы вы точнее описать мне это удивительное животное? — попросил он.

— Можем и точнее. Что вы, к примеру, скажете про красавца кота, а?

— Кот? Что в этом такого необыкновенного? Десять тысяч ньюйоркцев могут показать вам кота.

— Э–э–э, но мой‑то кот небывалого вишневого цвета.

В недоверчивой улыбке мистера Барнема выразился весь профессиональный опыт прославленного владельца выставки редких животных. Однако он постарался скрыть свою заинтересованность.

— Ну, в таком случае у вас действительно есть кое-что, за что публика будет платить деньги, — небрежно заметил он. — Сколько же вы хотите за вашего вишневого кота?

— Не–е, вы уж сами назначьте цену, мистер Барием. Моя старуха очень привязана к этой твари, она за так ее не отдаст. Я вот что скажу вам, ежели я все правильно расписал про него, так, стало быть, вы заплатите мне три Сотни долларов, когда я доставлю его вам в Нью–Йорк.

— По рукам, — согласился Ф. Т.

Через неделю на выставку Ф. Т. наложенным платежом прибыл упакованный ящик. К ящику был пришпилен счет на триста долларов «за одного вишневого кота, как уговорились». Мистер Барнем оплатил счет и открыл ящик. Зверь, сидевший в нем, был, несомненно, котом, но… точно таких котов можно было встретить на любой улице Нью–Йорка. Он был иссиня–черным.

Мистер Барнем немедленно послал на ферму телеграмму:

«Вы что, смеетесь надо мной, присылая черного кота вместо вишневого?»

Но тут же последовал ответ:

«Дорогой мистер Барием, вы что, никогда не видели черной вишни? У нас в Коннектикуте ее полным–полно».

Что ж, мистер Барием признал, что он проиграл.

Эта веселая шутка облетела весь город Нью–Йорк. Вполне возможно, с легкой руки Ф. Т. Так или иначе пресловутый вишневый кот послужил прекрасной рекламой для звериной выставки мистера Барнема.

ПОДНИМЕШЬ ВЕТЕР — ПОСЕЕШЬ БУРЮ

Очень люблю я эту историю, уж не помню, кто рассказал ее.

Двое веселых янки попали на Юг, то есть забрели в южные штаты, и оказались там на мели. Денег, стало быть, у них совсем не осталось. Нечем было платить за гостиницу, не на что было даже выпить. И вот что они придумали.

Зашли на печатный двор и заказали в долг кучу пригласительных билетов. В них зрители города приглашались на единственное в своем роде зрелище:

ВСЕМ, ВСЕМ, ВСЕМ!

НЕ УПУСТИТЕ СЧАСТЛИВЫЙ СЛУЧАЙ!

ЗАВТРА ИЛИ НИКОГДА!

ВЫ МОЖЕТЕ УВИДЕТЬ УНИКАЛЬНОГО

ГОМОУРОДУСА!

СПЕШИТЕ, СПЕШИТЕ!

ВЗРОСЛЫМ ВХОД 25 ЦЕНТОВ,

ДЕТЯМ И СОБАКАМ — ПОЛЦЕНЫ.

Хозяин зверинца с радостью уступил двум приятелям на день свой дворец из неотесанных досок и даже сам соорудил вместо сцены высокий помост и задернул его тяжелым занавесом.

И вот заветный день настал. Более ловкий из нашей достойной парочки взял на себя роль директора–распорядителя и билетера, пока брат его во грехе исполнял задуманную роль за занавесом. Трудился он в поте лица — рычал и ревел не своим голосом, швырял стулья, гремел цепями и все такое прочее, пока любопытные зрители заполняли в зале места.

Наконец, все расселись, не осталось ни одного свободного местечка, в зале яблоку негде было упасть, как любят говорить в таких случаях. И тогда директор–распорядитель, он же билетер, закрыл двери, торжественно про–шел через весь зал, поднялся на сцену и скрылся за занавесом.

И тут же со сцены раздались громкие крики, шум, перебранка, вой, лай, лязг железа. Упало что‑то тяжело, Послышался удар кнута. Словом, зрителям в зале стало ясно, что за тяжелым зеленым занавесом идет жестокая борьба. Время от времени оттуда неслось истошное: «Держи его, Джим!», «Дай ему по голове!», «Вот так!», «Нет–нет, не сюда!»

Публика все слышала и веселилась, дети визжали от восторга, мужчины улюлюкали и свистели. Среди всего этого шума и гама вдруг раздалось:

— Позовите хозяина! Он сорвется с цепи! Ой, держите его!

И из‑под занавеса вынырнул взъерошенный билетер-янки, без шляпы, без сюртука, в разодранной рубахе и завопил не своим голосом:

— Бегите, леди и джентльмены! Гомоуродус вырвался на свободу! Спасайте детей!

Что тут началось! Словно нефть забила из пустой скважины или табун диких мустангов затопал по улице города. Все бросились к выходу, женщины похватали детей, мужчины работали локтями и кулаками, кое–где даже сцепились врукопашную. Крики, вопли, угрозы.

И под этот громкий аккомпанемент наши янки тихонечко улизнули из зала, а потом подальше из города.

Когда злосчастные зрители очутились наконец на освежающем воздухе, они тут же пришли в себя и очнулись, а узнав, что устроители уникального зрелища сбегали из города, все поняли — к сожалению, поздновато! — что их ловко провели. И каждый про себя и коллективно, все вместе, они признались себе, что оказались в дураках.

СУП ИЗ ГРЕМУЧЕЙ ЗМЕИ

Джек Хилтон был новичком на ранчо, вернее, даже гостем, а потому его следовало разыграть — таков был у ковбоев обычай. Но как?

Уж больно ловко он управлялся со своим лассо. Такие петли набрасывал и затягивал, что твоя змея.

Вот, вот, именно змеиный розыгрыш для него и подойдет, решили все.

Но для этой комедии требовалось побольше участников, чтоб беседа на дикую тему «Как приготовить суп из гремучей змеи?» выглядела правдоподобной и убедительной.

К счастью, в этот вечер на ранчо собрались все: Слоеное Рыло, Боб Гиена, Молодой Кабан и даже Пит по прозвищу Сейф, не считая Большеногого, который поймал удравшую лошадь, Грязной Рубахи, который как раз и принес гремучую змею, а также Лизоблюда Помойки и Толстопузика. Эти двое задержались на ранчо по дороге из Глендайва, откуда они отбыли в поисках развлечений.

Компания для предстоящей игры собралась хоть куда.

Начал ковбой Слоеное Рыло:

— Скажи, Джек, твоя ма готовит суп из гремучей змеи погуще или пожиже?

«Что за нелепый вопрос?» — подумал было Джек. Но последующее замечание Толстопузика ввело его в заблуждение.

Толстопузик сказал со вздохом:

— Мм, любимый мой супчик!

А Грязная Рубаха прямо напустился на бедного Джека:

— Ты что, ни разу не пробовал супа из гремучки? Теленок недоношенный. Да любой ковбой на Западе душу за него отдаст! Готовить его мудрено, а то бы мы только его и лакали.

Туг влез в разговор Большеногий, и после его заявления у Джека исчезли последние сомнения насчет этого тошнотворного едова.

— Кто‑кто, а твоя старуха знает секрет, как его приготовить получше других, верно, Молодой Кабан? — сказал Большеногий. — Жаль, нету у нее сейчас досуга, а то живо бы нам сварганила.

Так Джек и попался в ловушку.

— Молодой Кабан. — взмолился он, — расскажи, как же ее готовить, эту похлебку из гремучей змеи?

И комедия началась. Первая реплика — Молодому Кабану:

— Перво–наперво ты достаешь парочку судков, один побольше, другой поменьше, чтобы не спутать. И чтоб внутри они уже проржавели. Это беспременно, чтоб проржавели, иначе суп будет не того, не наварист. Толстопузик, ты давеча спрашивал какого размера судки лучше подойдут на это дело? Сейчас, дай подумаю… Так, в общем, если это не для торжественного приема или полити–ческого раута, я думаю, тот, что побольше, — пусть будет в один галлон, а поменьше — ну, с термитник.

— Ты чего, Слоеное Рыло? Не веришь, чтоб проржавели? Без этого никак нельзя, не! Только не наскрозь, а то весь суп вытечет, самый смак уйдет, одна гущина останется. И опять же организму железо нужно, чтоб кровь бодрей играла. Не, без ржави никак нельзя!

— Говоришь, круглые, Лизоблюд? Не, не, любые судки, только не круглые! Я как раз собирался растолковать молодому Хилтону, что свертывать змею кольцом и целиком совать в судок не должно, надо резать на куски ее и кусками ложить в судок. Так лучше разварится.

После небольших переговоров подобного рода, в которых все принимали посильное участие, Молодой Кабан снова взял на себя роль ведущего:

— Стало быть, насчет судков ты теперь все скумекал, так, Хилт? Да не забудь посахарить, посолить, поперчить, а коли любишь поострей, можешь прибавить горчички и горсть сушеных листьев молодой полыни.

— О чем это вы все шепчетесь, Сейф и Слоеное Рыло, а? Отвечайте, только не разом оба, по очереди. Сперва Сейф. A–а, ты хочешь знать, какой перец класть — черный или красный. Ты же у нас мексиканец, известное дело, голосуешь за красный. А вот я предпочитаю смешивать — треть красного, две трети черного. Ты предлагаешь прибавить еще и салата, Слоеное Рыло? Не стоит, Слоенчик, хватит и полыни, она острей. Некоторые считают, что щепотка опунции придает супу особую пикантность. Не знаю, судить не берусь.

— Спасибо, Большеногий, спасибо, друг, что напомнил про черную патоку! И как я мог забыть про нее? Две–три ложки черной патоки непременно! И несколько капель уксуса. Нет–нет, Гиена, корицу и мускатный орех я на дух не принимаю!

Потом каждый прибавил еще по ингредиенту, и все серьезно обсудили их. Наконец, побоявшись, что они сами вот–вот запутаются и только вызовут у Джека ненужные подозрения, Молодой Кабан перешел ко второй стадии приготовления.

— Значит, ты уже знаешь, Джек, в чем и как варить и чем приправлять. Теперь главное — сама змея. Есть чудаки, которые признают гремучек только одного размера. Я с ними не согласен. Конечно, ты прав, Толстопузик, если змея слишком маленькая, у нее и мяса нет, а коли чересчур большая, она старовата и, значит, будет жесткая, все так, верно это. И еще спорят завсегда: снимать с нее шкуру или оставлять? Лично я предпочитаю варить с кожей, сочней получается!

— Ты что, Лизоблюд Помойка? Хочешь сказать, что делать дальше? Сейчас, сейчас! Значит, так. Раскладываешь змей рядком, отсекаешь им головы аккурат за ушами и бросаешь эти головы в меньший судок, потом наливаешь воды, чтобы только их закрыла, не больше, и отставляешь меньшой судок в сторону. Потом отрезаешь погремушки и кладешь рядом с малым судком, чтобы были под рукой, когда придет время украшать ими какое-нибудь блюдо. А дальше острым ножом режешь туловище змеи поперек на куски не длиннее трех дюймов. Нет, Грязная Рубаха, не стоит резать ее вдоль, суп будет мутный.

