* * *
В магазине игрушек —
Среди плюшевых мишек и погремушек —
Она покупала мужчин.
На то была сотня причин.
Она приходила сюда каждый вечер,
Она усмехалась: праздник не вечен,
Она выбирала тщательно, долго,
И старомодное чувство долга
Не покидало лицо в морщинах —
Она знала толк в настоящих мужчинах.
Она приносила мужчин домой,
Садила их в кресла, кофе варила,
С гранью кокетства им говорила,
Что любит кофе и апельсины.
Из кресел ей улыбались мужчины.
А потом, сладко зевнув,
На бочок повернув,
Пела им колыбельную песню.
Тихо–мирно мужчины спали.
И в порыве странной печали
Она подходила к окну.
Она любила смотреть на танец дождя,
И мокрые капли стирали ей слезы.
В голове рождались угрозы
И медленно шли ко дну.
А утром она поднимала мужчин с кровати,
Им объясняла логичность понятий,
Потом целовала в холодные губы,
Стараясь казаться несколько грубой
И бросала их в печку. Мужчины горели.
Поначалу огонь тлел еле–еле,
Но потом разгорался — сгорали мужчины.
И довольно кривились на лбу морщины.
Она собирала пепел,
Пускала на ветер.
Затем мыла руки и шла на работу.
Должно быть, мужчины — лекарство от скуки,
Способ излишней заботы.
Но вечером, нанеся яркий грим,
Она снова придет в магазин
Детских игрушек —
Плюшевых мишек и погремушек.
На то будет сотня причин.
Она придет выбирать мужчин…
* * *
И город в ночной тишине
Был мирно уснувшим зверем.
Тогда показалось мне,
Что в доме не заперты двери.
Что, не постучась, вошел
Герой из забытой сказки.
Присел за письменный стол.
Лицо свое скрыл под маской.
И стало вдруг странно на миг —
Пыталась я вспомнить имя.
А в памяти шелест книг
И взгляд — безоблачно синий.
Рукой теребила прядь
Волос непокорно–рыжих.
И жизнь повернулась вспять,
И прошлое стало ближе.
Я имя шепнула в ночь.
Ошиблась. Скрипнули двери.
Гордо уходит прочь
Герой. Кто мне сможет помочь
Смириться с чувством потери?..
* * *
Осень столь ветрена и непокорна.
Чуть неуклюжа и старомодна.
Я ей — сестра, и в владеньях просторных
Осени буду навеки свободной
От обещаний, что, может быть, завтра,
От обязательств и старых, ошибок.
Звездного неба расчерчена карта,
Дерзким созвездьям в подарок улыбок
Я не оставлю… И в дымчатой пыли
Уйти по тропинке, ведущей к рассвету.
Осень — сестра моя! — помнишь, не мы ли
С тобой причастились безумному ветру…
И в завтрашних буднях, и в прошлом похмелье
Мы не расстаемся, Осень, мы — сестры! —
Вместе нам горечь испить и веселье,
Вместе состариться, вместе поблекнуть…
Осень — доверчивым листьям кружиться,
Падать под ноги и гибнуть, но все же
Верить, что, может быть, не поленится
Их подобрать одинокий прохожий…
* * *
Сорвется — главное! — кубарем вниз —
В бездну прошедшего.
Жизнь моя, ты — непутевый каприз,
Песнь сумасшедшего.
Но то, что сорвалось — вернется вновь
Памятью — гордой и страждущей!
Те, кто ушел — обрели любовь —
Мою, жаждущую!
Зато привычка — всегда смотреть вслед,
В тень прошедшего лика.
Не оттого ли осталась во тьме
Воскресшая Эвридика?..
* * *
Мне не уснуть… Отчаянная ночь
С бессонницей кружится в хороводе.
И плачут заезды. Мне ли не помочь
Им выбрать путь к изысканной свободе?
Друзья, неловко потоптавшись у дверей,
Отправятся привычною дорогой
В уют домашних стен, где слово «верь»
Отнюдь не означает веру в Бога…
Седьмая пядь во лбу — всего лишь миф.
Мне не уснуть… А в снах приходит мудрость.