За сим следовал короткий обмен мнениями, в какой точно местности водятся самые вкусные гремучие змеи. А по ходу дела рассказывались правдоподобнейшие истории о том, как такого‑то повара в Техасе этот легендарный суп прославил, а такого‑то из Орегона навеки осрамил.

Джек слушал, развесив уши, и Молодой Кабан перешел к заключительной части своего представления:

— Наконец, ты берешь большой судок и, устлав его дно листьями полыни, аккуратно укладываешь кусочки змеи — один слой параллельными рядами, другой поперек или сикось–накось и опять сначала, пока не уложишь все куски. И только после этого мажешь бросить специи. Вот и все!

Молодой Кабан кончил говорить и отправил в рот понюшку табаку.

— Но что же дальше, бога ради? —воскликнул Джек.

Этой просьбы только все и ждали! Словно приглашения к развязке, которую ковбои предвкушают всегда с восторгом.

После глубокомысленных «кхе, кхе» и «гм, гм» Молодой Кабан сделал вид, что задумался на минуту, потом торжественно произнес:

— Я сказал «вот и все!». Готов это повторить. Ибо единственное, что можно сделать дальше, — это надеть шляпу и, сохраняя полное достоинство, скакать подальше от этого вонючего варева!

Раздался дружный хохот. Взрыв бурного веселья со–всем доконал бедного Джека Хилтона. Громче всех стаился Билл. Чтобы чуть смягчить юному Джеку его досаду, Слоеное Рыло тут же поставил Билла на место:

— Чего надрываешься, Король Билл? Тебе ль потешаться над своим собратом. Иль забыл, как три годика назад сам проглотил нашу историю от начала до конца?. Этот розыгрыш Билл ой как хорошо помнил. И, честно говоря, ему по душе пришлось заступничество Слоеного Рыла. Он живо вспомнил, как слушал, затаив дыхание, длинную и запутанную историю про какую‑то выдуманную погоню за вором. Такую историю у ковбоев принято называть «закольцованной», потому как кончается она теми же словами, какими начинается.

Он вспомнил и еще кое‑что: как его втянули в «охоту на бекасов». Дали силок — особый мешок такой, в который‑де надо заманить бедных пичуг, выставили за дверь и оставили бодрствовать одного на всю ночь. А сами вернулись в теплые постели, бессовестные!

Теперь‑то Билл знал уже наизусть все три розыгрыша, какими щедро угощали на ранчо гостей и странствующих путников, — охоту на бекасов, закольцованную историю и рецепт для змеиного супа.

Что ж, не прошло и нескольких недель, как он познакомился с четвертым…

НАПАДЕНИЕ КАННИБАЛА

У него уже глаза слипались, когда он залезал под одеяло, потому он и не заметил, что с его техас снят ремень вместе со всеми патронами для пистолета. Мимо его внимания проскочило и то, что первый из уходивших в ночное пастухов прихватил с собой лопату, топор и бутылку кетчупа. К тому же откуда ему было знать, что Пит Сейф, перегоняя лошадей на новое пастбище, наткнулся на недавно зарезанную корову.

За два часа до рассвета Билл был разбужен ужасной суматохой, какая вдруг поднялась в лагере. Еще до конца не проснувшись, он видел, как Молодой Кабан в судорожной спешке заливает тлеющие поленья лагерного костра, и услышал, как Эйбилин громким шепотом молит, запинаясь на каждом слове:

— Смотри… чтоб ни искры… не осталась… а то еще… увидит. Черт побери, ну и страшила! Уфф!

Еще больше его смутил вопрос Молодого Кабана, по всей видимости совершенно охваченного паникой, кото-» рый он выдавил прерывистым громким шепотом:

— Неужто ему‑таки удалось… расправиться с Эдом из Канзаса, хотя Террил и пытался его спасти?

Тут уж у Билла сна ни в одном глазу не осталось, и он, как встрепанный, сел на кровати, но не успел открыть рот, как из темноты вынырнул Слоеное Рыло, опрокинул его и зашикал:

— Молчи! Опасность не миновала!

Вдруг раздался протяжный вой, а следом за ним душераздирающий крик.

Молодой Кабан не удержался:

— Ребятки, он возвращается! Неужто придется вступить с ним в бой?

На что Билл хотел было спросить:

— Да что такое…

Но Слоеное Рыло тут же закрыл ему рот рукой.

Соскочив с постели, Билл кинулся бежать. Слоеное Рыло и Гиена от него не отстали, только Джека и Реда они бросили позади. Правда, последние слова Гиены, которые он пробормотал на ходу, слегка успокоили Билла:

— Хоть дети в безопасности, до них ему не добраться. Но, ради бога, тише, ни звука!

Когда Билл попробовал было заикнуться:

— У меня пропал пояс с патронами…

Гиена оборвал его:

— Сейчас не до этого… потом разберешься… молчи… говорить опасно!

Продираясь через колючий кустарник, друзья–ковбои нарочно потащили Билла через кустарник, а не в обход — они вышли на открытое место, и при свете зажженной спички Билл оглядел изрытую землю и обломанные ветки кустов, забрызганные чем‑то красным. Да, ночной пастух проявил усердие.

Билл снова попытался заговорить:

— Что это?..

Но ему тут же заткнули рот и потащили дальше.

— Заткнись ты! Знай помалкивай, не то хуже будет…

На следующем открытом участке снова чиркнули спичкой, и за несколько секунд Билл успел разглядеть дохлую корову, лежавшую на боку.

— Странно, на этот раз он не отгрыз ей голову… — пробормотал Слоеное Рыло.

Но Биллу не дали выяснить значение этого загадочного замечания.

Слоеное Рыло и Гиена совсем уже выдохлись, выполняя роль сопровождающих, и передали ее наконец Террилу и Эду из Канзаса, которые дожидались их, как было условлено раньше. Они объяснили свое присутствие на этом месте вполне правдоподобно:

— Удалось‑таки вырваться от него! Черт побери, ну и зверюга!

В конце концов Билл задал мучивший его вопрос:

— Да кто это? Взбесившийся волк или конь–человекоубийца?

Однако ответом ему снова был протяжный вой, а следом за ним истошный крик.

И уж окончательно он был сбит с толку, когда Террил, чиркнув еще раз спичкой, указал на следы от колес старого фургона и паутину отпечатков чьих‑то копыт, воскликнув при этом:

— Смотри, Эд, во как он замел свои следы хвостом! Бежим скорей!

Пока Билл пробирался назад с новыми спутниками, у Слоеного Рыла было время поработать топором. Поэтому, когда Билл вернулся и снова осмотрел дохлую корову, она была уже обезглавлена.

При виде изуродованной туши Гиена словно задумался на миг, потом с уверенностью сказал:

— Теперь мы спасены и можем возвращаться в лагерь. Чудовище, напившись крови, уползло и ровно через девятнадцать минут лопнет от перепоя.

Назад путь показался короче. В своей палатке они нашли ярко пылающий костер, на котором кипел кофе.

Тут уж настала очередь Джека Хилтона задать свой ехидный вопрос:

— Ну как, Билл, поймал каннибала?

Однако вместо ответа в голову ему полетел башмак, а следом за ним и предупреждение Слоеного Рыла:

— Смотри, Джек, если еще и ты будешь приставать к Биллу, получишь змеиный суп на завтрак!

И последнее замечание было высказано в адрес Пита Сейфа, как только он вернулся в лагерь.

— Ну и гнусно ты воешь в свою раковину!

Стоит ли говорить, что с завтраком запоздали, так как Слоеному Рылу надо было определить тавро на боку у обезглавленной коровы, чтобы сообщить об этом ее хозяину.

ОХОТА НА БЕКАСОВ

Розыгрыш розыгрышу рознь. Что и говорить, у ковбоев это развлечение на первом месте, хотя большой деликатностью не отличается. Напротив, часто бывает весьма грубовато.

Помню одну такую шутку, которую мы сыграли с ковбоем по кличке Пастор, веселым и вполне приличным парнем, который быстро прижился в нашей пестрой компании. Ребята звали его просто Пас.

Пас был буквально помешан на естественных науках. Самый большой восторг у него могло вызвать какое‑нибудь редкое насекомое или незнакомая птица, а то и змея, если, конечно, попадался довольно удачный экземпляр данного вида.

И надо же было именно над ним устроить знаменитый розыгрыш — «охоту на бекасов».

В один прекрасный день кто‑то из ковбоев нашего кораля спросил Паса, участвовал ли он когда‑нибудь в «охоте на бекасов».

— Стрелял ли я бекасов? — откликнулся Пас. — Да сотни раз!

— Нет, нет, — возразил Бродяга, — я не об этом, чтоб стрелять. А ловить их мешком или сумкой. Даже дитя малое знает, что такое «охота на бекасов».

— Сроду не слышал, — признался Пас. — Как это ловить мешком? Разве словить бекаса живьем.

— Да проще пареной репы, — встрял в разговор другой ковбой. — Если, конечно, знать, как взяться за дело. Стало быть, собирается компания человек в шесть–восемь, и ближе к концу дня, что‑нибудь перед заходом солнца, все отправляются на болото, в такое место, что поближе к реке, где бекасы любят устраиваться на ночь.

— С собой лучше всего прихватить старый джутовый мешок и несколько свечей. Когда совсем стемнеет, кто‑то один из охотничьей компании будет стоять там с открытым мешком. Перед ним прямо на земле надо установить зажженную свечу. Остальные охотники будут бегать вокруг сначала большими кругами, потом понемногу их сужать, пока не приблизятся к тому, что стоит с мешком. В руках им полагается держать трещотки и греметь ими, не жалея сил, чтобы вспугнуть как можно больше бекасов. Их задача — заставить бекасов бежать на свет свечи. От яркого света птицы на миг ослепнут и попадут прямо открытый мешок. Все очень просто, не охота, а развлечение! Я знаю одно такое местечко милях в трех отсюда» Бекасов там видимо–невидимо, что саранчи в поле.

— Так что, сколотим компанию и пойдем завтра вечером на охоту? — предложил Бродяга.

Пac был в восторге от этого предложения. И тут же шлось девять охотников на ловлю бекасов. Как ни странно, все, кроме Паса, уже принимали участие в этом развлечении и хорошо знали, что к чему.

Отправились сразу после заката солнца прямо к реке. Бродяга вызвался отвести всех на хорошее место. Шли овыми тропинками, продирались через кустарники, петляли туда–сюда, пока не вышли к болоту, в котором вязали по щиколотку на каждом шагу. Москиты тучами носились над болотом.

Достигнув заветного места, все остановились и стали оживленно обсуждать, кому держать мешок. Все притворялись, что каждому это хочется, потому что ловить бекасов в мешок якобы куда веселей, чем бегать по кустарнику с погремушкой и поднимать птицу.

В конце концов кто‑то заметил, что поднимать бекасов дело куда ответственней, чем держать мешок. И поскольку Пас был в охоте на бекасов новичком, разумнее именно ему поручить это дело. Все согласились, что так будет справедливо.

Зажгли две свечи и воткнули их в мягкую болотную почву. Пас с открытым мешком в руках уселся перед ними. Держать мешок надо было обеими руками, а москиты так и вились, так и жужжали вокруг его головы.

И вот все ушли, оставив его одного. Куда, спросите Вы, пугать бекасов? О нет, самой короткой дорогой поскорей из этого москитного ада прямиком в свой ковбойский лагерь. Так‑то вот!

Назад добрались быстро и легли все спать, не скрывая друг от друга глупого восторга, четко представив себе картину, как бедный Пас судорожно держится за края мешка, пока тучи москитов со всего болота слетаются на свет зажженных свечей.

Пас вернулся в лагерь ковбоев только к полуночи. По дороге он еще заблудился и боялся, что ему придется провести ночь где‑нибудь под кустом. Джутовый мешок он принес с собой и направился с ним прямо к тому месту, где спали Бродяга и другой ковбой, который так красиво расписывал ему «охоту на бекасов». Он растолкал их с воинственным кличем.

— Привет, Пас! — отозвался чересчур веселый ковбой. — Ну как, бекасов много поймал?

— Клянусь твоей бабушкой, немало, — ответил Пас и вытряс на него и на тех, кто спал рядом, все содержимое мешка. — Полюбуйтесь на голубчиков!

Веселый шутник подскочил как ужаленный.

Оказывается, Пас вытряс из мешка две кварты, то есть килограммов двадцать пять, гигантских черных муравьев. И уж кому–кому, а Пасу было хорошо известно, что техасские черные муравьи кусаются хуже змеи. Отыскивая дорогу к коралю, Пас случайно набрел на такой муравейник и собрал их в мешок, чтобы посчитаться с партнерами по «охоте на бекасов».

Успех был выше всякого ожидания. Муравьи расползлись во все стороны, и уж спать в эту ночь не пришлось никому.

Признаюсь, то была наша последняя «охота на бекасов», однако совсем не последний веселый розыгрыш.

Пересказы Н. Шерешевской

БУБЕНЧИКИ

1. Блещет яркий снег,

Словно ветер, сани

мчат,

Звенит веселый смех

С бубенчиками в лад.

На санках расписных

Прокатиться каждый

рад,

И льется наша песня

С бубенчиками в лад.

Припев:

Динь–динь–дон,

Динь–динь–дон,

Льется чудный звон.

Слышен смех со всех

сторон.

Сани мчатся под уклон!

2. Ух, какая прыть!

Словно ветер, мчимся

мы,

Вовек нам не забыть

Красавицы зимы!

Куда ни кинешь взгляд,

Все сугробы да холмы,

Ну, есть ли время

лучше

Красавицы зимы?

Припев:

Динь–динь–дон,

Динь–динь–дон,

Льется чудный звон.

Слышен смех со всех

сторон.

Сани мчатся под уклон!

Перевод Ю. Хазанова

ПУТЬ НАВЕРХ МИСТЕРА БАРНЕМА

Вы уже знакомы с историей, как мистер Файнис Барнем приобрел для своего музея «вишневого» кота. И с другими историями из его книги «Веселых рассказов». А теперь мы вам расскажем, как ему удалось разбогатеть. История эта совершенно правдива и взята из воспоминаний самого Ф. Т. Барнема, директора Американского Музея в Нью–Йорке, опубликованных впервые «Библиотекой конгресса» в Вашингтоне в 1871 году.

Приводим ее слово в слово.

«Я всегда серьезно относился к рекламе. Реклама — это истинное искусство. И не только реклама в печати, к которой я всегда прибегал и которой я обязан своими жизненными успехами. Нет, я считаю, что любые обстоятельства надо уметь подавать и тем самым оборачивать себе на пользу.

Меня долго мучила навязчивая идея во что бы то ни стало прославить мой музей, сделать его притчей во языцех для всего города. Я хватался за любой удобный случай ради этого. Сначала без всякой системы, так просто, нo интуиции. И, смею вас заверить, она никогда меня не подводила. Уже позднее я выработал на этот счет точную науку, а на первых порах действовал по наитию и весьма успешно.

К примеру, расскажу вам такой случай. Однажды утром в кассу музея ко мне зашел солидной внешности энергичный на вид мужчина и попросил денег.

— А почему бы вам не пойти работать? — спросил я его. — Тогда б и завелись у вас деньги.

— Подходящего дела не могу найти, — отвечал человек. — Я бы согласился на любую работу за один доллар в день.

Я протянул ему четверть доллара.

— Пойдите подкрепитесь, а потом возвращайтесь, — сказал я. — Я вам предложу несложную работу за полтора доллара в день.

Когда он вернулся, я дал ему пять самых обыкновенных кирпичей.

— А теперь вам надо проделать следующее, — сказал я, — один кирпич вы положите на тротуар, где перекрещиваются Бродвей и Энн–стрит. Второй вы положите возле музея. Третий — наискосок от музея на углу Бродвея и Виси–стрит рядом с Эстер–Хаус. Четвертый перед собором снятого Павла. А с пятым в руках вы будете быстрым, деловым шагом ходить от одного кирпича к другому, класть один на место и брать взамен другой. Но при этом никому ни слова! Никаких вопросов и ответов.

— Но зачем? — не удержался и спросил мой новый работник.

— Пусть вас это не беспокоит, — отвечал я. — Ваше дело выполнять мои указания и помнить, что за это вы будете получать пятнадцать центов в час. Предположим, я так развлекаюсь? Вы окажете мне великое одолжение, если прикинетесь глухим, как стена. Держитесь строго, достойно, ни на чьи вопросы не отвечайте, ни на кого не обращайте внимания и точно следуйте моим указаниям. А каждый раз, как будут бить часы на соборе святого Павла, направляйтесь ко входу в музей. Там вы предъявите вот этот билет, вас впустят, и вы обойдете чинно зал за залом весь музей. Потом выйдете и приметесь за ту же работу.

— Ладно, — согласился человек, — мне все равно что ни делать, лишь бы подзаработать.

Он разложил по местам кирпичи и начал свой обход.

Уже полчаса спустя человек пятьсот, не меньше, глазело на его загадочные манипуляции с кирпичами. Соблюдая военную выправку, чеканя шаг, он строго держал курс от кирпича к кирпичу.

— Чем ото он занят? Откуда эти кирпичи? Что он бегает по кругу как заведенный? — так и сыпались со всех сторон восклицания.

Но он хранил полную невозмутимость.

К концу первого часа все тротуары по соседству с музеем оказались запружены толпой любопытных, пытавшихся разгадать, в чем тут собака зарыта. А мой новый работник, завершив обход, направился, как было условлено, в музей. Там он посвятил четверть часа тщательнейшему осмотру всех залов и вернулся к своим кирпичам.

И так повторялось каждый час весь длинный день до самого захода солнца. И каждый раз, как мой работник входил в музей, дюжина зевак, а то и больше, тоже покупала билеты и следовала за ним в надежде разгадать смысл его поступков, чтобы удовлетворить наконец свое любопытство.

Счастье длилось несколько дней. Число любопытных росло, их плата за вход в музей уже намного превысила жалованье моему работнику. Но тут, увы, полисмен, которого я посвятил в тайну моего предприятия, пожаловался, что из‑за толпы зевак на улицах вокруг музея ни проехать ни пройти и придется мне отозвать моего «кирпичика».

Этот ничтожный эпизод развеселил всех и вызвал много толков, но, главное, послужил хорошей рекламой моему музею, не говоря уже о серьезной материальной поддержке. Но и это не все. Именно с тех пор Бродвей стал мой оживленной улицей Нью–Йорка».

Пересказ Н. Шерешевской

2

Важнейшую часть фольклора трудовой Америки вообще и американских негров в частности составили трудовые песни work songs. Первичные формы таких песен вели свое происхождение непосредственно из Африки. Простейшие из них представляли собой отдельные выкрики, помогавшие таскать корзины с глиной и песком для постройки плотин, поднимать груз для забивки свай, сплавлять лес по реке; или короткие попевки из двухтрех слогов — они были похожи на вздох облегчения при редких передышках во время сбора хлопка или табака, а иногда на стон от удара бича…

В дальнейшем появились характерные песни матросов, песни портовых грузчиков, кочегаров, гребцов.

Огромное количество рабочих песен возникло в последней трети XIX века, когда широкое строительство шоссейных и железных дорог через пустынные области Соединенных Штатов вызвало острую нужду в дешевой и выносливой рабочей силе.

Песни рабочего поэта Джо Хилла звучали и способствовали делу объединения американских рабочих на протяжении почти полувека. В одной из них, названной «Пирог на небе», были такие слова: «Работайте и молитесь, живите и трудитесь, и вы получите за это пирог на небе, когда умрете». Эти строчки стали одним из прочных фольклорных образов, часто встречающихся в песнях протеста, сочиненных уже в 60–х и даже 70–х годах нашего века.

Некоторые рабочие песни кочевали вместе с их создателями из одного штата в другой; иные оставались навсегда привязанными к данному месту. К числу последних принадлежит своеобразный жанр, сложившийся во второй половине XIX века вдоль судоходной части Миссисипи. Почти на каждом пароходе, курсировавшем между Новым Орлеаном на Юге и Сент–Луисом на Севере, имелась специальная должность помощника лоцмана, ее занимал, как правило, негр. Он должен был, стоя на носу парохода, непрерывно промерять шестом дно и все время выкрикивать «марку» — отметку глубины, позволяющую лоцману держаться фарватера и избегать предательских илистых отмелей. Занимаясь делом, помощник сопровождал свои манипуляции рассуждениями и прибаутками, имевшими отчетливую форму поэтического речитатива. Нужной глубине соответствовала «марка два» — «Mark twain», между прочим, именно этот протяжный выкрик постоянно слышал молодой Сэмюэл Ленгхорн Клеменс, тогда сам водил пароходы по Великой Старой реке (отсюда и произошел его знаменитый псевдоним Марк Твен).

Наиболее постоянные мотивы рабочих песен со временем кристаллизовались в цикле негритянских баллад, воспевавших легендарных героев фольклора. В преувеличенных аллегориях и сказочных образах проступали конкретные фигуры замечательных тружеников и борцов, полных неистребимого мужества и воли к свободе. В большом количестве вариантов известна история рельсоукладчика Джона Генри.

В истории американского фольклора начиналась новая глава — Творцами ее становились землекопы, строители, железнодорожники, шахтеры, ткачи — те, кто пополнял быстро растущие ряды индустриального пролетариата США. Как и всегда, в народном творчестве новые темы подчас являлись видоизменением и осовремениванием традиционных мотивов: так корни знаменитой баллады проходчиков «Бури, взрывай» теряются в Ирландии XVIII века…

Песни текстильщиков рассказывали о невыносимых условиях труда и жестокой эксплуатации рабочих на ткацких фабриках — не случайно там впервые зародилось организованное движение американского пролетариата…

Шахтеры пели мрачные песни о силикозе — профессиональной болезни горняков…

Жизнь рабочего была настолько тяжела и беспросветна, что многие предпочитали махнуть на все рукой и отправиться налегке куда глаза глядят — благо товарные поезда давали возможность забраться потихоньку в пустой вагон или просто на подножку и уехать подальше от опостылевшей фабричной мастерской, завода или строительства. Сложился даже своеобразный фольклорный жанр песен «хобо» — железнодорожных бродяг, движимых из штата в штат холодом, голодом и преследованием властей, но также и надеждой на то, что где‑то, может быть, не так уж и далеко находится чудесная страна — там молочные реки текут в кисельных берегах, а полицейские почтительно отдают вам честь.