Вперед толкает камень свой Сизиф,
А за окном уже чуть брезжит утро…
* * *
У моря — погоды… На тонком канате,
Качаясь, запляшет безумный лунатик.
Легко засмеется, рукою помашет.
Подвинься… я тоже… мы вместе запляшем.
У моря — погоды… А буря — в стакане —
Клокочет и вновь сновидением манит.
Но нет, я сегодня с безумьем венчаюсь,
А также с твоим постоянством прощаюсь.
Себя отдаю на распятие ветру,
И с губ не сорвется: любимый мой, где ты?..
В губы улыбку вложу — я бесстрашна,
И ночь никогда не станет вчерашней.
Ночь — это круг, пусть же день не настанет,
Пусть вечность бушует, как буря в стакане.
У моря — погоды… На тонком канате
Я лихо танцую — безумный лунатик…
* * *
Мы выбираем тех, кто выбрал нас.
Глаза завязаны, и голова кружится,
Рука — наощупь — на руку ложится.
Как хорошо, твоих не видеть глаз.
Ну, а потом — за чинною беседой —
Зевать в сторонку и устало ждать,
Когда наступит час ложиться спать,
И ты уйдешь, уверенный в победе.
А ночью мысли — призрачно–легки,
Душа с безумьем вальс танцует плавный,
И кажется столь дерзкой и забавной.
…Рука хранит тепло твоей руки…
И выбор остается за спиной,
И слово «да» звучит так своевольно,
Даря обман, зовущийся любовью.
Я выбрала — орешек был пустой…
* * *
Скажи мне: стрекоза, и я расправлю крылья.
Нас разделит тоска стеклянною стеной.
Но я вспорхну в свой мир без всякого усилья.
Ты потеряешь власть, власть надо мной.
Скажи мне, муравей, что ветреность предвзята.
Прозрачное крыло, волшебные глаза.
Безветрие претит, я не страшусь расплаты,
Я не вернусь к тебе, к тебе назад.
Останешься внизу, ты — труженик–прагматик,
Свобода — мой покой, свобода до конца.
А твой удел — вы! — лишь бормотать мне: хватит,
Лишь заклинать: вернись, вернись — но я лица
Коснусь тебе крылом и растворюсь в пространстве
Прощай, мой муравей! Там — впереди — дожди,
Там осень — мой порог, предел непостоянства,
Я стала стрекозой — не жди меня, не жди…
* * *
А потом все пройдет… Под истошное пение ветра
Нить судьбы аккуратно смотаю в изящный клубок,
И беспечной блудницей отправлюсь по белому свету
Прожигать свои дни в бесконечных развилках дорог.
Отодвинув в сторонку условность привычных устоет
Назову себя чертиком в юбке, а что мне терять?
Пониманье граничит с презреньем — мир так
устроен,
Я люблю презирать, но — увы! — не люблю
понимать.
У тоски — цвет дождя. В лужах стонут
промокшие листья,
В лужах звездочки тают, случайно сорвавшись
с небес.
Я рисую любовь слишком грубой, малярною кистью.
А в душе зло хохочет, глумится назойливый бес.
А клубочек судьбы не подвластен ни лести, ни плачу.
Мне прогулки по лезвию бритвы дороже всего.
Я рисую любовь — изможденной, усталою клячей.
…Жаль, что ты, посмотрев на портрет, не поймешь
ничего…
* * *
Слезинки на оранжевых ресницах —
Мой изыск переходит в нервный срыв.
Вокруг меня так фрагментарны лица,
Я изучаю правила игры,
Предложенной неведомым искусом,
И шею обжигает нитка бус.
Печаль, мой друг, столь приторна по вкусу.
Не знаешь? — так попробуй же на вкус.
Прильни губами, жадными до ласки,
К бездонной чаще ветренных утех.
Я — стрекозой — к тебе вспорхну из сказки
Своей мечты. Ее названье — грех.
Ее развязка — пыльная тропинка, ведущая
в безмолвие ночи.
Что, приторны на вкус мои слезинки?
Не отвечай, молчи, молчи, молчи...