Но не только жалобы на горькую судьбу или мечты о счастливых странах звучали в песнях американского пролетариата конца XIX — начала XX века. Железнодорожный фольклор породил также романтичную фигуру Кейси Джонса, легендарного машиниста, пожертвовавшего собой ради спосения людей, за жизнь которых он нес ответственность, а также про Черного Билла Железнодорожника

БУРИ, ВЗРЫВАЙПесня бурильщиков

Все покрыто холодной предутренней мглой,

Ну а мы уже тут, под огромной скалой,

И хозяин горланит, от жадности хмур:

«Эй вы, там! Налегайте сильнее на бур!»

Бури, друг, бури

От зари до зари!

Бури весь день,

Затяни ремень!

Путь железный строй,

Глубже яму рой!

А вчера вдруг раздался ужаснейший взрыв,

И на милю взлетел ближе к богу наш Стив!..

Но хозяин одно лишь горланит: «Наддай!»

Он, видать, уж с пеленок такой негодяй.

А сегодня хозяин нам деньги платил,

И со Стива он доллар себе ухватил.

«Как же так?» — тот спросил и услышал в ответ:

«Ты ж на небе болтался вчера, дармоед!»

Бури, друг, бури

От зари до зари!

Бури весь день,

Затяни ремень!

Путь железный строй,

Глубже яму рой!

ТРУДНО, БРАТЦЫ, НА ФАБРИКЕ ТКАЦКОЙ

Жаден, как дьявол, наш босс — ни на миг

Остановиться не даст нам старик:

Рад за полцента всех со свету сжить,

Лишь бы побольше в мошну положить!

Трудно, братцы,

На фабрике ткацкой:

Не работа — ад настоящий,

Так недолго сыграть и в ящик!

Трудно, братцы,

На фабрике ткацкой!

Гроба не нужно, когда я умру,

Шпульку мне суньте в одну из рук:

Чтобы убытка наш босс не понес,

Буду я ткать по дороге до звезд!

Не закрывайте могильной доской,

А положите меня в мастерской;

Рядом пусть будет мой ткацкий челнок —

К самому раю доплыть чтоб я мог!

Трудно, братцы,

На фабрике ткацкой:

Эта работа — ад настоящий,

Так недолго сыграть и в ящик!

Трудно, братцы,

На фабрике ткацкой!

ПЕСНЯ ТКАЧИХИ

Каждый день, ровно в пять утра,

Встать должна я, жива иль мертва.

Ох, тяжко здесь, милый, у нас,

Тяжко здесь у нас!

Каждый день ровно в шесть гудок

Вырывает сердца кусок.

Ох, тяжко здесь, милый, у нас,

Тяжко здесь у нас!

Шкив нагрелся, лопнул ремень —

Мастер шляпу надел набекрень,

От него ты подмоги не жди,

Просто так — не жди!

К нашим бедам хозяин глух,

От обжорства совсем распух.

От него ты подмоги не жди,

Просто так — не жди!

Каждый день, приходя домой,

Я питаюсь лепешкой одной.

Ох, тяжко здесь, милый, у нас,

Тяжко здесь у нас!

Так я скоро сойду с ума:

Днем работа, а ночью тьма.

Ох, тяжко здесь, милый, у нас,

Тяжко здесь у нас!

Переводы Ю. Хазанова

THE FARMER IS THE MAN

1 When the farmer comes to town

With his wagon broken down,

Oh, the farmer is the man who feeds them all.

If you’ll only look and see,

1 ani sure you will agree

That the farmer is the man who feeds them all chorus:

The farmer is the man, (2)

Lives on credit till the fall;

Then they take him by the hand

And they lead him from the land

And the middleman’s the man who gets it all.

2 When the lawyer hangs around,

While the butcher cuts a pound,

Oh, the farmer is the man who feeds them all.

And the preacher and the cook

Go a‑strolling by the brook,

Oh, the firmer is the man who feeds them all.

CHORUS:

The farmer is the man, (2)

Lives on credit till the fall

With the interest rate so high

It’s a wonder he don’t die,

For the mortgage man’s the man who gets it all.

3 When the banker says he’s broke,

And the merchant’s up in smoke.

They forget that it’s the farmer feeds them all.

It would put them to the test

If the farmer took a rest,

They’d know that it’s the farmer feeds them all.

CHORUS:

The farmer is the man, (2)

Lives on credit till the fall;

And his pants are wearing thin,

His condition, it’s a sin,

He’s forgot that he's the man who feeds the mall.

КЕЙСИ ДЖОНС

Всем хорошо знакомо имя паровозного машиниста Кейси Джонса. Он прославился в ту раннюю пору, когда строительство железных дорог в стране было в центре внимания.

Кейси Джонс был великаном, гигантом. Но не потому, что рост у него был шесть футов и четыре дюйма. Он и в самом деле был видный мужчина, высокий, черноволосый, глаза серые. Улыбка никогда не гасла на его лице. Но гигантом он был не потому.

Кейси Джонс, машинист пассажирского скорого на Иллинойс–Центральной, прославился отчаянной гонкой. Он мог делать на своем экспрессе, названном «Пушечное ядро», до пятидесяти миль в час! Он разгонял паровоз до такой скорости, что боковые рычаги паровозного двигателя сливались в единый узор. И когда Кейси, выглянув из окошка кабины, видел это, он расплывался в улыбке и чувствовал себя на седьмом небе от счастья, словно мальчишка, получивший свои первые ботинки из рыжей свиной кожи.

И еще Кейси Джонс был знаменит тем, что изобрел паровозные свистки на все лады. Только он один умел выводить такие удивительные мелодии. Мурашки бегали по спине от восторга, когда вы слышали их. Сначала его свисток издавал робкий, протяжный, словно жалобный стон, который вдруг взвивался вверх, звенел, оглушал вас и снова замирал, стихал до нежного шепота.

Люди, жившие вдоль Иллинойс–Центральной, между Джэксоном и Уотер Велли, ворочаясь с боку на бок в своих постелях, бормотали: «Вот прошел скорый Кейси Джонса!» — когда он ночью вел свой экспресс, высвистывая знакомую мелодию.

На самом деле звали его вовсе не Кейси Джонс, а Джон Лютер Джонс. Но, когда он впервые пришел наниматься на работу, там уже было два Джона. И его спросили, откуда он родом.

— Из деревни Кейси, — ответил Джон Джонс. — Штат Кентукки.

— Вот и прекрасно! — сказали ему. — Стало быть, будем звать тебя Кейси Джонсом.

Так оно и повелось: Кейси Джонс из штата Кентукки. Знаменитый машинист самого быстрого экспресса на Иллинойс–Центральной. Верный товарищ и остроумный собеседник, всеобщий любимец. Богатырь и весельчак, с сердцем широким, как его ирландская грудь. Отец троих детей — двух сыновей и одной дочки.

В ту ночь, когда произошла катастрофа — в последнюю воскресную ночь апреля 1900 года, — как и всю прошедшую неделю, лил дождь. И железнодорожные пути превратились в русло бурного потока. Кейси Джонс и его кочегар Сим Уэбб прибыли в Мэмфис из Кантона ровно в десять. Они зашли к дежурному отметиться и уже собрались разойтись по домам, как кто‑то вдруг крикнул:

— Джо Льюис вывихнул ногу! Он не поведет ночной почтовый!

— Вместо него я согласен отстоять вторую смену! — вызвался Кейси Джонс. — Поведем с тобой шестьсот тридцать восьмой, Сим Уэбб, — сказал он своему кочегару.

В одиннадцать ноль–ноль дождливым апрельским вечером Кейси Джонс и Сим Уэбб поднялись по ступеням могучего паровоза и, оставив родную станцию позади, повели ночной почтовый на юг от Мэмфиса.

Стрелочники на путях знали, что это идет Кейси Джонс — так только у него пели паровозные свистки, — и давали ему зеленый свет.

30 апреля, четыре часа пополуночи. Они уже миновали маленький городок Вогн.

— Кейси, ты слишком гонишь! — сказал Кейси Джонсу кочегар Сим Уэбб.

— Мы должны спешить! — отвечал Кейси Джонс. — Почтовый и так опаздывает на восемь часов.

А впереди перекрещивались запасные пути. И на них стоял длинный товарный.

— На запасном товарный! — крикнул Сим Уэбб.

— Вижу! — ответил Кейси Джонс и дал свисток.

Команда товарного хотела отвести свой состав с основного пути, чтобы пропустить почтовый. Но Кейси Джонс гнал на большой скорости. И товарный не успел сойти с его пути. Это был слишком длинный состав.

До товарного оставалось не более ста футов. Нет, им не проскочить!

— Прыгай, Сим! — отдал последний приказ своему кочегару Кейси Джонс. — Спасайся!

Кейси Джонс дал задний ход и включил все тормоза — единственное, что мог сделать в таком случае машинист, но поздно! И почтовый № 638 на всем ходу врезался в хвост товарного, круша и ломая его вагоны, которые разлетались в щепки, словно спичечные коробки.

А Сим Уэбб выпрыгнул и упал прямо на кусты, так что даже не очень ушибся.

Когда тело Кейси Джонса откопали из‑под обломков, то увидели, что одна рука его сжимает шнур свистка, а другая — рычаг воздушного тормоза.

— Наверное, он хотел предупредить свистком тех, кто был на товарном, чтобы и они успели выпрыгнуть! — говорил всем Сим Уэбб.

Так оно и было. Никто не погиб, кроме Кейси Джонса, в эту страшную катастрофу.

Все очень жалели Кейси Джонса. Но больше всех убивался его друг негр Уоллес Сондерс. Он был мойщиком паровозов и всегда восхищался Кейси Джонсом.

— Нет человека лучше Кейси Джонса, — говорил Уоллес Сондерс. — Богатырь шести футов и четырех дюймов! И сердцем широкий, как его широкая ирландская грудь.

Никто не видел его в дурном настроении, улыбка никогда не гасла на его лице.

— Я благословляю саму землю, по которой ходил он, — говорил негр Уоллес Сондерс о своем белом друге.

И он сочинил о нем песню. У слушателей перехватывало дыхание, когда он пел ее. Он рассказывал в песне, как погиб машинист Кейси Джонс на своем рабочем посту, сжимая одной рукой шнур свистка, другой — рычаг воздушного тормоза.

А потом в город Джексон, где жил Уоллес, приехал музыкант–композитор. Он услышал его песню и записал ее, но по–своему, сохранив только знаменитое имя — Кейси Джонс.

С тех пор по всему свету поют песни о Кейси Джонсе — в Англии и во Франции, в Германии и даже на железных дорогах далекой Африки. И всюду по–разному. Но мы‑то вам рассказали самую правдивую историю про Кейси Джонса, верьте нам.

ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНИК БИЛЛ

В старину разбойники встречались повсюду: и в самой Алабаме, и в других штатах.

Об этих отчаянных, которые не боялись ни бога, ни черта, ни закона, ни шерифа, рассказывают в народе несчетное число разных историй.

Например, про Стива Ренфро, который сам был когда-то шерифом, а потом сделался разбойником. Его объявили вне закона, а он возьми да явись в город Ливингстон верхом на белом коне. Длинные волосы развеваются по ветру, серебряные шпоры на сапогах так и блестят. Чужие замки и засовы слушались его, словно ручные звери.

Или вот про Рьюба Барроу, Одинокого Волка, не ведавшего ни тени страха, покровителя бедняков.

И про Джона Мёрелла, проповедника, который появлялся всюду с прехорошенькой девочкой, певшей слаще соловья.

И наконец, про Черного Билла, прозванного Железнодорожником, который стал знаменитостью на Юге почти так же, как известный Малютка Билл на Севере. Только за ним водились и добрые дела, не раз он помогал своим друзьям, выручая их из беды.

Негр Билл был черен, как эбонит, и силен, как Самсон из старинных библейских сказаний.

Однажды Билл посмел поспорить с законом, и ему пришлось спасаться бегством. С тех пор временным укрытием сделались для него товарные вагоны на железной дороге, а родным домом — темный лес. Во мраке лесном он и выучился шаманству и колдовству. Без этого ни одному разбойнику было не обойтись. И тогда ни шериф, ни его помощники, никто из белых людей не мог поймать Черного Билла Железнодорожника.

Каждый новый шериф клялся, что изловит Черного Билла, но обещания его уплывали, как воды реки Алабамы.

Но вот стражем закона избрали Эда Макмиллана, и он тоже дал зарок, что схватит этого разбойника.

— Билл работал у меня на перегонке скипидара, — сказал шериф Эд своим родным братьям. — Уж я‑то знаю все его повадки и привычки. Я буду не я, если не представлю его перед лицом закона.

— Берегись, Эд! — предупредили его братья. — Билл самый отчаянный из всех разбойников, каких знала Алабама, Берегись его, Эд!

Но разве можно было остановить Эда, если он что задумал? Храбрости у него хватило бы на целую армию. Страх прятался в кусты, когда Эд выходил на дорогу.

Черному Биллу передали эти слова шерифа, когда он сидел у себя в лесной хижине с дружками.

— Ты слышал, Билл, Эд Макмиллан пустился за тобой в погоню? У него твердая рука и верный глаз. Он силач и кремень. Лучше бы тебе спрятаться на время или уйти во Флориду.

— Эду Макмиллану не поймать меня! Никому не поймать меня. Стоит мне обратиться в овцу или собаку, и никто не поймает меня. Но я люблю Эда. Я работал у него на перегонке скипидара, он славный малый. Лучше бы он не гонялся за мной, не то придется мне взяться за ружье. Я напишу ему письмо.

И Билл достал клочок бумаги, огрызок карандаша и печатными буквами вывел:

«Не ищите меня, мистер Эд. С любовью. Билл».

— Отнесите ему поскорей мое письмо, — сказал Билл своим дружкам, — пока он не пошел меня искать.

Шериф Эд Макмиллан получил письмо Билла и прочитал его вслух своим родным братьям. Те молча выслушали, потом сказали:

— Эд, а не лучше ли оставить Билла в покое?

— Меня выбрали шерифом, — сказал Эд, — и я должен охранять закон. Я поймаю Билла. Как сказал, так и сделаю. Графство Искэмби уже устало от его проделок.

В один прекрасный день шерифу передали, что видели Черного Билла неподалеку от Блафф–Спринга.

— Час пробил, — сказал Эд.

И, прихватив двух помощников, пошел ловить разбойника Билла.

Они пробирались лесом, шли осторожно, крепко сжимая ружья, озираясь по сторонам и прислушиваясь.

По дороге им повстречался старый негр. Шериф Эд остановил его.

— Ты, черномазый, — сказал он, — где Железнодорожник Билл? Отвечай мне, не то сядешь в тюрьму!

Негр долго молчал, а белые долго говорили. Под конец они вскинули ружья, и негр, заикаясь от страха, сказал:

— Он там, как пройдете Блафф–Спринг, в пустой хижине возле развилки дорог.

Шериф и двое помощников пустились по следу. Ружье в руке, никто ни слова. Сквозь деревья мелькнула хижина. Прячась за толстые стволы деревьев, они с разных сторон подкрались к хижине.

И вдруг их окликнули громко:

— Кто идет?

Вместо ответа раздался выстрел. Но пуля не нашла мишени. Тогда шериф Эд выступил из‑за зеленого укрытия и снова вскинул ружье.

Раздался ответный выстрел. Шериф упал на листья. Его помощники дали залп по хижине, но без толку. Хижина уже опустела, из нее выскочила пышнохвостая рыжая лиса.

Помощники бросились к умирающему шерифу, а на лису даже не взглянули.

А напрасно! Сказать вам секрет? Рыжая лиса и была Железнодорожником Биллом. Он не зря учился колдовать и вот обернулся зверем и ушел от охотников.

Шерифу Эду Макмиллану устроили пышные похороны. К нему, собственно, все относились неплохо. Помощники шерифа и его родные братья поклялись отомстить Черному Биллу. Они подняли против него всех белых мужчин в графстве Искэмби.

И началась охота за колдуном и разбойником.

Спустя какое‑то время после похорон шерифа Черный Билл зашел в лавку Тилмора, что по дороге в город Этмор, прикупить для себя продуктов.

Белые «охотники» крались за ним по пятам, хоронясь за деревьями, словно злые духи.

В лавке за прилавком сидел сам хозяин. Заряженное ружье лежало рядом. Черный Билл повернулся к нему спиной, и тогда грянул выстрел! Потом второй, третий…

Черный Билл лежал на полу, истекая кровью. Не успел он на этот раз обернуться лисой или волком. Не хватило у него ни сил, ни времени.

Так рассказывают про Черного Билла белые люди. А черные алабамцы усмехаются и говорят, что все было иначе. Они говорят, что Железнодорожник Билл и по сей день бродит где‑то между Бай–Майнеттом, Фломейтоном и Блафф–Спрингом, только когда в облике овцы, а когда собаки, иногда кабана, а то и кролика, и потешается над сказками белых.

Пересказы Н. Шерешевской

В ПОНЕДЕЛЬНИК МЕНЯ СХВАТИЛИ

В понедельник меня схватили…

Хо!

Во вторник меня судили…

Хо!

В среду вынесли приговор…

Хо!

В четверг в кандалы заковали…

Хо!

В пятницу выгнали на работу…

Хо!

В субботу до вечера камни дробил…

Хо!

И так десять лет.

Хо!

И так десять лет.

Хо!

И так десять лет ждать до воскресенья…

ПРОКЛАДЫВАЕМ ПУТЬ

Если б только я мог,

Я уж дал бы зарок

Постоять на скале, где стоял наш пророк.

О! Друзья! Ранним утром,

Хай, хай! Целый день,

Хай! Друзья, и весь вечер,

Я стоял бы на ней всю жизнь.

О! У ангелов есть работа,

Там, вдали, на полях света,

У колес небесной кареты.

О! Друзья, проложим же путь,

О! Друзья, проложим же путь,

О! Друзья, проложим же путь,

Посмотрите, как я кладу путь…

Был бы наш кэптен слепой,

Не вставали б так рано с тобой,

Только наш кэптен совсем не слеп,

Он не даром ест свой хлеб.

Время он точно знает,

У него часы «Уотербюри»,

Хай! Хай! Кто там из вас засыпает?!

Переводы Л. Переверзева

DARK AS A DUNGEON

1 Come all you young fellows, so young and so fine,

And seek not your fortune in a dark dreary mine.

It will form as a habit and seep in your soul,

’ Till the stream of your blood runs as black as the coal.

CHORUS:

Where it’s dark as a dungeon and damp as the dew,

Where the danger is double and the pleasures are few,

Where the rain never falls and the sun never shines,

It’s dark as a dungeon way down in the mines.

2 It’s many a man I have seen in my day,

Who lived just to labour his whole life away,

Like a fiend with his dope and a drunkard his wine,

A man will have lust for the lure of the mine. (CHO.)

3 I hope when I’m dead and the ages shall roll

My body will blacken and turn into coal,

Then I'll look from the door of my heavenly home,

And pity the miner а–digging my bones. (CHO.)

НЕ ХОЧУ МИЛЬОНОВ, МИСТЕР

Не хочу мильонов, мистер,

На брильянты мне плевать!

Я хочу работать, мистер,

Я хочу существовать!

Ни к чему «роллс–ройс» мне, мистер,

Да и яхта ни к чему.

Дайте место — надо, мистер,

Есть семейству моему.

Чтоб вам дать богатство, мистер,

Как любой из нас корпел!

Вы же все забрали, мистер,

Голод, холод — наш удел.

Оскорбите меня, мистер,

Мне одно всего важней,

Об одном пекусь я, мистер:

Надо мне кормить детей.

Перевод В. Рогова

ПЕСНЯ ЗАКЛЮЧЕННОГО НЕГРА

Лепешка, вода —

Вот и вся еда…

Лучше, лучше,

Чем у меня дома.

Намного лучше,

Чем дома.

Полосатый халат,

Носки из заплат…

Теплей, теплей,

Чем у меня дома.

Намного теплей,

Чем дома.

Железный каркас,

Из соломы матрас…

Мягче, мягче,

Чем у меня дома.

Намного мягче,

Чем дома.

На ногах туги

Кандалов замки…

Туже, туже,

Чем у меня дома.

Намного туже,

Чем дома.

Перевод Ю. Хазанова

ДЖОН ГЕНРИ

Джон Генри еще под стол пешком ходил, а молоток уже крепко в руках держал; он вечно болтался под ногами у взрослых, которые работали молотком и гвоздями, и стоило ему найти гвоздь, хоть ржавый, хоть целый, он тут же вколачивал его в стену своей хижины. Можно даже сказать — Джон рос с молотком в руках.

Отец и мать Джона были рабами, как и все прочие негры в Америке. Но, когда кончилась гражданская война и президент Эб Линкольн подписал освобождение негров из рабства, Джон Генри оставил плантацию и занялся металлоломом. Он бил и крошил на куски старое железо, оставшееся после гражданской войны, чтобы его могли пустить в дело в кузнечных цехах. Его железо шло на новые отбойные молотки и стальные буры, а также на рельсы для железной дороги.

Поначалу негр Джон Генри работал отбойным молотком весом в двадцать фунтов. Возмужав, он уже закидывал через левое плечо молоток в тридцать фунтов. Потом стал ломать и дробить старое железо молотком в сорок фунтов. И наконец, крошил его на куски молотом–великаном в семьдесят фунтов.

Пройдя всю эту науку, Джон Генри решил заняться делом поинтереснее. Ему теперь захотелось пустить в ход один из новых отбойных молотков, сделанных из старого железа, которое он ломал и дробил. Он мечтал заколачивать им костыли в шпалы, чтобы надежнее держались рельсы, сделанные из железа, которое он крошил.

И Джон Генри пошел работать на железную дорогу. Вскоре он один мог выполнять работу целой бригады железнодорожных рабочих. Пока бригада вбивала костыли в левый рельс, он успевал покончить с правым рельсом. У него было два помощника, чтобы подавать костыли, и еще два, чтобы бегать за едой.