Сергей КВИТКО
ЛЕБЕДИ, ИЛИ ДВОЙНАЯ БАЛЛАДА О ТАЛАНТЕ
Льву Аврясову
Художник поседел, как лунь, и слег,
Не написав единственной картины,
Покрылся пеплом взгляда уголек,
Стал «римский» нос напоминать утиный,
Стал горб расти, а на сердце — скулеж:
Жена ушла и продала палитру,
Сказала: «Напоследок слезы вытру
Твоим безумьем, проданным за грош!»
Что думал, глядя в пыльное окно
И пролежень скребя на ягодице?
Что небо пусто, точно полотно.
Что хорошо б на этом небе — птицу.
Подслеповато щурился на холст
И подводил последние итоги,
А вот и Смерть предстала в полный рост,
Тогда и он, качаясь, встал на ноги.
И, воровато глядя на косу,
Крадя (мое, возможно, даже) время,
Черкал за полосою полосу,
Согбенной музы голосочку внемля,
Мечту писал, и нерв плясал в виске…
Косой отбрили и решили: «Буде…»
И, конвульсивно дернувшись, как студень,
Он рухнул. Уголь хрустнул в кулаке.
И отлетела грешная душа…
Не голубком в библейской паутине
То БЕЛЫЙ ЛЕБЕДЬ крылья неспеша
Расправил, вылетая из картины.
Художнику осточертел апломб
Музейных муз, блеск нищих вернисажей —
Он славу перерос свою и лоб
Разбил о поиск стилей и типажей.
В его душе свила гнездо тоска,
Сердца людские в дар он брал с опаской
И до того дошел, что весь каскад
Палитры заменил ночною краской.
Но женщина ворвалась в мир его,
Июлем мастерскую опалило…
Рукой, не рисовавшей ничего,
Рукой, которая лишь все чернила,
Вновь на подрамник ставит белый холст,
И кисть — копье в деснице Дон Кихота:
Вот серый сад, над Черной речкой — мост,
И — ЧЕРНЫЙ ЛЕБЕДЬ посреди полета.
Создал. Позвал. Любимая вошла.
Прими, душа, что я создал, разрушив!..
И свистнули два траурных крыла.
И черный клюв пробил навылет душу.
О МАМЕ, ВОРОНЕ И ПРОЧЕМ
Его убили на закате,
Боец убил из группы «Смерш».
Луна, как будто Богоматерь,
Пришла в сиянии одежд.
К утру над бездыханным телом,
Где «потрудился» мародер,
Где смерть уже залиловела,
Вран свои крылья распростер.
Усевшись на древесный корень
И в мертвый взгляд уставя взгляд,
Он кракнул что‑то о просторе,
Где воины иные спят.
Что их порой зазорно трогать,
А эта пища — хороша!..
Мать ждет сыночка у порога,
Сухарик ворону кроша:
«Скажи мне, птица, смертным мигом
Был сын отмечен средь войны?»
Но молча тот клепал и прыгал,
Косясь на бледный лик луны.
* * *
«Нам нужны великие могилы,
Если нет величия в живых».
Н. Некрасов
Если бы мертвых не стало
На этой планете,
То кого б к пьедесталам
Повели наши дети?
Наши внуки «познали»
Да пра–дети воспели?
Ну, а мы в мрачной зале,
Где нам тело терзали,
Погибать не хотели.
Подыхать не хотели
Ни в окопах, ни в драках,
Ни в германском прицеле,
Ни в таежных бараках.
Умирать не хотели
В пост–сенатских загонах —
Ни в афганских «купелях»,
Ни в чернобыльских зонах.
Но ушли все же (розно),
Вспомнив притчи о Сыне,
В вифлиемские звезды
Да в петлю на осине.
* * *
Александру Белову
Тьма осенняя, чернильная,
Выдавив стекло, влилась,
Но звезда горит стабильная —
Мертвый свет, а с жизнью — связь.
Душным ветром перевитые
Купы черных тополей,
Где, как рана приоткрытая,
Песня птицы меж ветвей.
Плач пичуги, тьма зловещая,
Свет надрубленной звезды,
Как хотите — мне завещаны,
Тоже родины черты.
Даже сор из хат заброшенных
Кривде не отдам во зле,
Даже девку нехорошую,
Что летит на помеле.
Ни кикимору болотную,
Ни нательного креста,
Ни брусиловского ротного
С‑под ракитова куста.
И бессонницей распятую
На крестах оконных рам
Ночь родную, ночь проклятую,
Ночь, доставшуюся нам.
ЧАША ЧИНГИСХАНА
Юрию Абдашеву
Тиран скончался, и почти не страшен,
Но напоследок заповедал он,
Чтоб из гранита вырубили чашу,
Родную реку отвели, Онон,
Где б закопали плоть его, а после
Вернули воды и омыли кости.
И чаша поднялась на лапах львиных,
И трое суток в ней кипел кумыс,
И все рабы, что здесь сгибали спины,
С владыкой рядом, в землю улеглись.
А чаша налилась вдруг буйной кровью
До краешков. Закаменела кровь.
А пастуху и дервишу, и вою
В ночи пылает тысячью костров.
Да из нее уж не пригубить зелья,
И к символу ее народ привык,
Но бродит в нас кровавое похмелье
С оглядкой на царующих владык.
ГИБЕЛЬ НАРТОВ(из осетинского эпоса)
Чего не доставало? Было все:
Обильный урожаем чернозем,
Здоровы были дети, сыты очаги,
Тучны отары, женщины нежны
И меч набегов спрятали в ножны
Вчера, еще кичливые враги.
Чего им не хватало? Лишь борьбы.
Печать отваги заклеймила лбы:
Семь раз по семь побиты духи гор,
Уаигов[1] под корень извели
И, оторвавши взоры от земли,
Затеять с Богом порешили спор.
Тот пожалел своих безумных чад
И не схватился с ними на мечах,
Но с ласточкою к ним вопрос послал:
«Потомков хилых выберете? Смерть?»
И выбрали они земную твердь,
Но продолжали жить в пирах средь скал.
Но хлеб не вызревает на полях
(Зерно — слезой на восковых стеблях).
Тут поняли они: пришла пора,
Могилы вырыв, бросились в их вез,
И птица черным лезвием пера
Смела полову, на току присев.
Скосили злаки. Пьется пенный ронг[2].
Трубит охота у отрогов в рог —
Века пируют… Нартов хлеб святой
(Надкушенный) стоит горой пустой,
Доспех (навырост), проржавев, лежит
И ласточка спесивая кружит.
* * *
«Мой кубок мал,
но я пью из моего кубка».
Мюссе.
…и хилые внуки
Прошедших столетий
Берут на поруки
Посаженных в клети.
Отведавших плети, огня, гильотины —
Наследников Брута, врагов Катилины.
Пригубить из кружки
(Ведь тоже «наследник»),
Приветить избушку
Над берегом Леты,
Где звезды — с небес,
Где прошедшее — глухо,
Где с ангелом бес
Распивают сивуху.
КРЕСТЫ И ЗВЕЗДЫ
Священник, ты крестил меня,
Орущего, в купели тихой,
Затем крестила журавлиха,
Над зыбкой крылья накреня.
Потом кресты иные были:
На храмах, дедовой могиле,
Крест Южный, елок крестовины,
Кресты Голгоф, что въелись в спины,
А фильмы занесли в реестр
Фашистский знак, арийский крест…
В звезду мою не верил Бог —
Смотрел с иконы черной бесом,
Ну, а звезда плыла над лесом,
Над перекрестьем двух дорог,
Где серый обелиск стоял,
Звездой нетленною сиял,
Там женщина в весеннем платье
Открыла мне свои объятья,
И мир святош, душивший нас,
Пронзили звезды синих глаз.
Я только там поверил в святость
(Бог бил в сердца — колокола),
Там, где Земля была распята
На наших скрещенных телах.
* * *
Людмиле
Далеко поедем, дорогая,
Сквозь туманы, по воде большой,
Никого на свете не ругая,
С отболевшей начисто душой.
Может быть еще допеть не поздно
Песню, подзабытую слегка?
Свысока на нас посмотрят звезды,
И пускай взирают свысока.
Где‑нибудь, под вечною сосною
Посидим (дабы набраться сил),
Помолчим над общею виною
И решим: разрыв — невыносим,
И тогда, сомкнув объятья тихо,
Ляжем мы на ламник, что в кровать…
О своем о чем‑то рядом Лихо
Будет одиноко куковать.