Однажды Джон Генри сказал своему главному, который руководил всей работой, чтобы тот дал передышку бригаде. Мол, Джон сам справится с обоими рельсами. Он взял в каждую руку по молотку весом в десять фунтов и пошел между рельсами по шпалам. Слева–направо, справа–налево взлетали через плечо его молотки, описывая сверкающую дугу. Удар — и костыль вогнан в шпалу. Еще удар — еще один костыль вошел в шпалу.

Весь день бригада глядела, как Джон Генри работает, и любовалась, и радовалась. Вот это мужчина, говорили они один другому. Настоящий мужчина!

Все, кто работал вместе с Джоном, очень гордились им, а потому печаль легла им на сердце, когда они услыхали его новую песню. Начиналась она так:

Берите мой молоток — о–о!

А кончалась:

Ну, я пошел — о–о!

Ему стало известно, что в других местах найдется более трудная и важная работа для его молотка.

К тому времени все свободное пространство страны исчертили железные дороги. Когда их строили, всюду, где можно, старались сократить путь. Так, вместо того чтобы строить дорогу через гору или вокруг горы, ее теперь проводили напрямик сквозь нее по тоннелю. Обычно, чтобы пробить в твердой скале тоннель, устраивали взрыв. Но сначала молотобойцы отбойными молотками с помощью стальных буров прорубали в скале дыру, а потом уже в эту дыру закладывали взрывчатку или динамит.

Самый длинный тоннель прокладывали тогда на железной дороге между Чесапиком и Огайо.

— Вот где стоит поработать, — решил Джон Генри. — Я свободен, и сил у меня хоть отбавляй, — радовался он, когда пробирался горами в Западную Виргинию, где строился этот знаменитый тоннель Биг–Бенд между Ч. и О. — Такая работка как раз по мне.

Он шел и пел, и его густой бас заполнял бездонные каньоны, отражаясь от их стен громким эхом:

Мой молоток поет, поет,

И белая сталь поет, поет.

Пробью я дыру, да, ребята,

Большую дыру, дыру,

Пробью я дыру.

Пробью я дыру.

Джон Генри не сомневался, что пробьет в неприступной скале большую дыру своим отбойным молотком с помощью стального бура.

Когда Джон Генри дошел до Биг–Бенда, главный строитель лишь глянул на великана негра и на его мускулы и протянул ему молоток восьми фунтов.

— Не годится мне восьмифунтовый молоток, — сказал Джон Генри. — Если ты хочешь, чтобы я пробурил дыру, дай мне молоток побольше и позволь выбрать для него рукоятку, какую я люблю, — сказал Джон.

Тогда главный подал Джону Генри десятифунтовый молоток и целую груду рукояток на выбор. Джон Генри выбрал из них самую тонкую и подстрогал еще тоньше. Ему нужна была рукоятка тонкая, но гибкая, чтобы не вибрировала, когда он будет ударять молотком по стальному буру.

Но достаточно ли она гибка, решил проверить Джон и, насадив молоток на рукоятку, поднял его и так держал в вытянутой руке, пока тяжелый молоток на гибкой рукоятке не склонился до земли. Вот тогда Джон Генри остался доволен.

— И чтобы шейкер был у меня высший класс! — сказал еще Джон Генри.

Чтобы было вам понятно, шейкером называли рабочего, который раскачивал и поворачивал в дыре стальной бур. Острый конец бура должен был все время пританцовывать, откалывая кусочек за кусочком твердую породу, а не стоять на месте, иначе его совсем заклинило бы.

Главный окинул всех глазом и выбрал среди белых рабочих великана ростом почти с Джона Генри.

— А ну‑ка, Малютка Билл, — сказал ему главный, — ступай с буром в обнимку за Джоном Генри в тоннель. Тебе выпала честь быть его шейкером!

Что ж, Малютка Билл только рад был поработать шейкером у такого славного молотобойца. Он рассказал Джону Генри, как собирались вручную пробить этот великий тоннель. В те далекие времена никто еще не знал, что такое буровая машина.

Сразу две бригады принялись за дело с противоположных концов горы. Впереди шли молотобойцы, вонзая в твердую породу острие стального бура. Они пробивали дыру, в которую потом закладывали динамит, и взрывали скалу. Получался узкий тоннель — главный. Потом бурили пол «главного» тоннеля и динамитом расширяли его до нужных размеров, чтобы через тоннель мог пройти поезд.

Железнодорожная компания Ч. и О. очень спешила со строительством великого тоннеля Биг–Бенда, потому‑то и начали пробивать гору сразу с двух концов. Обе бригады должны были встретиться в середине горы.

Малютка Билл сказал Джону Генри, что прокладка тоннеля — работа тяжелая. От керосиновых баков, освещающих путь, такая гарь и чад, что нечем дышать. А пыль! И от взрывов и от крошившейся породы под острием бура.

Но Джон Генри только посмеивался на все это, продолжая ползком пробираться вперед по главному тоннелю и вгрызаясь все глубже в скалу.

Шутки ради Джон Генри придумал даже новые слова для своей песни:

Мой бедный помощник,

мне жаль его.

Мой бедный помощник,

мне жаль его.

Мой бедный помощник,

мне жаль его.

Каждый день, каждый день

уносит одного.

Каждый из тысячи, кто пробивал великий Биг–Бенд, слышал про Джона Генри. Он был знаком почти всем.

Когда бурильщики выползали из главного тоннеля наружу, спасаясь от очередного взрыва, они все, как один, говорили, что Джон Генри бьет своим молотком до того сильно и быстро, что молоток Малютки Билла не всегда успевает трясти и повертывать стальной бур и тот, перегреваясь, начинает иногда плавиться.

Малютке Биллу дали совет: запасти дюжину бочек льда, чтобы охлаждать бур и не дать ему плавиться. Да что там бочки со льдом, ему приходилось запасать и молотки, чтобы менять их по нескольку раз на день, так как в руках Джона Генри они слишком быстро перегревались и тоже делались мягкими, словно воск.

Когда любопытные зрители подходили к тоннелю, они просто пугались. Им казалось, что вся гора сотрясается до основания и буйный ветер в четком ритме врывается в глубь тоннеля. А что, если это надвигается землетрясение? Однако бурильщики объясняли, что всего–навсего это разносятся удары молота в руках Джона Генри по головке стального бура.

Все, кто работал на великом Биг–Бенде, гордились Джоном Генри. Он делал своим молотком все, что может сделать молотком человек.

И главный строитель тоже гордился им. Он тут же позвал Джона Генри, когда на Биг–Бенд заявился однажды инженер предлагать новую, невиданную доселе машину — паровой бур. Она работала на пару и могла заменить трех молотобойцев и трех бурильщиков сразу.

Услышав о таком чуде, Джон Генри рассмеялся. Громкие раскаты его смеха сотрясали воздух, и теперь настала очередь тех, кто работал в тоннеле, перепугаться, что надвигается землетрясение. Они выскочили из тоннеля наружу, чтобы посмотреть, что случилось. А узнав, что говорит инженер про новую буровую машину, они посмеялись вместе с Джоном Генри.

Почему? Да потому, что кто‑кто, а они знали, что Джон Генри может справиться с работой не трех, а четырех бурильщиков, вот как!

Тогда инженер рассердился и вызвал Джона Генри на состязание. Выбрали самую крепкую скалу, которую отовсюду было хорошо видно. Малютка Билл отобрал лучшие стальные буры, некоторые длиной даже больше двадцати футов. Собралось много народу, пришла и жена Джона Генри — Полли Энн — в нарядном платье.

Джон Генрш потребовал двадцатифунтовьш молоток. Он привязал к его рукоятке бант я запел:

Человек — только человек,

Но, если мне не одолеть

Твой паровой бур,

Пусть я умру с молотком

в руке.

Главный поставил Джона Генри по правую сторону горы, а инженера с его паровым буром -— по левую. Потом вскинул ружье и выстрелил. Состязание началось.

Отбойный молоток вписывал дугу вверх, за плечо, потом, со свистом разрезая воздух, снова вниз — бум! по головке стального бура. И снова вверх, сверкая словно комета, через плечо, за спину и снова вниз. Вверх–вниз, вверх–вниз. Джон Генри работал и пел:

Мой молоток звенит–звенит,

А сталь поет–поет.

Я выбью в скале дыру, дыру,

Эгей, ребята, в скале дыру,

Я выбью в скале дыру.

Но паровой бур от него не отставал. Рат–а–тат–тат гремела машина, пш–ш–ш–ш шипел пар, застилая ют глаз и скалу и машину. Никто поначалу даже не мог разобрать из‑за пара — кипит работа или стоит, крошится скала или пет. Однако Малютка Билл знал свое дело и, когда нужно, менял короткий бур на более длинный, потому что дара в скале все углублялась под могучими ударами Джона Генри. А потом все увидели, что инженер тоже меняет наконечники бура, выбирая все длинней и длинней. Его машина уже продолбила в скале дыру глубиной в двенадцать дюймов. Ну а Джон Генри? Нет, пока он продолбил скалу лишь на десять дюймов. Лишь на десять!

Но он не унывал, дружище Джон Генри. Он бил молотком и пел. Бил и пел. Он бил молотком все утро без передышки и пел, обрывая песню лишь для того, чтобы кликнуть свою жену Полли Энн. И она тут же выплескивала ведро холодней воды Джону Генри та спину, чтобы ему стало прохладней и веселей работалось.

В полдень Джон Генри увидел, что паровой бур просверлил скалу глубиной на десять футов. А сколько сделал сам Джон Генри? Ах, всего девять футов!

Ну и что ж тут такого? Джон не волновался, он сел спокойно обедать и съел все, что принесла ему Полли Энн. Но он ни слова не говорил к больше не пел. Он задумался.

После обеда состязание продолжалось. Джон Генри стал подгонять свой молоток. И шейкер стал работать быстрей. Джон Генри попросил своих друзей–молотобойцев петь его любимую песню — песнь молотка.

— Только пойте быстрей, — попросил он, — как можно быстрей.

И они запели, а Джону Генри оставалось только подхватывать: a! ax!

…такого молотка — а–а!

В наших горах — а–ах!

Нету такого молотка — а–а!

Поющего, как мой — о–о!

Медленно, но верно Джон Генри стал нагонять паровой бур. Когда же спустился вечер и близился конец состязания, Малютка Билл взял самый свой длинный бур. Обе дыры в скале были тогда глубиной по девятнадцати футов. Джон Генри сильно устал. Даже пот перестал лить с него градом, он весь высох, а дыхание из его груди вырывалось со свистом, словно пар из буровой машины.

Но что там говорить, машина тоже устала. Она стучала, и гремела, и дрожала, и шаталась. Без хлопков и ударов она уже не работала.

Когда Джон Генри из последних сил занес над головой отбойный молоток, молотобойцы, стоявшие с ним рядом, услышали его осипший, глухой голос:

Я выбью в скале дыру, дыру.

Эгей, ребята, в скале дыру,

Я выбью в скале дыру.

И он выбил дыру. Главный дал выстрел из своего ружья, чтобы сказать всем, что состязание окончено. И тогда все увидели, что Джон Генри пробуравил дыру в скале глубиной ровно в двадцать футов. А паровой бур всего девятнадцать с половиной.

Победил Джон Генри!

Но не успел главный объявить победителя, как усталое тело Джона Генри приникло к земле.

— Человек — только человек, — прошептал он и умер.

Джон Генри был Человек.

ДЛИННЫЙ ДЖОН ОСВОБОДИТЕЛЬ

Задолго до того, как негр Джон Генри одолел в состязании паровой бур, по свету гуляла слава еще про одного Джона.

Он был рабом на плантациях Юга. Другие негры, тоже рабы, прозвали его Длинный Джон Освободитель.

Отчаянный он был малый. Не побоялся даже поднести ледку самому дьяволу, чтобы охладить его дьявольское пламя. Да что там дьявол, он обучил примерному поведению даже гремучих змей. И ни одна из них не посмела укусить негра, пока не истекли четыре года после отмены рабства.

Но главное не это. Куда бы Длинный Джон ни пришел, что бы ни сделал, с ним неразлучен был смех. Ох, и любил он шутить, и проделывать разные трюки, и сочинять песенки, и рассказывать всякие небылицы. Веселье никогда не оставляло его, потому как чуял он — свобода грядет.

Постойте, вы еще подумаете, что Длинный Джон был силачом и гигантом вроде Джона Генри, со стальными мускулами и могучей спиной? Ничего подобного! Если бы вы его увидели, то, наверное, сказали бы, что он мужичок с ноготок. Нет, не за рост, а за ловкие свои проделки получил он прозвище Длинный Джон Освободитель.

И все‑таки назвать Джона замухрышкой тоже нельзя было. А почему, вы сами увидите. К примеру, вот вам случай, когда у его хозяина стала пропадать с поля кукуруза. К кому же за помощью первым делом обратился старый хозяин? К Длинному Джону!

Он велел Длинному Джону поймать вора, и, когда спустилась ночь, Длинный Джон вышел на охоту. Он спрятался на кукурузном поле и стал ждать.

Ждал он долго, но только около полуночи ему будто почудилось что‑то. Словно легкий хруст, как хрустит кукурузный початок, когда его обламывают со стебля.

Длинный Джон на цыпочках пробрался сквозь густые ряды кукурузы к тому месту, откуда доносился хруст. И там он увидел… Нет, вовсе не вора, а большущего медведя, бредущего вперевалочку на задних лапах, держа в охапке десятка три кукурузных початков.

Медведь не любил, когда ему мешали собирать кукурузу, поэтому он кинулся на Длинного Джона, и они устроили жаркую потасовку.

Поначалу их шансы как будто были равны. То медведь брал верх над Джоном, то Джон над ним. Джон был верткий, подвижный, но постепенно все‑таки начал уставать. Ему надоело бороться, и он вскарабкался медведю на спину и ухватил косолапого за уши.

Хитрец Длинный Джон решил дать себе передышку, чтобы потом продолжать борьбу с новыми силами. Но медведь решил иначе. Он стал носиться по кукурузному полю хуже ураганного вихря. Пришлось Длинному Джону вцепиться ему в загривок, лишь бы не упасть и не свернуть себе шею. Он быстро выдохся при такой скачке и растянулся у медведя на спине, так чтобы медведь не мог его ни укусить, ни ударить, ни прижать к груди.

Медведь гонял всю ночь, и бедный Джон готов был уже сдаться, когда на поле вышел его белый хозяин, чтобы посмотреть, что за причина разыгравшейся суматохи.

Хозяин предложил Длинному Джону, что он подержит медведя за хвост, пока Джон сбегает и позовет кого-нибудь на помощь.

Длинному Джону такое предложение очень понравилось. Он поменялся местами с хозяином, а потом, отбежав в сторону, уселся на мягкую травку и прислонился спиной к дереву.

— Эй, чего ты расселся? — крикнул ему хозяин. — Беги.

Но бедный Джон еще не отдышался после ночной тряски. Он посмотрел на хозяина, и вдруг на него напал смех.

— Я спущу… на тебя… медведя, если ты… не побежишь… звать на помощь! — закричал хозяин.

— Посмотрим, как у вас это получится! — крикнул Длинный Джон, держась за бока.

Но, по правде говоря, эта скачка верхом на медведе была детской забавой! А случались у Длинного Джона схватки и с самим дьяволом. Как‑то решил он обойти весь белый свет в поисках новых песен о воле. И забрел ненароком в ад. Там он неплохо устроился. Женился на дьявольской дочке и заставил выбрать себя, так сказать, президентом ада.

Старику дьяволу это почему‑то не понравилось. А уж когда Длинный Джон слегка пригасил его адское пламя, чтобы удобнее было жарить на нем поросенка, он и вовсе из себя вышел. Нет, каково, лезть так нахально в дья–Вольские дела! И дьявол решил посчитаться с Длинным Джоном.

Но его дочка не дремала, она раскрыла Длинному Джону мстительные планы своего отца, они взяли из дьяволовой конюшни двух скакунов и умчались от погони быстрее ветра.

Что и говорить, хитрая лиса был этот Длинный Джон.

— В воде не утонет, в огне не сгорит, — говорили про него люди.

А когда дел особых не было, он шутки ради откалывал разные номера. Вот однажды он решил прикинуться прорицателем. Вечером спрятался в большом доме и подслушал, о чем шла речь у белого хозяина.

— Завтра пора начинать уборку кукурузы, — сказал хозяин.

С этим известием Длинный Джон отправился по соседям и всем хвастал, что умеет предсказывать будущее. К примеру, может даже сказать, что им завтра предстоит делать. А не верят, сами убедятся. И сообщил всем:

— Вот увидите, завтра нас заставят собирать кукурузу.

Никто ему не хотел верить. А наутро и в самом деле от белого хозяина пришел приказ собирать кукурузу.

Что ж тут удивляться, что после этого кое‑кто поверил, будто Длинный Джон и впрямь провидец. Но другие пожимали плечами и говорили:

— Не так уж трудно было догадаться, что нас заставят снимать кукурузу. Началась ведь пора уборки.

И тогда Длинный Джон понял, что ему надо чем‑то подкрепить свою репутацию провидца. День за днем он прятался в большом доме и дожидался полезных сведений.

На другой раз белый хозяин расхвастался почище самого Джона, когда тот бывал в ударе. Ему, видите ли, мало было просто разбогатеть, а захотелось еще и побахвалиться этим, чтоб все узнали, какой он богач. И он надумал ни больше ни меньше, как отпустить на волю самого дорогого негра. Пусть все видят, что денет у него куры не клюют. Да что денег, даже рабов он не знает, куда девать.

Длинный Джон так и подскочил от радости при этаком известии и тут же бросился вон из большого дома.

Поступил он, надо сказать, очень неосторожно. А что, если бы его увидели?

Вернувшись к себе, он сразу собрал всех негров, друзей и соседей и объявил им:

— Слушайте все! У меня есть для вас удивительнейшее сообщение: я предсказываю, что на ближайшее рождество белый хозяин отпустит на волю Блу Джона.

Все так и покатились со смеху. Нет, вы послушайте, что несет этот липовый провидец! Что‑нибудь нелепее вы слыхали? Да наш хозяин скорее даст отсечь себе правую руку, чем отпустит на волю раба!

— Вот погодите до рождества, тогда увидите, — стоял на своем Длинный Джон.

И все случилось точно как он предсказал. Белый хозяин решил удивить своих гостей, собравшихся в большом доме на рождество, и объявил им, что отпускает на свободу самого дорогого негра — Блу Джона.

Сами понимаете, после этого Длинный Джон вознесся до небес. Ему очень нравилось быть прорицателем. Он так вошел во вкус, что однажды отважился выступить в этой роли перед самим хозяином. А случилось все вот как.

Длинный Джон проходил позади большого дома, когда вдруг из окна кто‑то выплеснул ведро воды и на земле осталось лежать что‑то блестящее. Длинный Джон глянул, а это оказался бриллиантовый перстень белой миссис, жены хозяина. Но только он протянул руку, чтобы схватить кольцо, как его — хоп! — проглотил индюк.

Однако Длинный Джон решил не отступать. Он тут же поспешил к хозяину и заявил, что может сказать, где искать перстень старой госпожи.

— Если ты его найдешь, — пообещал хозяин, — я тебе подарю самую жирную свинью!

Но стоило Длинному Джону заикнуться, что перстень-де надо искать в животе у индюка, как хозяин решил, что-то тут нечисто, и отказался резать индюка. Ему просто жалко стало.

— Нет, не могу, — заявил он. — А вдруг кольцо не там? Я тогда с ума сойду!

— Известное дело, сойдете, — согласился Длинный Джон.

И все‑таки индюка зарезали и на глазах у всех собравшихся вытащили из него бриллиантовый перстень.

Теперь самому хозяину захотелось похвастать перед всеми, что среди его рабов есть провидец. Он даже побился об заклад с одним богатым плантатором, что Длинный Джон умеет делать предсказания. Они долго спорили и все выше поднимали ставки, пока хозяин наконец не предложил:

— Ставлю мою плантацию против вашей, что мой Длинный Джон провидец.

Ударили по рукам.

А проверить решили так. Опрокинули большой чугунный чайник и что‑то спрятали под него. А Длинный Джон должен был угадать, что именно. Белый хозяин сказал Длинному Джону:

— Ну как, угадаешь? Ох, если не угадаешь, я с ума сойду.

— Известное дело, сойдете, — сказал Длинный Джон.

Но на душе у него кошки скребли, он совсем в себе не был уверен.

Он обошел опрокинутый чайник вокруг раз, и два, и три. Почесал у себя в затылке, нахмурил брови, даже взмок от волнения.

Нет, ничего не мог он придумать!

— Ну, попалась хитрая лиса, — пробормотал он, имея, конечно, в виду себя.

Все так и возликовали. Под чайником‑то сидела всамделишная лиса!

Стало быть, старый хозяин выиграл пари и сделался вдвое богаче. У него теперь было две плантации и вдвое больше рабов. Вот как! И он сказал Длинному Джону, что такое событие надо отметить. Он возьмет старую миссис, свою жену, в путешествие, чтобы показать ей Филадельфию и Нью–Йорк. Они там пробудут неделю, другую, а может статься, и месяц.

А в награду он оставляет Длинного Джона вместо себя управляющим на плантации, пока они с женой не вернутся.

Длинный Джон проводил белого хозяина с госпожой на станцию и пожелал им счастливого пути. Он, конечно, и знать не знал, что хозяин собирался на следующей станции сойти и вернуться потихоньку назад, чтобы посмотреть, как там Длинный Джон будет управляться с делами.

Длинный Джон поспешил прямо домой и созвал всех своих друзей.

— Устроим сегодня праздник! — предложил он.

Он даже разослал приглашения на соседние плантации. Только для рабов, разумеется.

А сам нарядился в парадный костюм белого хозяина и приготовился к приему гостей.

Все пришли, никто не отказался. Пригласили скрипачей и гитаристов, чтобы гости танцевали под музыку. Выбирал танцы Длинный Джон, как истийный хозяин бала.

В самый разгар вечера Длинный Джон вдруг увидел в дверях белых мужчину и женщину. Они были в потрепанной одежде и казались усталыми и голодными. Длинный Джон проявил великодушие и отправил их на кухню подкрепиться остатками от праздничного стола, словом, вел себя ну точно как его белый хозяин.

Спустя какое‑то время белые гости снова появились в зале. Они успели почиститься и переодеться, и Длинный Джон сразу узнал их — это оказались его хозяин и госпожа.

Как хозяин напустился на бедного Джона!

— Тебя убить мало! — кричал он.

— Известное дело, убить, — согласился Длинный Джон. — Только выполните, пожалуйста, мою последнюю просьбу. Я бы хотел попрощаться с моим лучшим другом.

Белый хозяин не стал противиться, но велел поспешить.

И пока Длинный Джон разговаривал со своим другом, он уже успел приготовить веревку, чтобы повесить Длинного Джона на суку сикоморы.

— Достань скорей спички, — сказал Длинный Джон своему другу, — и лезь вон на ту сикомору. Я буду стоять под деревом и молиться. А как упомяну в своих молитвах молнию, ты — бжиг! — зажигай тут же спичку.

И Длинный Джон пошел к сикоморе и опустился там на колени, чтобы прочитать свою последнюю молитву.

— О господи милостивый, — сказал он, — если ты собираешься до рассвета поразить насмерть нашего белого хозяина, подай знак, господи, пошли на нас молнию!

И тут же приятель Длинного Джона, сидевший в ветвях сикоморы, чиркнул спичкой.

— Хватит молиться, — рассердился белый хозяин.

Но Длийный Джон его не послушался и продолжал свою молитву.

— О господи милостивый, — сказал он, — если ты собираешься до рассвета поразить насмерть жену нашего белого хозяина, подай знак, господи, пошли на нас молнию.

«Бжиг» — чиркнула в ветвях сикоморы вторая спичка.

На этот раз белый хозяин смолчал, испугавшись, видно, не на шутку, а Длинный Джон продолжал молиться.

— О господи справедливый, если ты собираешься до рассвета поразить насмерть всех наших белых хозяев, подан знак, господи, чиркни молнией.

Но приятель Длинного Джона, сидевший на сикоморе, не успел в третий раз чиркнуть спичкой. Белый хозяин опередил его и быстрее молнии отпустил на велю веек своих рабов, а сам поскорей ноги унес, чтобы его здесь больше не видели.

Вот как Длинный Джон принес неграм свободу. Оттого его и прозвали Длинный Джон Освободитель, догадались?

3

С началом XX столетия ведущим жанром народного негритянского песенного творчества становится блюз. Буквально это слово можно перевести как «печаль» или «песни–жалобы», но по–английски слово blue означает также голубизну или синий цвет, и эта игра смыслов исключительно широко используется в афро–американской поэзии.

Блюзы выражают чисто личное лирическое отношение к миру.

Первые блюзы предназначались даже не для публики, но лишь для одного-единственного слушателя — самого певца. То были, по существу, как бы беседы вслух с самим собою или с отсутствующей в данный момент возлюбленной или другом.

Большинству блюзовых текстов присуща словесная острота, обилие повседневных речевых оборотов, конкретная образность. Основные мотивы этой поэзии — несчастная любовь, безденежье, тоска по дому, одиночество, удары судьбы, социальная отчужденность.

Характернейшей темой блюзов являлась мечта о крае, где негру будет хорошо.

Так блюз становится уже не престо музыкально–поэтической формой, он перерастает в особый тип эмоционального переживания действительности, особое состояние души и тела, которое как наваждение неотступно преследует черных людей. «Все негры любят блюз. Почему? Да потому, что они родились вместе с грустью!» — говорил негритянский народный певец Кадди Ледбеттер по прозвищу «Ледбелли» — «луженое брюхо», — успевший за свою долгую жизнь потрудиться и на хлопковых плантациях, и па железных дорогах, и на строительстве плотин.

В блюзах все громче звучали мотивы социальной критики и протеста против экономического угнетения и «законов Джима Кроу» — против расовой дискриминации. И если «Блюз бедного человека», записанный «императрицей блюзов» — певицей Бесси Смит на рубеже 20–х и 30–х годов, пытался еще взывать к чувству и разуму богачей, то более поздние блюзы уже прямо заявляют Америке о том, что в ее собственных интересах покончить с расизмом. С наибольшей полнотой это выявится в поэзии и музыке бурных 60–х годов.

СИЛИКОНОВЫЙ БЛЮЗ

Я копаю тоннель за шесть разнесчастных монет,

Я копаю тоннель за шесть разнесчастных монет;

Я копаю могилу себе —

У меня уже легких нет.

Мама, мама, горит моя голова,

Я прошу — остуди!

Мама, мама, горит моя голова,

Я прошу — остуди!

Скоро небо увижу рядом:

Поджидает смерть впереди.

Ты друзей попроси: мол, не нужно слез,

Ты друзей попроси: мол, не нужно слез:

Я на небо ушел —

Убил меня силикоз…

Силикоз.

Перевод Ю. Хазанова

ДОБРОЕ УТРО, БЛЮЗ

Я проснулся на рассвете — блюз свалился на кровать.

Да, я проснулся на рассвете — блюз свалился на кровать.

Завтрак съесть решил, и что же? — вместо хлеба — блюз опять.

Блюз, привет! Как поживаешь? Бродишь все, в трубу трубя?

Блюз, привет! Как поживаешь? Бродишь все, в трубу трубя?

У меня, брат, все в порядке, ну а как там у тебя?

Да, я проснулся — и к подушке потянулся неспроста.

Да, я проснулся — и к подушке потянулся неспроста:

нет со мной моей любимой, и подушка — глянь! — пуста.

Ну, я думаю, мой черный, черный день мой наступил.

Да, я думаю, мой черный, черный день мой наступил,

словно в шторм поплыл на лодке без руля и без ветрил.

Коль и завтра будет плохо, так же плохо, как сейчас,

да, коль и завтра будет плохо, так же плохо, как сейчас, —

мне ко дну пойти, ей–богу, будет, значит, в самый раз.

Кабы стал бутылкой виски блюз мой, — я б напился пьян.

Да, кабы стал бутылкой виски блюз мой, — я б напился пьян,

лишь бы от себя, ей–богу, убежать ко всем чертям.

Мне так худо: даже ноги словно вата, — не шагнуть,

да, мне так худо: даже ноги словно вата, — не шагнуть,

и язык как оловянный, — аж во рту не повернуть.

Ну а блюз — поет и плачет, носится, что кролик, вскачь.

Да, мой блюз — поет и плачет, носится, что кролик, вскачь,

и пищит, точно младенец, — блюз мой, песня, смех и плач.

Перевод А. Буравского

Я ДОШЕЛ ДО ПРЕДЕЛАЗаписано от Хадди Ледбеттера

Вот человек, занесло его черт знает как далеко от дома, завел себе подругу–мулатку, а теперь мучается, думает: скоро получка будет и женщина эта покоя ему не дает — требует, чтобы он ей все деньги отдал. Мулы его старые проголодались, и солнце уже к закату клонится. Он прикидывает: хорошо бы получку немного попозже выдавали, тогда, глядишь, может, и не пришлось бы ей денег вообще отдавать. Смотрит он вдаль с тоской и затягивает:

Эх, милая,

Я ведь совсем на мели.

Эх, милая,

В карманах‑то пусто, цента дырявого нет.

На самых везучих, бывает,

навалится сразу семь бед.

Бывает же так, детка?

Ведь правда же так бывает?

Эх, милая,

Совсем сижу на мели,

Эх, милая,

Мулам и лошадям, им тоже

ведь требуется зерно и овес.

Женщины на плотине из‑за получки этой

доходят до слез.

С ними и сам заплачешь, детка,

Солнышко ты мое.

Эх, женщины на плотине, детка,

прямо бесятся в эти дни.

Мужчины их на коленях молят:

смилуйся, не казни,

Детка, пожалуйста, не казни ты меня, бога ради.

Радость моя,

Ну чего ты от меня хочешь?

Радость моя,

Я ведь из сил выбиваюсь, тут по колено

в грязи.

Все для тебя стараюсь, а как тебе угодить?

Скажи, как, детка?

Ради женщины с бронзовой кожей

и священник церковь свою оставит.

А женщина, черная как агат,

и зайца на пса натравить

Так ведь, детка?

И так вот человек гнет спину вдали от дома, старается изо всех сил наскрести деньжат, чтобы женщину эту ублажить. Среди погонщиков мулов на плотине он один из лучших. Но вот хозяин его, мистер Райан, довел его прямо до безумия. Хотел бы он ему ответить как следует, да нельзя, и вместо того говорит он все это своим мулам. Как хлестнет мула бичом, так каждый раз; вырывает ему клок шерсти из бока, прямо как клеймо свое именное на шкуру ему ставит.

Эх, милая, я ведь совсем до предела дошел,

Милая ты моя,

Работал все лето, и осень пришлось прихватить,

На рождество и обновы не удалось мне купить,

О господи!

Дошел до предела, мулов погоняя

для Джонни Райана,

Расписываюсь на их шкурах

и сам стал весь рваный

На этой работе, детка,

Радость…

Вот так.

Перевод Л. Переверзева

ПОХОРОННЫЙ БЛЮЗ

О, отец, как мне горько,

горько слушать молчанье твое.

О, отец, как мне горько,

горько слушать молчанье твое.

Целый день я у гроба стою,

безутешно сердце мое.

Ты любил меня, папа,

и я верил словам простым,

Ты любил меня, пана,

и я верил словам простым.

О, мне хочется мертвым

упасть перед гробом твоим.

Гробовщик услужил мне,

как он страшно мне услужил.

Гробовщик услужил мне,

как он страшно мне услужил:

Я прощаюсь с тобою,

с тем, кого я любил.

БРОДЯЧИЙ БЛЮЗ

Решил пойти по свету — да нет ботинок у меня,

решил пойти по свету — да нет ботинок у меня,

А будь со мной моя девчонка — бродяжничать

не стал бы я!

Взамен перины мягкой — я лег бы на земле сырой,

Взамен перины мягкой — я лег бы на земле сырой,

Накрывшись лунным одеялом, под крышей неба голубой.

Коль ты найдешь девчонку — куда б ни шел, с собой

бери.

Коль ты найдешь девчонку — куда б ни шел, с собой

бери,

Тебе не будет одиноко на свете, что ни говори!

НАВОДНЕНИЕ

Если дождь пять дней и вздувается река,

Если дождь пять дней и вздувается река, —

То беда уже, наверно, не валяет дурака!

Бросить дом родной приказала мне вода,

Бросить дом родной приказала мне вода, —

Что ж, сложу свой скарб нехитрый

и отправлюсь — в никуда!

Миссисипи, ты унесла отца и мать,

Миссисипи, ты унесла отца и мать, —

Твое имя, Миссисипи, мне противно

повторять!

Я бездомным стал — было б лучше умереть,

Я бездомным стал — было б лучше умереть, —

Нету больше места в мире, где мне сердце

отогреть!

Переводы А. Буравского

V